Семён Абрамович
Вилла Ахиллéа
-Ахиллéа!
Пора выходить из автобуса.
Дождливое весеннее утро.
Сыро и неуютно. Все вокруг облечено серой, дрожащей пеленой. Потемневшая, промокшая листва роняет накопившуюся в ее лоне избыточную влагу – тяжелые, светлые капли, которые тут же растворяются в зыбком зеркале бомбардируемых дождем луж, тают в красновато-сером гравии, устилающем квадратную площадку перед высокими, узорными воротами; их мокрый черный металл неприветливо-холоден на взгляд. Над входом – в узор вплетена ажурная надпись:
-Ахиллéа!
Пора выходить из автобуса.
Дождливое весеннее утро.
Сыро и неуютно. Все вокруг облечено серой, дрожащей пеленой. Потемневшая, промокшая листва роняет накопившуюся в ее лоне избыточную влагу – тяжелые, светлые капли, которые тут же растворяются в зыбком зеркале бомбардируемых дождем луж, тают в красновато-сером гравии, устилающем квадратную площадку перед высокими, узорными воротами; их мокрый черный металл неприветливо-холоден на взгляд. Над входом – в узор вплетена ажурная надпись:
VILLA ACHILLEA
Я с усилием отвожу в сторону тяжелую полуоткрытую створку ворот – на ощупь мокрый чугун еще более мертвенно-холоден, нежели казался глазу, – и вступаю в пространство этой загадочной виллы, о которой последнее время толкуют в римских гостиных.
Здание виллы – в стиле artnuovo. Высоко ушедшее в небо, чётко очерченное сверху по контуру покатой крышей, оно архаично-тяжеловато, как и вся архитектура, рожденная в лоне идей Уильяма Морриса, но в то же время решение зодчего свободно и полётно. Кофейно-серый тон стен; коричневая черепица в тон стенам; ассиметрично размещенные по фасаду окна, темные, еще лишенные огня в эту рассветную пору…
Тяжелые резные двери сплошь покрыты влагой, будто мельчайшим белым бисером, и, так же, как ворота, приоткрыты. Я с усилием распахиваю обе створки и вступаю в открывшуюся темную щель. В просторном, высоком вестибюле пока недостаточно света. Вытянутый по ширине овал небольшого окна напротив двери перечеркнут тонким черным крестом рамы. Через несколько секунд глаза начинают различать смутно белеющую в нише под окном статую фавна; по углам от окна – темноватыми пятнами – две большие алебастровые вазы, в классическом греческом, насколько можно судить по очертаниям, стиле; две двери направо и налево, обрамленные пилястрами с треугольными фронтонами, наглухо закрыты… впрочем, – не совсем: левая дверь как будто приоткрыта… я легко трогаю тускло поблескивающую во тьме фигурную латунную ручку – дверь бесшумно отходит в сторону. В открывшейся комнате также темно, но высокий прямоугольник огромного окна, хотя и завешенный тяжелой шторой, дает не меньше света, чем овальное окно в вестибюле. Можно разглядеть, что это кабинет, с книжными полками под самый потолок, с темными бюстами каких-то персон; от резного мраморного камина, расположенного слева от окна, еще явственно тянет ночным теплом. Под окном – большой письменный стол с огромным монитором, чернеющим на фоне занавески, проникнутой светом извне; тревожно мерцают красный и синий огоньки прилегающих устройств. Снова дверь и снова по левую сторону; я заранее знаю, что она приоткрыта…
Спальня… тусклый, так и не выключенный утром ночник притаился на тумбочке крошечной зеленоватой луной; большая, не застеленная, двуспальная кровать, черный силуэт распятия на стене в изголовье… пустая постель смята… Душновато пахнет лавандой. Надо идти дальше.
Вот, за тяжелой портьерой – наощупь кажется, что это жесткая парча – приоткрытая дверь в сад, от которой тянет холодком дождливого утра.
Тихонько приоткрываю дверь; хорошо, что петли всех дверей смазаны, как следует, – открываются беззвучно. Взрыв света; за ним – словно стена из льющегося, журчащего стекла – дождь припустил; льет как из ведра. Там, далее, сквозь водную стену, – серая толща тумана, в которой смутно-темноватыми, размытыми силуэтами купно проступают массы деревьев и кустов, только что опушившихся первой несмелой зеленью – впрочем, она почти незаметна, но в массе своей создает впечатление сфумáто, этакой fluffy, мягкой неопределенности контура.
Всей грудью вдыхаю воздух сада, еще холодный, сырой… Туман местами рассеивается. Прямо передо мной явственно вырисовывается среди серо-зеленой травы черный круг свежевскопанной земли. Должно быть, здесь будет разбита куртина. Недурно бы выглядела посередине статуя какого-нибудь хтонического божества с пугающими, нечеловеческими чертами…
О, мой дорогой мистер Йарроу! Вы снова затеяли что-то такое, о чем станете жалеть? Зачем ты здесь, что ты здесь забыл? Кто наносит визиты в такую рань? Назад, назад!..
...Душный аромат чужой спальни... кабинет… пустые глаза изваяний недобро поблескивают… в вестибюле уже достаточно светло, чтобы разглядеть издевательскую улыбку фавна…
А вот и ворота… вверху – зеркально перевернутая надпись:
Здание виллы – в стиле artnuovo. Высоко ушедшее в небо, чётко очерченное сверху по контуру покатой крышей, оно архаично-тяжеловато, как и вся архитектура, рожденная в лоне идей Уильяма Морриса, но в то же время решение зодчего свободно и полётно. Кофейно-серый тон стен; коричневая черепица в тон стенам; ассиметрично размещенные по фасаду окна, темные, еще лишенные огня в эту рассветную пору…
Тяжелые резные двери сплошь покрыты влагой, будто мельчайшим белым бисером, и, так же, как ворота, приоткрыты. Я с усилием распахиваю обе створки и вступаю в открывшуюся темную щель. В просторном, высоком вестибюле пока недостаточно света. Вытянутый по ширине овал небольшого окна напротив двери перечеркнут тонким черным крестом рамы. Через несколько секунд глаза начинают различать смутно белеющую в нише под окном статую фавна; по углам от окна – темноватыми пятнами – две большие алебастровые вазы, в классическом греческом, насколько можно судить по очертаниям, стиле; две двери направо и налево, обрамленные пилястрами с треугольными фронтонами, наглухо закрыты… впрочем, – не совсем: левая дверь как будто приоткрыта… я легко трогаю тускло поблескивающую во тьме фигурную латунную ручку – дверь бесшумно отходит в сторону. В открывшейся комнате также темно, но высокий прямоугольник огромного окна, хотя и завешенный тяжелой шторой, дает не меньше света, чем овальное окно в вестибюле. Можно разглядеть, что это кабинет, с книжными полками под самый потолок, с темными бюстами каких-то персон; от резного мраморного камина, расположенного слева от окна, еще явственно тянет ночным теплом. Под окном – большой письменный стол с огромным монитором, чернеющим на фоне занавески, проникнутой светом извне; тревожно мерцают красный и синий огоньки прилегающих устройств. Снова дверь и снова по левую сторону; я заранее знаю, что она приоткрыта…
Спальня… тусклый, так и не выключенный утром ночник притаился на тумбочке крошечной зеленоватой луной; большая, не застеленная, двуспальная кровать, черный силуэт распятия на стене в изголовье… пустая постель смята… Душновато пахнет лавандой. Надо идти дальше.
Вот, за тяжелой портьерой – наощупь кажется, что это жесткая парча – приоткрытая дверь в сад, от которой тянет холодком дождливого утра.
Тихонько приоткрываю дверь; хорошо, что петли всех дверей смазаны, как следует, – открываются беззвучно. Взрыв света; за ним – словно стена из льющегося, журчащего стекла – дождь припустил; льет как из ведра. Там, далее, сквозь водную стену, – серая толща тумана, в которой смутно-темноватыми, размытыми силуэтами купно проступают массы деревьев и кустов, только что опушившихся первой несмелой зеленью – впрочем, она почти незаметна, но в массе своей создает впечатление сфумáто, этакой fluffy, мягкой неопределенности контура.
Всей грудью вдыхаю воздух сада, еще холодный, сырой… Туман местами рассеивается. Прямо передо мной явственно вырисовывается среди серо-зеленой травы черный круг свежевскопанной земли. Должно быть, здесь будет разбита куртина. Недурно бы выглядела посередине статуя какого-нибудь хтонического божества с пугающими, нечеловеческими чертами…
О, мой дорогой мистер Йарроу! Вы снова затеяли что-то такое, о чем станете жалеть? Зачем ты здесь, что ты здесь забыл? Кто наносит визиты в такую рань? Назад, назад!..
...Душный аромат чужой спальни... кабинет… пустые глаза изваяний недобро поблескивают… в вестибюле уже достаточно светло, чтобы разглядеть издевательскую улыбку фавна…
А вот и ворота… вверху – зеркально перевернутая надпись:
АƎɺɺIНƆААɺɺIV
С силой толкаю холодную, мокрую створку ворот. Автобусная остановка. Из-за поворота, беззвучно, как во сне, возникает красно-желтая морда автобуса с горящими фарами…
Внутрь...
Внутрь...
***
Вторую неделю я не могу забыть этот мой странный визит на странную виллу. Кто там живет? Почему в доме не было ни души? Отчего все двери там распахнуты, будто тебя поджидают? Или –жильцы (жилица? жилец?) перешли на пару минут в правое крыло? Просто дверь туда была плотно притворена, а я сунулся в противоположную, приотворенную? И неодолимое чувство ужаса порождено всего лишь тем страхом неизвестного, который психологи объясняют то ли неизбывными детскими конфликтами (наказали за разбитую чашку, но ведь она точно сама упала!), то ли позднейшим негативным опытом – мы не хотим завязывать новые отношения, потому что недавно разрушились прежние, казавшиеся вечными…
Но все же – как я решился вдруг туда пойти так спозаранку?
Я – ничем не примечательный англичанин-рантье, унаследовавший от моих бедных родителей, погибших в автомобильной катастрофе, приличный капитал, что дало мне возможность жить как хочется. Никакими особенными талантами не обладаю, разве что с детства испытывал интерес к отвлеченным размышлениям и ко всякому художеству; этот интерес повысился и окреп благодаря образованию, полученному в Даремском университете, – здесь в2008 году, за год до моего поступления, был основан Центр католических исследований, и культуру изучали тут всерьез.
Семья моя искони была укорененной в католичестве, причем отец с матерью работали реставраторами, так что я рос, окруженный соответствующей интеллектуально-художественной атмосферой. С момента пробуждения сознания меня пленяло антично-классицистическое искусство; но – не в меньшей мере – и культура церковная, с ее головокружительным спиритуализмом. Я изначально чувствовал в этой ситуации какую-то диалектику борьбы; когда же стал взрослым, то реальное борение плоти и духа, причинявшее мне немалые неудобства и даже страдания, нашло развернутые параллели в культурном опыте минувших веков, и чем более я углублялся в переживание чужого опыта, тем более для меня это оказывалось необходимым.
Многие сегодня, как некогда Гоген, спешат при первом удобном случае умчаться куда-нибудь на тропический остров, чтобы плясать там в гирлянде из дурманящих цветов. Но все это пост-руссоистское возвращение в дикарство не вызывает у меня никакого умиления: «голый человек на голой земле», превозносимый сегодня, обречен, как мне представляется, постоянно наступать на те же грабли, и в призывах отряхнуть пыль веков, чтобы чувствовать себя юным, дерзким и победительным, явственно звучит нечто прельстительно-сатанинское. В моих же глазах всякое дикарство выглядит прежде всего слабым, суеверным и перепуганным, а оттого и бесконечно жестоким, не щадящим ни своей, ни чужой жизни.
Все это, понятно, повлияло на выбор теперешнего моего местожительства. Но, хотя в Риме живу я уже семь лет и, как видите, свободно изъясняюсь по-итальянски даже на письме, – все же держусь неприметно, вдали от здешней бурной художественно-артистичной жизни; хожу на премьеры и вернисажи исключительно для собственного удовольствия, и, хотя достаточно близко знаком с богемной средой и даже с некоторыми успешными персонами, кумирами публики, никаким особым вниманием никогда не пользовался и никем никуда не был приглашаем; в газетах я фигурировал лишь однажды, когда ассистировал Кастильо в демонстрации слайдов его путешествия в Мексику. Меня занимает не столько суета интеллектуально-артистического существования, сколько рефлексирование над ней. Я совершенно свободен от заботы о куске хлеба и необходимости присоединиться к тому или иному клану.
Мое пристрастие – ученые занятия. Нет-нет, я никогда не стану писать диссертацию, хотя книгу или пару статей, видимо, когда-нибудь напишу. Но – вне всех этих научных корпораций, кафедр и конференций. Чтение серьезных книг дает ощущение свободы и даже как бы власти над вещами, пускай это именуют виртуальной реальностью. Мне даже кажется, что «маэстро не пишет с натуры», и виртуальный мир, создаваемый нашим мозгом, – бóльшая правда, нежели то, что мы привыкли называть реальностью.
Но вообще-то живу я, пожалуй, чересчур замкнуто; отстраненно-холодноватый блондин-англичанин – давний предмет насмешек римлян, впрочем – достаточно беззлобных. Я, при всей моей громадной любви к Риму и римлянам, так и не привык к их открытости и экспансивности, к их чувству единой семьи. Надо же – по утрам они приветствуют друг друга фразой Ты уже оправлялся? Воображаю себе, что бы сделалось с нашими чопорными английскими старушками, услышь они такое приветствие. В общем-то, живется мне в Вечном городе довольно одиноко. Подчас как бы и хотелось мирного домашнего счастья, вечеров в кругу семьи и все такое. Не говорю уж и о том, что, весьма уважая монашество, я совершенно не готов к пожизненному аскетизму. Но итальянские девушки – о, это серьезно! чуть что – и надо жениться, а я предпочитаю достаточно глубоко разобраться в характере женщины, с которой соединяешь свою жизнь навсегда. Время от времени я пытался заводить знакомства с девушками-соотечественницами, но все эти отношения как-то фатально рвались на корню, и уверенности в себе мне эти попытки, понятно, не прибавляли …
Не хочу также особенно распространяться о том, что сексуальное одиночество не лучшим образом сказывается на мироощущении, да и просто на здоровье мужчины. И чем больше он одинок, тем глубже становится эта засасывающая его пучина, тем острее чувство неуверенности в себе, тем больше яда скапливается в глубине сознания. И ведь совершенно очевидно, что все вокруг это видят и, наверное, за спиною перешептываются!..
Словом, такой неприметный зануда хозяевам виллы должен был показаться положительно неинтересным. А и сам ли я знаю о них хоть что-нибудь определенное?
Все началось с газетного объявления о неких интеллектуально-артистических собраниях на этой самой вилле, впрочем, в мифологии Рима достаточно известной. Рассказывают, будто она построена на месте древнего языческого капища, безвозвратно утраченного. Много столетий заброшенный пустырь в центре Рима вызывал всеобщее недоумение, пока в ХХ веке археологи не согласились нехотя, что смутная память о древней святыне – еще недостаточное основание для существования дикой пустоши почти что в самом сердце Вечного Города. И вот в 20-е годы прошлого века тут построил виллу для жены-красавицы, вычурно названную Ахиллéа, некий успешный инженер, который долго добивался разрешения купить у муниципалитета этот участок земли со странной репутаций. Куда делись инженер с женой – неизвестно; помнят только, что при Муссолини здесь устроили чье-то посольство; после войны тут какое-то время функционировала то ли больница, то ли станция переливания крови… Как вилла оказалась в руках нынешних владельцев, кто они и откуда – никто не может сказать чего-либо определенного. Да и какое, в конце концов, дело пресыщенному римскому интеллигенту, погруженному в художественную жизнь столицы с ее шумихой и суетой, до крохотного уголка города, где практически неизвестные люди пытаются создать что-то вроде салона и приглашают интересующихся через банальное объявление в газете?
В конце концов, я решил, что лишь одинокие молодые люди вроде меня, внутренне склонные к поиску скрытой романтики и тайных знаков, могут затеять такую вот игру. Ведь решиться пригласить к себе в дом человека с улицы через газету может лишь беспредельно одинокая душа. Или все это – лишь властный зов темного Эроса, который заставляет бездомного пса чутко повести ноздрями, если в воздухе вибрирует едва ощутимый аромат суки, впавшей в течку? И – не ловит ли вдруг тебя на такую вот приманку изощренный в коварстве, опаснейший субъект?..
Но все же – как я решился вдруг туда пойти так спозаранку?
Я – ничем не примечательный англичанин-рантье, унаследовавший от моих бедных родителей, погибших в автомобильной катастрофе, приличный капитал, что дало мне возможность жить как хочется. Никакими особенными талантами не обладаю, разве что с детства испытывал интерес к отвлеченным размышлениям и ко всякому художеству; этот интерес повысился и окреп благодаря образованию, полученному в Даремском университете, – здесь в2008 году, за год до моего поступления, был основан Центр католических исследований, и культуру изучали тут всерьез.
Семья моя искони была укорененной в католичестве, причем отец с матерью работали реставраторами, так что я рос, окруженный соответствующей интеллектуально-художественной атмосферой. С момента пробуждения сознания меня пленяло антично-классицистическое искусство; но – не в меньшей мере – и культура церковная, с ее головокружительным спиритуализмом. Я изначально чувствовал в этой ситуации какую-то диалектику борьбы; когда же стал взрослым, то реальное борение плоти и духа, причинявшее мне немалые неудобства и даже страдания, нашло развернутые параллели в культурном опыте минувших веков, и чем более я углублялся в переживание чужого опыта, тем более для меня это оказывалось необходимым.
Многие сегодня, как некогда Гоген, спешат при первом удобном случае умчаться куда-нибудь на тропический остров, чтобы плясать там в гирлянде из дурманящих цветов. Но все это пост-руссоистское возвращение в дикарство не вызывает у меня никакого умиления: «голый человек на голой земле», превозносимый сегодня, обречен, как мне представляется, постоянно наступать на те же грабли, и в призывах отряхнуть пыль веков, чтобы чувствовать себя юным, дерзким и победительным, явственно звучит нечто прельстительно-сатанинское. В моих же глазах всякое дикарство выглядит прежде всего слабым, суеверным и перепуганным, а оттого и бесконечно жестоким, не щадящим ни своей, ни чужой жизни.
Все это, понятно, повлияло на выбор теперешнего моего местожительства. Но, хотя в Риме живу я уже семь лет и, как видите, свободно изъясняюсь по-итальянски даже на письме, – все же держусь неприметно, вдали от здешней бурной художественно-артистичной жизни; хожу на премьеры и вернисажи исключительно для собственного удовольствия, и, хотя достаточно близко знаком с богемной средой и даже с некоторыми успешными персонами, кумирами публики, никаким особым вниманием никогда не пользовался и никем никуда не был приглашаем; в газетах я фигурировал лишь однажды, когда ассистировал Кастильо в демонстрации слайдов его путешествия в Мексику. Меня занимает не столько суета интеллектуально-артистического существования, сколько рефлексирование над ней. Я совершенно свободен от заботы о куске хлеба и необходимости присоединиться к тому или иному клану.
Мое пристрастие – ученые занятия. Нет-нет, я никогда не стану писать диссертацию, хотя книгу или пару статей, видимо, когда-нибудь напишу. Но – вне всех этих научных корпораций, кафедр и конференций. Чтение серьезных книг дает ощущение свободы и даже как бы власти над вещами, пускай это именуют виртуальной реальностью. Мне даже кажется, что «маэстро не пишет с натуры», и виртуальный мир, создаваемый нашим мозгом, – бóльшая правда, нежели то, что мы привыкли называть реальностью.
Но вообще-то живу я, пожалуй, чересчур замкнуто; отстраненно-холодноватый блондин-англичанин – давний предмет насмешек римлян, впрочем – достаточно беззлобных. Я, при всей моей громадной любви к Риму и римлянам, так и не привык к их открытости и экспансивности, к их чувству единой семьи. Надо же – по утрам они приветствуют друг друга фразой Ты уже оправлялся? Воображаю себе, что бы сделалось с нашими чопорными английскими старушками, услышь они такое приветствие. В общем-то, живется мне в Вечном городе довольно одиноко. Подчас как бы и хотелось мирного домашнего счастья, вечеров в кругу семьи и все такое. Не говорю уж и о том, что, весьма уважая монашество, я совершенно не готов к пожизненному аскетизму. Но итальянские девушки – о, это серьезно! чуть что – и надо жениться, а я предпочитаю достаточно глубоко разобраться в характере женщины, с которой соединяешь свою жизнь навсегда. Время от времени я пытался заводить знакомства с девушками-соотечественницами, но все эти отношения как-то фатально рвались на корню, и уверенности в себе мне эти попытки, понятно, не прибавляли …
Не хочу также особенно распространяться о том, что сексуальное одиночество не лучшим образом сказывается на мироощущении, да и просто на здоровье мужчины. И чем больше он одинок, тем глубже становится эта засасывающая его пучина, тем острее чувство неуверенности в себе, тем больше яда скапливается в глубине сознания. И ведь совершенно очевидно, что все вокруг это видят и, наверное, за спиною перешептываются!..
Словом, такой неприметный зануда хозяевам виллы должен был показаться положительно неинтересным. А и сам ли я знаю о них хоть что-нибудь определенное?
Все началось с газетного объявления о неких интеллектуально-артистических собраниях на этой самой вилле, впрочем, в мифологии Рима достаточно известной. Рассказывают, будто она построена на месте древнего языческого капища, безвозвратно утраченного. Много столетий заброшенный пустырь в центре Рима вызывал всеобщее недоумение, пока в ХХ веке археологи не согласились нехотя, что смутная память о древней святыне – еще недостаточное основание для существования дикой пустоши почти что в самом сердце Вечного Города. И вот в 20-е годы прошлого века тут построил виллу для жены-красавицы, вычурно названную Ахиллéа, некий успешный инженер, который долго добивался разрешения купить у муниципалитета этот участок земли со странной репутаций. Куда делись инженер с женой – неизвестно; помнят только, что при Муссолини здесь устроили чье-то посольство; после войны тут какое-то время функционировала то ли больница, то ли станция переливания крови… Как вилла оказалась в руках нынешних владельцев, кто они и откуда – никто не может сказать чего-либо определенного. Да и какое, в конце концов, дело пресыщенному римскому интеллигенту, погруженному в художественную жизнь столицы с ее шумихой и суетой, до крохотного уголка города, где практически неизвестные люди пытаются создать что-то вроде салона и приглашают интересующихся через банальное объявление в газете?
В конце концов, я решил, что лишь одинокие молодые люди вроде меня, внутренне склонные к поиску скрытой романтики и тайных знаков, могут затеять такую вот игру. Ведь решиться пригласить к себе в дом человека с улицы через газету может лишь беспредельно одинокая душа. Или все это – лишь властный зов темного Эроса, который заставляет бездомного пса чутко повести ноздрями, если в воздухе вибрирует едва ощутимый аромат суки, впавшей в течку? И – не ловит ли вдруг тебя на такую вот приманку изощренный в коварстве, опаснейший субъект?..
***
Мне стали сниться странные сны.
…Темное, высокое, беззвездное небо. Я вижу его фрагмент слева вверху, справа же надо мной – высоченная глухая стена, еще более темная, чем небо, в которое она уходит. Так что небо выглядит как гигантская буква Г. Я льну к стене, стремлюсь слиться с нею, тут, внизу, в полной тьме. Сверху должно появиться нечто страшное.
…Под надписью АƎɺɺIНƆА АɺɺIV проходит отряд приземистых бритоголовых солдат в камуфляже, с автоматами на плече. Чугунный узор сплетается с виноградными лозами; листья пронизаны золотистым сиянием; жаркое летнее солнце… Я смотрю им вслед из какого-то темного уголка…
…На привале израненные воины Ахилла ищут растение, которое помогло бы остановить кровь из раны. Они разбрелись по равнине, окруженной синими силуэтами гор; все залито ярким средиземноморским солнцем. Доспехи и оружие горой свалены на краю равнины. Один воин выпрямляется и потрясает над головой вырванным из земли растением, громко восклицая: Тысячелистник! Нашел-таки!..
…Спутанные щупальца исполинского кальмара в сине-прозрачной толще морской воды… луч солнца высвечивает серые клубящиеся псевдоподии и зловещие, полные какой-то чуждой, нечеловеческой жизненной энергии глаза чудовища – над таким смешным клювом… но смеяться вовсе не хочется… да, природную правоту Иного нам, людям, нельзя не признать, но признает ли ее в свою очередь этот самый Иной?
…Темное, высокое, беззвездное небо. Я вижу его фрагмент слева вверху, справа же надо мной – высоченная глухая стена, еще более темная, чем небо, в которое она уходит. Так что небо выглядит как гигантская буква Г. Я льну к стене, стремлюсь слиться с нею, тут, внизу, в полной тьме. Сверху должно появиться нечто страшное.
…Под надписью АƎɺɺIНƆА АɺɺIV проходит отряд приземистых бритоголовых солдат в камуфляже, с автоматами на плече. Чугунный узор сплетается с виноградными лозами; листья пронизаны золотистым сиянием; жаркое летнее солнце… Я смотрю им вслед из какого-то темного уголка…
…На привале израненные воины Ахилла ищут растение, которое помогло бы остановить кровь из раны. Они разбрелись по равнине, окруженной синими силуэтами гор; все залито ярким средиземноморским солнцем. Доспехи и оружие горой свалены на краю равнины. Один воин выпрямляется и потрясает над головой вырванным из земли растением, громко восклицая: Тысячелистник! Нашел-таки!..
…Спутанные щупальца исполинского кальмара в сине-прозрачной толще морской воды… луч солнца высвечивает серые клубящиеся псевдоподии и зловещие, полные какой-то чуждой, нечеловеческой жизненной энергии глаза чудовища – над таким смешным клювом… но смеяться вовсе не хочется… да, природную правоту Иного нам, людям, нельзя не признать, но признает ли ее в свою очередь этот самый Иной?
***
Все-таки я не выдержал, и субботним вечером снова отправился на автобусную обстановку, расположенную близ Пьяцца Навона, раскинувшейся на месте, где когда-то был стадион Домициана.
Величественный Сант Аньезе ин Агоне, собор во имя великомученицы Агнессы, как и расположенный перед ним фонтан Четырех рек с его неистовствующими речными божествами, из сонма которых взметается в небо розовая игла домицианова обелиска, тесно окружены домами весьма простой архитектуры, с рядами однообразных прямоугольных окон (помню, как я удивился, впервые попав сюда: везде площадь описана как барочная, и ожидалась пышность во всем ансамбле, но барокко фактически локализовано только в соборе и фонтане перед ним). Тем не менее, все вместе – прекрасно.
Здания, щедро облитые предзакатным солнцем, уже понемногу одеваются в косые синие тени, словно концентрирующие непроницаемую синеву здешнего неба: чистый глуховатый кобальт; ничего, что напоминало бы прозрачные академические лессировки берлинской лазурью и охрой по густо написанным белилами облакам… Тем не менее, именно такое плотное голубоватое небо как нельзя лучше оттеняет огненно-синюю феерию архитектурных форм.
При самом беглом взгляде на эту динамику борьбы света и тьмы в душе начинает звучать скрытая музыка: предвечерняя пора в городе всегда исполнена какой-то скрытая невыразимой грусти и, одновременно, тревожного предчувствия счастья.
Масса оживленных римлян сидит за столиками вынесенных на тротуар кафе. А вот небольшое скопление людей в углу площади. Из-за их голов виден коряво написанный от руки плакат:
Величественный Сант Аньезе ин Агоне, собор во имя великомученицы Агнессы, как и расположенный перед ним фонтан Четырех рек с его неистовствующими речными божествами, из сонма которых взметается в небо розовая игла домицианова обелиска, тесно окружены домами весьма простой архитектуры, с рядами однообразных прямоугольных окон (помню, как я удивился, впервые попав сюда: везде площадь описана как барочная, и ожидалась пышность во всем ансамбле, но барокко фактически локализовано только в соборе и фонтане перед ним). Тем не менее, все вместе – прекрасно.
Здания, щедро облитые предзакатным солнцем, уже понемногу одеваются в косые синие тени, словно концентрирующие непроницаемую синеву здешнего неба: чистый глуховатый кобальт; ничего, что напоминало бы прозрачные академические лессировки берлинской лазурью и охрой по густо написанным белилами облакам… Тем не менее, именно такое плотное голубоватое небо как нельзя лучше оттеняет огненно-синюю феерию архитектурных форм.
При самом беглом взгляде на эту динамику борьбы света и тьмы в душе начинает звучать скрытая музыка: предвечерняя пора в городе всегда исполнена какой-то скрытая невыразимой грусти и, одновременно, тревожного предчувствия счастья.
Масса оживленных римлян сидит за столиками вынесенных на тротуар кафе. А вот небольшое скопление людей в углу площади. Из-за их голов виден коряво написанный от руки плакат:
易筮
ГАДАНИЕ ПО И-ЦЗ ИНУ |
В закутке между двумя домами, в характерной старинной римской нише, примостился на пятках старик-китаец; его плоское желтое лицо неподвижно, черные глаза отчужденно спрятаны под косыми, тяжелыми веками; однако он интенсивно производит необычные, очень точные, круговые движения своей тонкой, воскового цвета рукой. На блестящей шелковой ткани – целый экзотический натюрморт: чуднáя бронзовая курильница, сквозь дым которой старик плавно проносит длинные засохшие стебли какой-то травы с побурелыми пучками соцветий; рядом – пучки таких же стеблей, разложенные на кучки; пустая коробка из лакированного дерева; ворох тонких фанерных бирок...
Я останавливаюсь и пытаюсь вглядеться в странные манипуляции старика. Это, как объясняет мне вполголоса один из стоящих вокруг, – гадатель по Книге Перемен, который настроен на поиск ритма Причины всех вещей, и его движения воспроизводят изменчивость вещей нашего мира. Ну да, вот так сразу, пожалуйста, в этом вот закутке, – и ритм мира, и явление Первопричины… разворачиваюсь и ухожу прочь, хотя успеваю уловить блеснувший вдруг из косой складки плоского лица взгляд азиатского волхва, напряженный и сосредоточенный. Сорвался с крючка возможный клиент; а – вот тебе, шарлатан!