Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Л. Иванова



«Мачеха российских городов» в лингвоимагологическом аспекте


Феномен русской эмиграции начала XX в. еще не получил всестороннего научного освещения. Его изучали историки, литературоведы, философы, но отнюдь не лингвисты. Предметом интересных разысканий явилась речь эмигрантов в трудах Е. А. Земской и ее ближайших коллег, мы обращаемся к эмиграции с позиций лингвоимагологии. Как неоднократно указывалось, лингвоимагология изучает имидж, образ одного народа или страны в восприятии другого. Мы в свое время писали о восприятии русскими Франции и французов, Англии и англичан, Германии и немцев. Русская эмиграция привлекла наше внимание по ряду причин. Во-первых, из России в рассматриваемый период эмигрировала прежде всего творческая интеллигенция – люди образованные, обладающие широким кругозором, часто талантливые, осели они прежде всего в Европе – Германии и Франции. Для сравнения отметим, что из Украины несколько ранее уезжали лесорубы, крестьяне, новую родину они обрели прежде всего в Канаде и США. Во-вторых, русский человек с большим трудом поддается ассимиляции, обычно это дело нескольких поколений. В итоге получилось, что эмигранты рассматриваемого периода уже оторвались от родины, но не стали немцами, французами. Поэтому и на русских советских писателей они смотрят с указанных позиций: не совсем «свой», но и не «чужой», что дает основания заняться лингвоимагологическим анализом их наследия.
Материалом для анализа послужила книга «Русский Берлин» (Составление, предисловие и персоналии В. В. Сорокиной). – М. : изд-во Моск. ун-та, 2003 – 368 с.): «Книга вводит читателя в круг важнейших тем культуры русской эмиграции в Берлине, знакомит с основными проблемами, волновавшими русских за рубежом. В ней представлены фрагменты воспоминаний (многие из них в нашей стране ранее не публиковались) о жизни в Берлине в первой половине 20-х гг. русских беженцев и советских подданных; свидетельства современников и биографов о русских издательствах, научной и педагогической деятельности, театральной жизни, деятельности русских писателей – А. Белого, А. Ремизова, Б. Пастернака, М. Цветаевой, А. Толстого, М. Горького, С. Есенина и других, газетные статьи, объявления и заметки, дающие представление об атмосфере, в которой находились русские в Берлине той поры» [с. 2]. Задача данной работы, по мнению составителя, «ввести читателя в круг важнейших идей такого многоликого и парадоксального явления как “русский Берлин”. Основу книги составляют отрывки из воспоминаний “русских берлинцев” и “гостей” “мачехи российских городов”, написанные в разное время и разными людьми» [с. 3]. Нами рассмотрены тексты В. Андреева, Н. Берберовой, Р. Гуля и др.
Обратим внимание на методику описания. Естественно, опираемся прежде всего на цитаты, поскольку пересказывать тексты талантливых писателей – дело неблагодарное. В качестве паспорта приводим фамилию автора и страницу.

    1. Берлин. Русский Берлин. Причины исхода в Германию



Возникает вопрос: почему именно Берлин был выбран русскими эмигрантами? Совсем недавно закончилась первая мировая война, в которой Россия и Германия воевали друг с другом. Было очень много жертв. Неужели все забылось? В какой-то степени отвечает на этот вопрос И. Эренбург: «Весь мир тогда глядел на Берлин. Одни боялись, другие надеялись: в этом городе решалась судьба Европы предстоящих десятилетий. Все мне здесь было чужим – и дома, и нравы, и аккуратный разврат, и вера в цифры, в винтики, в диаграммы. И все же я тогда писал: “…мои любовные слова о Берлине я снабдил столь непривлекательными описаниями, что ты, вероятно, обрадуешься, что ты не в Берлине…я прошу тебя, поверь мне за глаза и полюби Берлин – город отвратительных памятников и встревоженных глаз”» [с. 67] – восприятие противоречивое: положительная оценка сочетается с характеристикой «отвратительных памятников». Любовь В. В. Маяковского к Германии никак не аргументируется – она просто есть:
Сегодня
Хожу
по твоей земле, Германия,
и моя любовь к тебе
расцветает все романнее и романнее [с. 67].
Обращает на себя внимание окказионализм, обыгрывающий омоним роман – литературный жанр и любовные отношения, причем он дается в сравнительной степени и повторяется дважды, что усиливает впечатление. Любовный роман предполагает взаимность, по всей вероятности, советский поэт рассчитывает именно на такие отношения.
В середине века грянет Великая Отечественная война. Она тоже предчувствуется. И. Эренбург продолжает: «Кругом был Берлин с его длинными унылыми улицами, с дурным искусством и прекрасными машинами, с надеждой на революцию и выстрелами первых фашистов. Поэт Ходасевич описывал берлинскую ночь глазами русского:
Как изваянья – слипшиеся пары.
И тяжкий вздох. И тяжкий дух сигары…
Жди: резкий ветер дунет в окарино
По скважинам громоздкого Берлина –
И грубый день взойдет из-за домов
Над мачехой российских городов.
Понять “мачеху российских городов” было нелегко. В ее школах сидели чинные мальчики, которым предстояло 20 лет спустя исполосовать мать городов русских. Впрочем, Ходасевич, как и большинство русских писателей, отворачивался от жизни Германии» [с.  70].
В данном отрывке обращает на себя внимание блестящая аллюзия Ходасевича на прецедентное высказывание летописца Нестора о Киеве «мать городов русских», а также наблюдение И. Эренбурга о том, что большинство русских писателей отворачивались от жизни Германии.
И Берлин накладывал свой отпечаток на русских поэтов-эмигрантов. Так, Б. Зайцев пишет об А. Белом: «Берлинская его жизнь оказалась вполне неудачной. Берлин как бы огрубил его. По всему облику Белого прошло именно серое, берлински-будничное, от колбасников и пивнушек, где стал он завсегдатаем» [с. 221].
Подчеркнем, что, вслед за А. М. Горьким, в русском мировосприятии серый цвет – символ безликости и мещанства. Б. Зайцев обыгрывает псевдоним поэта (Белый) и противопоставляет его серому. Стереотипы Берлина – колбаса, колбаски, колбасники и пивнушки. Все это реализуется в микротексте Б. Зайцева.
Закономерен вопрос: зачем же ехать в такой город? Если уж непременно необходимо эмигрировать, то почему в Берлин? Европа велика, есть еще Америка и Канада.
В разделе «Издательства и журналы» (автор не указан) читаем: «Одна из причин массового “исхода” интеллигенции и деятелей культуры в Берлин заключалась, помимо прочего, в таком факторе, как традиционно развитая в Германии книжная промышленность. С совершенной полиграфической базой, которая сложилась еще в XIX в. и не пострадала во время первой мировой войны. Лучшие книги прославленных европейских авторов часто впервые выходили в Лейпциге и Берлине. И русские писатели, среди которых можно упомянуть И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого, А. П. Чехова, стремились издать свои произведения в Германии. До первой мировой войны в Берлине существовало издательство И. П. Ладыжникова, печатавшее небольшими тиражами книги русских писателей. Россия не подписала Бернской конвенции об авторских правах, поэтому издание книг за границей являлось способом сохранить тем или иным писателем авторское право» [с. 120].
Сформировался русский Берлин, в некоторой степени субсидируемый Советской Россией: «Поддержанная в первые годы революции А. М. Горьким идея З. И. Гржебина о создании собственного российского книгоиздательства за границей, где полиграфическая база считалась лучшей, была принята и даже субсидирована Советским правительством. Благодаря этому в Берлине начали выходить книги с указанием места издания “Берлин-Петроград” и направляться в первую очередь на российский рынок. Общую редакцию печатной продукции этого издательства осуществляли А. М. Горький, А. Бенуа, акад. С. Ф. Ольденбург и проф. А. П. Пинкевич. В отделе русской литературы сотрудничали А. Блок, М. Горький, В. А. Десницкий, Е. И. Замятин, Н. О. Петнер, К. И. Чуковский.
Издательством выработан план дешевого, но в то же время тщательно текстологически выверенного и отвечающего самым высоким требованиям издания русских классиков. Было завершено четырехтомное Cобрание сочинений Лермонтова и десятитомное – Гоголя. На очереди стояли собрания сочинений Пушкина, Л. Толстого, Тютчева, Тургенева, Чехова, Достоевского.
Не столь благополучно обстояли дела с публикацией современной русской литературы: вышли только тома Бальмонта, Бунина, Сологуба. Издательство З. И. Гржебина занималось также выпуском книг для детей и современной западноевропейской литературы – Р. Роллана и Б. Келлермана» [с. 123].
«При советском представительстве в Берлине Московским совнархозом был основан научно-технический отдел под председательством проф. Н. М. Федоровского и с участием проф. Ю. В. Ломоносова. Одна из задач этого отдела явилась организация русского научно-технического издательства “Скифы”» [с. 127].
«Выходило несколько ежедневных русских газет: “Голос России”, беспартийная демократическая газета “Руль” под ред. И. В. Гессена, сменовеховская газета “Накануне”. Кроме эмигрантских периодических изданий, в Берлине печаталась ежедневная коммунистическая газета “Новый мир”, издаваемая советским полпредством» [с. 127].
Возвратимся к рассматриваемой ситуации. В. Швейцер описывает ее так: «Возникали и рушились многочисленные литературные предприятия: газеты, альманахи, издательства, журналы, сборники… Возникали и рушились дружбы, романы, семьи… Русский Берлин жил напряженной лихорадочной жизнью. Он был полон людьми самых разных направлений и устремлений. Политические эмигранты, для которых путь в Россию был отрезан, соседствовали с полуэмигрантами, стоявшими на распутье и готовившими возможность возвращения в Советскую Россию. Было – как никогда больше – много советских, выпущенных в командировки или для поправки здоровья» [с. 244-245].


2. В результате сложилась в среде русских эмигрантов следующая обстановка.


Н. Берберова с горечью пишет о хаосе и разброде в русской эмигрантской среде: «…в русском кабаке распевают цыганские романсы и ругают современную литературу – всех этих Белых и Черных, Горьких и Сладких, – где в дверях в ливрее стоит генерал Х., а подает камер-юнкер Z. Сейчас они еще раритеты, уники. Скоро их будет много. Париж и Лондон, Нью-Йорк и Шанхай узнают их и привыкнут к ним.
Прошлое и настоящее переплетаются, расплавляются друг в друге, переливаются одно в другое. Губернаторша и генерал, клянущие революцию, и поэт Минский, младший современник Надсона, приветствующий ее; едва унесшие ноги от революции “старые эмигранты”, т.е. социалисты царского времени, вернувшиеся к себе в Европу после того, как часок побыли на родине; и пионер велосипеда и фотографии Василий Иванович Немирович-Данченко – весь в бакенах, в пенсне на черной ленте, носящий перед собой круглый живот свой, нажитый еще в предыдущее царствование, и сообщающий мне в первую же минуту знакомства, что он – второй после Лопе де Вега писатель по количеству им написанного (а третий – Дюма-отец). И Нина Петровская, героиня романа В. Брюсова “Огненный ангел”, брюсовская Рената в большой черной шляпе, какие носили в 1912 году, старая, хромая, несчастная. И писательница Лаппо-Данилевская (говорят, знаменитая была, вроде Вербицкой) пляшет в русском кабаке казачка с платочком вокруг вприсядку пошедшего “Серапионова брата” Никитина – впрочем, они не знакомы» [с. 49].
Горький сарказм автора эксплицирует целый ряд языковых средств. Во-первых, обыгрывание антропонимов-псевдонимов с опорой на их внутреннюю форму (Белый – Черный), множественное их число и даже созданный по их модели новый – Сладких. Во-вторых, контраст бывших званий и современных должностей (генерал стоит в ливрее), обозначение их греческими буквами, обычно используемыми во всякого рода перечислениях (X, Z). В-третьих, крайне насмешливая характеристика писателя В. И. Немировича-Данченко, создаваемая за счет местоимения весь (весь в бакенах…), свой (живот свой), описание живота, а также позиционирование писателя как второго после Лопе де Вега и опережающего Дюма-отца-третьего. В-четвертых, горькая ирония по поводу романтической «брюсовской Ренаты» – шляпа образца 1912 года, а также определения – старая, хромая, несчастная. В-пятых, разговорное слово «пляшет» и простонародный танец казачок относительно писательницы с вычурной фамилией Лаппо-Данилевская. Причем, каждый микротекст присоединяется при помощи союза, и – прием цепного нанизывания, использовавшийся еще в летописях.
И. Эренбург подчеркивает неоднородность эмиграции, разброд: «”Скифы” были за Разина и Пугачева, цитировали то “Двенадцать”, то стихи Есенина о “железном госте”. Сменовеховцы говорили, что большевики – наследники Ивана Грозного и Петра. Все они клялись Россией, и все твердили о “корнях” и о “традициях”, о “национальном духе”. А рядовые эмигранты, выпив в ресторане “Тройка” несколько стопок и услышав “Выплывают расписные…”, плакали и ругались, как плакали и ругались в последней русской теплушке, улепетывая за границу» [с. 73].
Как и Н. Берберова, И. Эренбург явно презирает эмигрантов: разнородность пристрастий, закавыченные ценности («корни, традиции» и т.д.), идентичность поведения в России и в эмиграции, в которую они «улепетывали» – слово разговорное, сниженное.
Взаимоотношения в писательской среде были крайне сложные, напоминали скорее пауков в банке. И. Эренбург писал: «Известный в дореволюционные годы журналист Василевский – “Не-Буква” писал, что “большевики растлили Сологуба”, ссылаясь на роман “Заклинательница змей”, написанный до революции. Бурцев называл Есенина “советским Распутиным”, К. Чуковского за статью “Ахматова и Маяковский” объявил “советским прихвостнем”, а тот самый Кайранский, что сочинил про меня юдофобские стишки, острил: “Музыкальный инструмент Маяковского – канализационная труба”. Не уступали журналистам и писатели с именем. Зинаида Гиппиус травила Андрея Белого. Беллетрист Е. Чириков, который многим был обязан Горькому, написал пасквиль “Смердяков русской революции”, Бунин чернил всех. Белые газеты что ни день объявляли о близком конце большевиков» [с. 69].
Аналогичная обстановка царила даже в элитарном Доме искусств, не смогшем избежать общей эмигрантской беды: «Но, как почти во всех общественных литературных учреждениях, родившихся в условиях эмиграции, через какое-то время и в Доме искусств образовались трещины, приведшие к расколу. Инициатором был Ходасевич, ополчившийся на Минского, по его мнению, недостаточно представительного и созвучного эпохе. В результате Минский был смещен, и на его место избран Андрей Белый. На пост “товарища председателя” (здесь слово “товарищ” – еще отголосок седой древности) равное число голосов получили Ходасевич и Минский. Оба обиделись, и оба от предложенной чести отказались» [с. 84] (А. Бахрах «По памяти, по записям»).


3. Европа. Русская и западная интеллигенция


Общее мнение русской эмиграции о Европе сформулировал А. Белый (в передаче В. Андреева): «На Европу надвинулась ночь… Ядовитые газы войны ослепили Европу. Ослепленный разве видит тьму? А они и-н-т-е-р-е-с-у-ю-т-с-я (слово растянулось на две строчки печатного текста) кишками [речь идет о торговле вагоном кишок для колбасы – Л. И.]. В России я был голоден, я вымерз, как земля в тундре, до сих пор вечная мерзлота сидит во мне, но в России я жил и видел живых людей. Таких же промерзших, как я, но живых. А здесь, в Европе, даже великий Штейнер оказался обезьяной» [с. 201].
О различиях русской и западной интеллигенции аргументированно и ярко пишет Н. Берберова: «…когда интеллигенция поделена надвое до основания, тогда исчезает самая надежда на что-то похожее на единую, цельную и неразрывную во времени духовную цивилизацию и национальный умственный прогресс, потому что нет ценностей, которые уважались бы всеми. Как бы марксистски ни рассуждал современный француз – для него Валери всегда был велик. Как бы абстрактно ни писал американский художник Поллок – он был велик для самого заядлого мещанина и прагматика. На дом, где жил Уайльд, через 5-10 лет после его смерти прибивают мраморную доску, одной рукой запрещают, другой рукой издают сочинения Лоуренса, 12-тональную музыку стараются протащить в государством субсидируемые концертные залы – и кто же? Английские, американские, немецкие чиновники. Так идет постепенно признание того, что коробило и ужасало людей четверть века тому назад, мещан, которые в то же время – опора государства. Это – посильная борьба западной интеллигенции – через власть – со своим национальным мещанством.
У нас интеллигенция в тот самый день, когда родилось это слово, уже была рассечена надвое: одни любили Бланки, другие – Бальмонта. И если вы любили Бланки, вы не могли ни любить, ни уважать Бальмонта. Вы могли любить Курочкина, или, вернее, – Беранже в переводах Курочкина, а если вы любили Влад. Соловьева, то, значит, вы были равнодушны к конституции и впереди у вас была только одна дорога: мракобесие. Тем самым обе половины русской интеллигенции таили в себе элементы и революции, и реакции: левые политики были реакционны в искусстве, авангард искусства был либо политически реакционен, либо индифферентен. На Западе люди имеют одно общее священное «шу» (китайское слово, оно значит то, что каждый, кто бы он ни был и как бы ни думал, признает и уважает), и все уравновешивают друг друга, и это равновесие есть один из величайших факторов западной культуры и демократии. Но у русской интеллигенции элементы революций и реакции никогда ничего не уравновешивали, и не было общего «шу», потому, быть может, что русские нечасто способны на компромисс, и само это слово, полное в западном мире великого творческого и миротворческого значения, на русском языке носит на себе печать мелкой подлости» [с. 256-257].
В данном фрагменте особый интерес представляют прецедентные имена и прецедентные тексты, ставшие символами определенного мировоззрения, а с другой стороны – введение конфуцианской категории «шу», что в литературе рассматриваемого периода было большой редкостью.
Подытоживая, отметим, что в Русском Берлине сложились сложные взаимоотношения, однако кипела культурная жизнь: в Доме искусств выступали писатели и поэты (мы описали 23), появлялись другие знаменитости (отметили 4), приезжал театр, развивалось книгоиздательство. Все факты мы описали в лингвоимагологическом аспекте: видение и оценка эмигрантами всех перечисленных фактов. Есть основания утверждать, что эмиграция – это специфическое мировидение, поскольку, оторвавшись от родных корней, эмигранты не то что ассимилировались в Берлине, а не приняли ни немецкий язык, ни немецкую культуру, иногда даже их ненавидели.
Закат Русского Берлина описал Р. Гуль: «Из газет в Берлине осталась одна ежедневная – “Руль”. Из журналов уцелел лишь “Социалистический вестник”, ибо был связан с немецкой социал-демократической партией. Русские театры закрылись. Издательства, одно за другим, умерли. Остался только “Петрополис”, выпускавший довольно много книг. Формально существовали еще два-три, но книг почти не выпускали. Общественные и научные организации одни прекращали свое существование, другие обеднели силами. Столица русского зарубежья перешла в Францию, в Париж. Но в четырех местах Западной Европы: В Чехословакии (Праге), в Латвии (в Риге), в Эстонии (в Ревеле) и в Югославии (в  Белграде) – оставались еще русские культурные силы» [c. 337].


4. Русский человек и русские традиции


Русские эмигранты, не приняв Германию и немцев, все-таки оторвались от родных традиций, поэтому указаний на них в нашем материале очень мало. Так, например, А. Ремизов называет черты русского человека, оцениваемого им как «прекрасный»: открытый, как ни один другой человек, чувству сострадания, сознающий не только свою, но и еще больше – чужую боль» [с. 224]. О «русскости» А. Ремизова мы писали в соответствующем разделе.
В. Андреев, вспоминая посещение Б. Л.  Пастернака, обращает внимание на верность поэта московским традициям: «…гость, несмотря на смущение, сразу начинал верить, что только его именно и ждали и что московское гостеприимство, когда чужой человек сразу начинает чувствовать себя другом дома, остается неизменным и вечным» [с. 236].
Таким образом, русский человек и московские традиции оцениваются весьма положительно.