Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Семён Заславский

От переводчика. Вильям Шескпир. Избранные сонеты. Роздуми перекладача поезій Шевченка. Тарас Шевченко. Поезії

Немного истории. Незадолго до распада Советского Союза, в начале восьмидесятых годов прошлого века довелось мне встретиться с великими мастерами художественного перевода Тарковским и Липкиным, а также с замечательными шекспироведами Аникстом и Левиным. Познакомил меня с ними известный писатель и историк Павел Нерлер. Он тогда сам переводил 129 сонет Шекспира и живо заинтересовался моим видением искусства английского Барда. Поначалу и Аникст, и Левин, и Липкин прочитали мои переводы с настороженным и даже враждебным вниманием. И можно понять друзей и ценителей переводов Маршака. Ведь они были его ровесниками и помнили заслуженный успех его книги переводов шекспировских сонетов, иллюстрированной гравюрами Фаворского. Но на нижних этажах литературного мира, в душном и прокуренном шалмане Центрального Дома литераторов молодые кофепийцы переводческого цеха уже подтрунивали над авторитетом Самуила Яковлевича Маршака. Мешая неважный кофе с плохим табаком они, подвывая, читали друг другу свои стихи и переводы, ругали старших собратьев по ремеслу, сплетничали и блудословили. К сожалению, и я тогда относился к их числу.
А вот теперь, на временном удалении, высокое достоинство классического труда Маршака заключается для меня не только в его текстах. Ведь я и родился в тот год, когда Самуил Яковлевич получил Сталинскую премию за переводы сонетов Шекспира. Когда после окончания самой жестокой на свете войны многие граждане Советского Союза ощущали себя чуть ли не спасителями ценностей европейской культуры. Когда, невзирая на бедность окружающего быта (только недавно карточки отменили), из черных рупорообразных тарелок звучала музыка Баха и Моцарта в многочисленных парках культуры и отдыха, белеющих по всей стране своими ложноклассическими колоннами.
Как жадно тогда люди хотели жить, строить, созидать! А «железный занавес» только усиливал «тоску по мировой культуре». Поэтому переводная книга Маршака стала по-настоящему демократическим бестселлером в руках советских инженеров, врачей, служащих, таксистов. Об это писал и сам Маршак, болезненно реагируя на первые глухие удары критики, пытающейся подвергнуть сомнению его, безусловно, фундаментальную работу.
Демократия – родная сестра энтропии. С падением Советской империи шекспировскую крепость штурмуют толпы «новых русских», уверенных в своем превосходстве над всем, что сделано былыми мастерами. И почти не осталось тех, кто по самому высокому «гамбургскому счету» оценил бы достоинства и недостатки нового перевода всего шекспировского корпуса сонетов. По замечанию одного критика, переводчиков этих сонетов становится больше, чем их читателей.
И дай Бог им всем удачи!
Наша жизнь также беспощадно коротка, как бесконечны время и пространство мировой культуры, где живут шекспировские сонеты, меняясь с каждой новой эпохой их прочтения и перевода. В веках, прошедших после смерти Шекспира, русская культура продолжает накапливать новые смыслы прочтения его произведений. Совершенствуется язык перевода-понимания благодаря выразительным возможностям славянской речи. От первых полуграфоманских опытов графа Мамуны пролегла дорога к очень талантливым переводам шекспировских сонетов Бенедиктовым, Случевским, Брюсовым, Модестом Чайковским и, конечно же, Пастернаком и Маршаком.
А на украинский язык в высшей степени достойно шекспировские сонеты перевели Поломарчук и Павлычко. И белорус Владимир Дубровка является для меня одним из лучших переводчиков шекспировского сонетария. Так что в круг моих размышлений о Шекспире входят и те, кто думал о нем и его переводил.
В диалог со всем человечеством вступаем мы, думая о Шекспире. Искусство театра, видимо, возникло вместе с появлением человека на земле, но своей вершины оно достигло в его драмах и комедиях, и его имя стало символом творческих возможностей человека, насквозь театрального по своей природе. Эта природа изменчива и прихотлива, как сама история, и если «весь мир театр», то до конца времен на его сцене люди будут любить, лгать, ненавидеть, убивать себе подобных и переводить сонеты Шекспира. Если в родной ему Англии они давно утвердились в качестве памятника бесспорной эстетической величины, то в наиболее близких мне по духу и месту рождения России и Украине, еще не остыла первоначальная поэтическая материя его давней книги. Здесь литературоведы еще спорят о достоинствах и недостатках ее перевода, а поэты-переводчики, каждый в меру своего разумения и таланта, пытаются заново пережить и воссоздать на своем языке чудо ее появления на свет. И, конечно же, подключиться к источнику ее вечной жизни.
Разумеется, были реальные прототипы шекспировских образов Друга и Смуглой Леди. И они давно умерли. Но вот попались мне на глаза такие строки Гоголя: «В литературном мире нет смерти, и мертвецы также вмешиваются в дела наши и действуют вместе с нами, как живые».
Благодаря Пушкину и Достоевскому, так понятна нам, российским читателям и переводчикам, благодарность Шекспира своим героям, причинившим так много горя его душе. Да, быть может, он, как поэт и драматург, не только любил их, но и возвышал, выдумывал, приукрашал. Что касается Друга, то, безусловно, он был альтер эго самого Шекспира, его вдохновеньем и славой. Как будто воскрес в лице Друга древний платоновский миф. И любовь Шекспира к Другу была, поистине, платонической любовью. Но «дух божества, причастный небесам» притягивала к земле Смуглая Леди, вызвавшая к жизни 129 сонет о похоти. Не помню, кто из английских литературоведов назвал это стихотворение одним из самых могучих проявлений человеческого гения.
Всю шекспировскую книгу, на мой взгляд, венчает симфоническая кода 146 сонета. В нем, также как и в пьесе «Буря» Шекспир прощается со своим искусством поэта во имя высших ценностей. Об этих ценностях думал в конце своей жизни его величайший отрицатель Лев Толстой.
О нем известно все и не известно ничего. Вероятно, он и был тем, кем он был – сыном перчаточника, ставшим поначалу «лимитчиком» в Лондоне, а потом завоевавшим своим трудом и талантом весь мир. В книге сонетов его благородная душа так не защищена, так уязвима для всех внешних уколов жизни. Мы видим, как неуверенно порой чувствует себя английский «разночинец» в среде столичных снобов, как он боится театральных провалов, как он мучается, негодует, любит, завидует… Так внезапны эти перепады его настроений от самоуничижения до гордыни, вызванной, опять же, неуверенностью в себе.
А теперь его имя причастно каждому из живущих смертных, даже тем, кто не знает его произведений. В этих произведениях величайшие злодеяния истории послужили ему материалом для высокой поэзии и только ему обязаны напоминанием о себе.
…И Гамлет берет в руки череп Неизвестного Солдата какой-то будущей войны, и об этом пишет в 1937 году Осип Эмильевич Мандельштам:
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб – от виска до виска,
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска.
Развивается череп от жизни –
Во весь лоб – от виска до виска.
Чистотой своих швов он яснится.
Понимающим куполом дразнится.
Мыслью пенится, сам себе снится.
Чаша чаш и Отчизна Отчизне.
Звездным рубчиком шитый чепец –
Чепчик счастья – Шекспира отец!


Вильям Шекспир.
Избранные сонеты



Сонет 53


Кaкой, скажи, стихией ты творим,
Что столько теней, столько отражений
Имеет твой неповторимый гений
И дух любви и творчества над ним?

Адониса ли кто изображал,
Елену ли искусство представляло
– в подобьях этих твой оригинал
Предстал живым залогом идеала.

Весны начало и осенний свет
И щедрой жатвы дни на склоне лета
– все это ты. Все это – твой портрет,
Благословенный до исхода света.

Ты мира часть. Но вся краса его
Сокрыта в правде сердца твоего.


Сонет 57


Твой верный раб, живу я лишь тобой,
И этим счастлив. Всем страстям твоим
Я не судья. Но вечный данник твой,
Без униженья присягаю им.

Ты – радостная горечь бытия.
Ты – всех моих страданий ад и рай.
И эта тень прекрасная твоя,
Что на закате говорит «прощай»!

Не смею ни о чем я вопрошать.
Не смею думать, где ты в этот час.
Но всей душой приемлю благодать
Любви к тебе, что осенила нас.

И даже зло мне кажется добром
В благословенном существе твоем.


Сонет 58


По воле Бога став твоим рабом,
И в мыслях осуждать тебя не смею.
Вассал твоих желаний, я во всем
Тебя и охраняю, и лелею.

И радуясь страданиям своим,
Твоей свободы узник я счастливый.
К твоим страстям и слабостям терпим,
Сношу твои упреки терпеливо.

Тебе ж предела нет нигде, ни в чем.
Так будь же новым каждое мгновенье!
В могучем обаянии твоем
Тебе простится даже преступленье.

Я, мучаясь, твоих велений жду.
Ты зло в добре и рай в моем аду.


Сонет 60


Подобно обрушению волны
На глыбы мола – беглые минуты
Бегут неудержимо к смерти лютой
Из гибели своей сотворены.

Младенец улыбается светло.
Растет, мужает, достигает славы,
И вдруг над ним затменья серп кровавый
Кривое время обнажает зло.

И Хроноса утробный слышен вой,
Когда свои он пожирает всходы.
И эта правда грубая природы
Не пощадит прекрасный облик твой.

Но образ твой не тронут тлен и прах.
Избегнешь смерти ты в моих стихах.


Сонет 61


Твоя ли страсть сомкнуть мне не дает
Моих ресниц? И от того ль не сплю я,
Что эту ночь безмолвную волнуя,
Над нею тень прекрасная встает?

Твоя ль душа витает надо мной
Как мой хранитель строгий и ревнивый,
Чтоб уберечь от пошлости земной –
От лжи, и праздности, и суеты ленивой?

О, нет, увы! Та тень – любовь моя,
Моя любовь в бессонном напряженье.
Терзаясь ею в ревностном мученье,
В ночного стража превращаюсь я.

И вижу, мучаясь и не смыкая глаз,
Как счастлив ты с другими в этот час.


Сонет 64


Когда я вижу, как легко стереть
С лица земли и обратить во прах
Надменной славы царственную медь:
И обелиск, и пышный саркофаг;

Когда смотрю я, как растет прилив
Вод, затопивших сушу, и опять
Твердь восстает, собою потеснив
До срока усмирившуюся гладь;

Когда бессилье старческих держав
Так зримо мне, – одним я одержим:
Что это время, всех и вся поправ,
Расправится и с другом дорогим.

Повсюду смерть. Я молча слезы лью.
Она ли пощадит любовь мою.


Сонет 65


И если ни земля, ни медь,
Ни океан, ни гор гранит
Не смогут смерти одолеть,
Ужели в мире устоит

Дыханье хрупкой красоты,
Что осознала свой рассвет?
Но даже башни и мосты
Не выдержат осады лет.

О, сердца неустанный страх:
Не сможет время сохранить
Свой лучший дар в его стенах.
И чудом только, может быть,

Сквозь черные пройдет века
Любви слепящая строка.


Сонет 66


смерть зову, отчаявшись во всем,
Не в силах видеть духа нищету,
Бездействие в ничтожестве своем
И всех деяний жалкую тщету,
И гибель веры, и наживы власть
Невинности блудливые черты,
И силу, что насилью поддалась,
И участь бесполезной красоты,
И униженье присмиревших муз,
Невежество в личине знатока,
И зла с добром оправданный союз,
И правдолюбца в роли простака:

В отчаянье ушел бы от всего,
Но друга страшно бросить одного.


Сонет 68


В его лице есть свет иных времен,
Естественных, как жизнь и смерть цветка,
Когда еще ничем не омрачен,
Наш мир не знал порока и греха;

В нем свет времен, когда чужих волос
Для парика не брали из могил,
И башню мертвых локонов и кос
Еще бастард ничтожный не носил.

В нем красота античности видна
Без мародерства наших подлых дней.
Не знает лжи и пошлости она
В природной безыскусности своей.

В его лице звучит благая весть,
Что совершенство в этом мире есть.


Сонет 71


Когда заслышишь звуки похорон,
Не плачь по мне. Не лучший из миров
Покинул я под колокольный звон,
Сойдя в приют подземных грызунов.

И если ты припомнишь этот стих,
Сумей его из памяти изгнать.
И пусть умрет в забвенье строк моих
Все, что тебя заставило страдать.

Пусть равнодушен к близким и чужим,
Забытый прах смещается с землей.
И с погребенным именем моим
Твоя любовь скончается со мной.

Не то, проведав тайну слез твоих,
Нас оболгут, и мертвых и живых.


Сонет 72


О, может быть, лишь только для того,
Чтоб этот мир не выведал зачем
Любил ты лицедея одного –
Когда умру – забудь меня совсем.

И ежели прибегнешь ты к хвале –
То будет ложной в честь мою хвала:
Не лучший из живущих на земле,
В самом себе я видел много зла.

Но мне любовь к тебе была дана
И для того, чтоб не солгать о ней,
Пусть в мир теней навек уйдет она,
Не бросив тень на свет любви моей.

Я тень твоя, презренный твой актер.
Тебя затронуть может мой позор.


Сонет 73


Теперь во мне увидеть можешь ты
И различить такое время года,
Когда не слышно птиц в пустынных сводах
Ветвей, где стынут черные листы.

Во мне ты видишь день недолгий тот,
Что исчезает с меркнущим закатом,
Где немотою ночи опечатан
Уже полуослепший небосвод.

Во мне ты видишь блеск огня того,
Что никогда не вспыхнет с прежней силой
Под пеплом, образующим могилу
Былого полыхания его.

Ты видишь все – затем и крепнет в нас
Любовь, что слышит свой прощальный час.


Сонет 97


С тобой разлука так напоминала
Смертельный холод первых дней зимы.
В моей пустыне радость умирала.
Дряхлело сердце средь декабрьской тьмы.

А ведь прощались летом мы с тобою,
Когда казался осени приход
Одетой в траур тихою вдовою,
Что дней весны вынашивает плод.

Но без отца дитя родится это,
Каким бы ни был урожайным год.
…С тобой душа, как птица, славит лето,
А без тебя, немая, не поет.

Лишь изредка, предзимний чуя страх,
Свой голос подает в пустых ветвях.


Сонет 129


Вот похоть, алчна и груба.
Что для нее творенья царь…
Его ль не обратит в раба
Химера: человек и тварь?

Когда сыта тобой – презрит.
Но снова, раздирая рот,
Свою приманку наживит
И мстит, казнит и предает.

А кто хоть раз ее познал –
Себе до гроба будет лгать,
Что этот пыточный подвал –
Седьмого неба благодать.

И, детям тленья, райский сад
Нам снится по дороге в ад.


Сонет 146


Зачем, являясь средоточьем праха,
Душа моя, так тяжко страждешь ты,
Приукрашая внешние черты,
Но вся внутри дрожа от лжи и страха?

Зачем недолговечный свой приют
Ты обставляешь роскошью заемной?
Неужто в час, как станешь ты бездомной,
Твою обитель черви не займут?

Душа, ужели гибель – цель твоя?
Созрей в кругу земного бытия,
Но сквозь границы косности телесной

Пройди, заткнув нелепой смерти рот,
Туда, где рухнут стены жизни тесной,
И смерти страх, и смерть сама умрет!


РОЗДУМИ ПЕРЕКЛАДАЧА ПОЕЗІЙ ШЕВЧЕНКА


Вже давно немає на світі Корнія Івановича Чуковського, але його книга «Майстерність перекладу» і досі актуальна для усіх, кого хвилює таїна дивного мистецтва порозуміння людей різних народів та мов.
У його книзі, як відомо, є досить значна глава про переклади творів Шевченка російською. Він проаналізував багато перекладів «Заповіта» та інших віршів Шевченка, але гідних творчості великого кобзаря майже не знайшов. І по-доброму пошуткував тоді у приватному листі: «Не дается поэзия Тараса Григорьевича москалям».
Після Твардовського, Євтушенка, Ушакова, Брауна та інших знаних, або незнаних майстрів, і я, грішний, звертаюсь до перекладу поезій Шевченка у наш кривавий, шалений, непередбачуваний час. Чергові потрясіння нашого історичного підґрунтя виявили нові смисли текстів Шевченка. Ці тексти не тільки вижили у великому часі і просторі світової культури, але й постійно оновлюються і оживають з кожною новою добою нашої історії.
Тепер, коли існування України (а може, й взагалі слов’янства) опинилося під загрозою втрати своїх ціннісних орієнтирів на шляху історії, спадає на думку, що Шевченко відкрив і оспівав у віках свою Україну. Україну – не кріпацьку. Україну – не соціалістичну. Україну – не бізнесово-буржуазну, але й насамперед – Україну неминучу.
Я перекладав «Заповіт», пам’ятаючи про увесь контекст книги «Кобзар», де поруч з жорстоким реалізмом «Гайдамаків» звучить Бетховенським мотивом «обніміться, брати мої» і гуманістичним болем наповнене «раз добром зігріте серце – вік не прохолоне».
Безумовно, феноменальним є той факт, що в оточенні високо розвинутої на той час російської культури, Шевченко залишився самим собою – українським поетом. Але не знаю, чи помітили критики і літературознавці, російськомовний вірш Шевченка, вірш геніальний, пророчий, який не поступається за силою поетичного прозріння кращим творам Тютчева та Достоєвського. Це – вступ до поеми «Тризна», присвяченої княжні Репніній:
Душе с высоким назначеньем
Должно любить, терпеть, страдать
И дар господний – вдохновенье
Должно слезами поливать.
Так, Шевченко, як і Достоєвський, вважав, неможливим будування храму всесвітньої гармонії, якщо в його фундаменті знаходиться сльоза дитини. Але (і це не перебільшення) існування усього нашого всесвіту для Шевченка немислимо без свободи для його рідної України. А боротьба за цю свободу потребує пролиття своєї і чужої крові. І тому триває у безсмертній душі і поезії Шевченка вічна біблійна суперечка вітхозавітної людини з людиною християнською, але християнське начало долає ненависть до ворогів у фінальних рядках «Заповіту».
Мабуть, тільки в кінці кривавої історії людства настане час, коли «народы, распри позабыв, в единую семью соединятся». І в цій «сім’ї вольній новій» згадають усіх мучеників за правду, що відстоювали і боронили високе звання людини серед безпощадних випробувань свого часу.
Які долали час духом своїм безсмертним.
Згадають Тараса Шевченка.
В ідеалі – дійсно художній переклад Шевченка повинен дійти рівня висоти Канівської гори. Щоб його почув геній Тараса і відчув вічно нову правду та красоту своїх творів в іншомовному тексті свого далекого собрата.
Стосовно зроблених мною текстів перекладу поезій Шевченка скажу словами візантійського письменника Єфрема Сірина : «єже писах – писах»…
Перекласти вірші Шевченка достойно – задача не одного покоління російських перекладачів.


Тарас Шевченко.
Поезії



Завещание


Схороните на кургане
Средь степной равнины.
Пусть мой прах землею станет
Вольной Украины.
Чтобы кручи за полями
Над Днепром могущим
Было видно, было слышно,
Что не спит ревущий.
И когда из Украины
Понесет он в море
Кровь и слезы. И не будет
Ни вражды, ни горя –
Вот тогда вернется к Богу
Горнею дорогой
Душа моя... А дотоле
Не признает Бога.
Прах сокройте и вставайте.
Кандалы недоли
Разорвите. Искупите
Кровью нашу волю.
И меня в семье великой,
Вольной в жизни новой
Не забудьте. Помяните
Незлобивым словом.


Косарь


Над полями идет.
Не покосы кладет.
Не покосы кладет – горы,
Стонет земля, стонет море,
     Гудит и ревет.
Хоть померкнет закат
И сычи закричат –
Косит он, косит без передыха
Добро и зло, радость и лихо,
      Косит все подряд.
Так не жди, не проси
Снисхожденья косы.
То ли город, то ли селенье –
Бреет, старый, без промедленья
      Все, что весь мир еси.
Мужика и шинкаря
И сироту-кобзаря
Присвистывая, старый косит,
Кладет горами покосы,
      Кладет и царя.
И меня не минет,
На чужбине сотрет.
За решеткою задавит
Креста никто не поставит
      И не помянет.


* * *


Когда бы встретились мы снова,
Смутилась ты бы или нет?
Тишайшее каное слово
Тогда бы молвила ты мне?
Да никакого. Не признала б,
А вспомнив, может быть, сказала,
Что наша встреча – сон дурной,
А я б обрадовался диву
Свидания с тобой, счастливой,
Веселою и молодой.
И плакал бы, узнав былую
Любовь свою и долю злую
И облик чернобровый твой.
И помолился б неправдивой
Любови в образе твоем
За прежнее святое диво,
Минувшее лукавым сном.