Я не писал книгу. Собрал ее. «Рисунки по памяти...» – сборник обрывков памяти, эссе и сохранившихся текстов из далекого прошлого. Лагерного прошлого. Не скрою, дорогого для меня прошлого. Мне не очень нравится моя страна, хотя я полностью принимаю ее как свою. И мне, увы, не нравится выстроенное в ней государство. Я спасаюсь воспоминаниями. Там я, зачастую, нахожу ответы на причину своей сегодняшней горечи.
Я продолжаю вспоминать.
Семен Глузман
15 декабря 2015 г.

Просматриваю книжки давно почившего в Бозе эмигрантского «Континента». Что-то и сегодня интересно и важно, что-то кажется странным и скучным. В книге №32 за 1982 год – дискуссия нескольких брежневских лагерников о Юрии Машкове. Стучал или не стучал? Это главная тема дискуссии… Помню его, уголками памяти, лет сорока, в очках, усердно трудившегося на токарном (или фрезерном?) станке, редко общавшегося с окружающими. Фигура фона, без ярких движений, без голоса, внимательные глаза. За все годы вместе, в одной зоне (ВС 389/35) только один диалог длительностью в минуту, не более.
Я знал, Машков – русский националист, сидит давно. Был женат. Был, потом на ней женился его близкий друг и соратник. Кажется, была у Юрия дочь. Когда друга арестовали, Машков отомстил, дал против него исчерпывающие показания следствию и суду. Помог КГБ в их трудной, общественно полезной работе.
С нами, антисоветчиками, и всякими нерусскими буржуазными националистами Машков не общался. Всё-таки идеологические враги… Удивительно, но не общался он и с Игорем Огурцовым, чья идеология была ему по определению близка. Не хотел? Боялся контактов с «не ставшим на путь исправления»? Кто знает. Выйдя из зоны, вскоре уехал в США. В страну, весьма далёкую от вымечтанной им России. Там вскоре умер. И вот, в 1982 году, на излёте советской власти, диалог на страницах «Континента»: стучал ли Машков? Двое утверждают: стучал. Третий, близкий ему духовно, – отрицает. Как для меня, живущего в 2012-ом – странный спор. Дал показания на друга, т. е. косвенно и на свою прежнюю жену, разве этого мало? Двое утверждают: стучал только на сидевших здесь же евреев. Странно, а на украинских, литовских, армянских и прочих идеологических своих противников не стучал? Впрочем, избирательно работавшие «источники» у КГБ были, к примеру, еврей Х., как стало известно, подписывая бумаги о сотрудничестве, чётко оговорил, что против евреев работать не будет.
С ним согласились, главная задача была выполнена, Х. стал секретным сотрудником.
Прошли десятилетия. Сегодня издалека осматриваю своё прошлое. Где был и Юрий Машков. Одинокий, всегда собранный, очень закрытый человек, лишь однажды имевший со мною непосредственный словесный контакт. Он изловчился подойти ко мне неожиданно, когда я был один, и сказал только одну фразу: «Ну, что ж вы говорите, что написали и передали на Запад книгу. Какая же это книга, мелкая брошюра, всего-то…» И сразу же отошёл. Был он тогда очень напряжён, взволнован. А я от неожиданности растерялся, никак не мог понять, о чём говорил Машков. Позднее понял, о «Пособии для инакомыслящих по психиатрии». Что всё это означало, не знаю и сейчас. Лагерь – не лучшее место для похвальбы, да и о «Пособии…», тогда уже опубликованном в Самиздате и Тамиздате, знали избранные мои солагерники. И о книге никогда речь не шла… Такой вопрос я тогда задал себе: откуда очень давно сидящий Машков, не имеющий особых источников информации, знает о «Пособии…»? Если это было санкционированное оперативниками КГБ «задание», то оно было совершенно бессмысленным, да и для «источника» нежелательным. Думаю, это была эмоциональная реакция самого Машкова, сломанного, угасающего человека, с завистью и злобой относящегося к другим, не ставшим конформистами. А информацию он мог получить от кого-то в самой зоне, тем более, что на эту тему и с упоминанием Глузмана яростно отписалась и советская «Литературная газета». Трудно поверить, что активным осведомителем был одинокий человек, даже не пытавшийся войти в контакт с теми зиками, которые были чрезвычайно интересны КГБ.
Умер в Америке. Одинокий, больной, отторгнутый Россией, которой он хотел помочь. Идеалист? Вероятно. Такие ломаются быстрее. Он мечтал о фундаменталистской России. Без инородцев и прочих неправильных граждан.
15 сентября 2012 г.

Кто-то из великих французов заметил: культура – это определенное качество мира, полученное в наследство. Михайлина была хранительницей культуры, европейской украинской культуры. Её любили, её ненавидели, а она оставалась Хранительницей. Такую выбрала себе судьбу.
Впервые услышал о ней от Ивана. Чем ближе я сходился со Свитлычным, чем теплее и глубже были наши беседы, тем чаще я слышал это имя. Однажды мне показалось, что Иван Алексеевич попросту влюблён в эту неизвестную мне женщину. Показалось из-за каких-то приглушенных интонаций.
Многие предавали. Страх, давление КГБ, неприятности по службе. Переставали писать в зону, переставали ходить к Лёле Свитлычной. Среди них – и ныне живые, поучающие современную украинскую молодёжь. Не вспоминают никогда о своей трагедии слабости… ну, и ладно. Михайлина не предавала – ни себя, ни других. Писала узникам, посещала жён, общалась с гонимыми. И все те страшные годы была Хранительницей.
Все впечатления о ней тогда – от Ивана. Да ещё от Игоря Калынця, немного знавшего её прежде. Сложился портрет из поступков, из обрывков фраз в письмах Ивану, из догадок. Потом, в Киеве, спустя годы – знакомство. Грустное знакомство в квартире вернувшихся из ссылки Свитлычных, в присутствии угасающего Ивана. В день рождения Ивана – тоскливый праздник в его доме, за столом, долгий разговор с Михайлиной о её очередных проблемных отношениях с КГБ. Я хотел помочь, очень хотел. Не смог, право в той стране не работало. Машина власти ненавидела Михайлину, это было главным. Какой уж тут закон…
В новой стране виделись с ней редко. Я вернулся в психиатрию, прошлое отдалялось. Но – не умирало, благодаря Михайлине, в частности. Благодаря ей, прошлое обрело голос. В том прошлом, в политических лагерях Урала мы часто говорили с Иваном Алексеевичем Свитлычным об оставшихся на воле друзьях и близких. Иван понимал: им там труднее, среди чужих, ещё не арестованным. Хранителям культуры и совести.
Теперь другая проблема: кто унаследовал?
20 ноября 2011

В 1975 году зона уже была моим домом. Понятными стали живущие в ней люди, предсказуемо их поведение. Надолго оторванные от обычной человеческой жизни в большой зоне (так мы именовали СССР), трудно войдя в этот специфический мир, мы были своеобразным коллективом, разрушить который могли только внешние обстоятельства.
Я уже успел побывать в штрафном изоляторе, достаточно долго «исправлялся» в помещении камерного типа (барак усиленного режима по сталинской терминологии). И, главное, избавился от иллюзий: не верил в возможность амнистии и в гуманизацию исправительно-трудового кодекса. В десятках статей, поступавших ко мне в виде различных юридических и психологических сборников (система «книга – почтой») в числе многого, я искал какие-либо публикации о психологии «малых» групп, о долго плавающих моряках, о подготовке космонавтов и психологии зэка. Я нашёл две-три статьи в сборниках Алма-Атинской школы милиции да одну статью о состоянии моряков торгового судна… Остальное было скрыто в библиотеках на полках «специального хранения», засекречено. Где уж тут прочитать такое особо опасному государственному преступнику.
Я понимал: основным свойством нашего существования в лагере является депривация. В первую очередь, информационная. Наивное ожидание советских идеологов и аналитиков в КГБ, что получаемая нами официальная информация в газетах «Правда», «Известия» и подобных им «рассосёт» наши «антисоветские» и «буржуазно-националистические» убеждения не оправдывалось. Некоторые из нас действительно возвращались в советский конформизм, писали или подписывали саморазоблачительные «открытые письма» и возвращались к семье. Но и они – не «рассасывали» свои прежние мысли и убеждения. Если прежде каждый из них говорил «король-то голый!», то сегодня весь их конформизм состоял в одном, произнести вслух фразу: «Я был не прав, наш король был великолепно одет!».
И тогда я решил написать текст о психологии, социальной психологии и психиатрии зоны. Именно так, и о психиатрии, в нашей зоне отбывали наказание двое психически больных людей: страдавший галлюцинаторно-параноидной шизофренией молодой националист Михайло Яцышин и тихий маразматик старик Гражис, давно потерявший ориентацию и в месте, и во времени…
Там, в этом тексте я классифицировал социальное поведение заключённых в зоне (конформное, нонконформное, смешанное), описал исходы каждого, описал и проанализировал движение информационных потоков в зоне, обильное появление слухов-«параш» в ситуации усиливающейся информационной депривации (долгое отсутствие свиданий с родственниками, жесткая цензура поступающих писем и т. п.). И ещё описал разрушительное воздействие на сопротивление зоны давлению системы, когда в лагере появился тайно собранный умельцем-зэком радиоприёмник с возможностью регулярно слушать радио «Свободу».
Хороший был текст. Кто-то из наших лагерных писарей (кажется, Васыль Шовковый) переписал его мельчайшими каллиграфическими буквами на полоски тонкой трансформаторной бумаги. Затем, спустя 5-6 месяцев, в числе многого другого, Нина Михайловна Марченко тайно увезла его в Киев. Прошли годы, изменилась страна, появились иные, прежде невиданные возможности. Я нашёл многое из того, что написал в зоне. Но – не всё. Мой текст «Психология зоны» исчез. Жаль.
17 августа 2013

Отбыв с ним рядом несколько лагерных лет, я ни разу не заговорил с ним. Никогда. Было неинтересно. Да и некогда. Пару раз ловил на себе его тревожный, неустойчивый взгляд. Увидев мой ответный, он немедленно уводил глаза в сторону. Прошло более сорока лет, а все еще слышу его необычный, скачущий голос, вижу суетливые движения рук при бытовом общении с другими зэка. Он был неинтересен и нам, брежневским диссидентам, и старикам-двадцатипятилетникам.
Сотни, тысячи украинских заключенных прошли через хрущевские и брежневские политлагеря. Разные, очень разные. Комитет государственной безопасности Украины собирал нас в зоны совсем не по моральным и интеллектуальным критериям. Некоторых – «ломал», заставлял подписывать покаянные письма в газетах, либо склонял к непосредственному сотрудничеству в качестве «источников», т.е. агентов. Был ли таким агентом Коробань? Не знаю, сомневаюсь. Может быть, его осознанная самоизоляция в зоне была вразумительным ответом чекистам, пытавшимся сделать его стукачом. Кто знает…
Тогда, в средине 70-ых, он сидел второй раз. Обычный провинциальный школьный учитель, он был «украинским буржуазным националистом». Во время следствия и суда смягчал свою вину перед советской властью, называя конкретных людей из категории «клеветников». Думаю, именно поэтому ему не дали срок в лагере особо строгого режима, а послали в более легкий, к нам, первосрочникам. Сидел тихо, незаметно, работал на фрезерном станке, всегда выполнял норму выработки продукции, не нарушал режим содержания. Такой вот образцовый заключенный.
Он резко, заметно активизировался, когда в нашу 35-ую зону этапировали Евгена Пронюка. Неделями Коробань водил Пронюка по жилой зоне, что-то бесконечно говоря и нервно жестикулируя. Однажды я спросил Ивана Алексеевича Свитлычного: «Почему Коробань ведет себя так странно? Чего он хочет от Пронюка?» Иван Алексеевич ответил мне коротко и прямо: Коробань сдал Пронюка во время следствия, подтвердил свои показания во время суда. Именно Коробань был основным свидетелем в суде, благодаря его показаниям Пронюк получил 7 лет. Он, Коробань, пытался объяснить Пронюку своими иррациональными аргументами, почему ему довелось сделать зло ближнему своему. Мирный, добродушный Пронюк, по-видимому, принял эти аргументы.
Во всяком случае, многочасовое хождение по зоне прекратилось.
Он, Коробань, никогда не участвовал в наших протестных акциях. Иные, не участвуя в них, поддерживали нас морально, подходили к кому-либо из нас со словами понимания, поясняя свое личное неучастие слабым здоровьем, возрастом или другими причинами. Коробань не делал этого никогда. Его жизнь никак не пересекалась с нашей. В сталинских лагерях таких одиночек называли «один на льдине». Но в данном случае льдина у Коробаня была на двоих. Рядом с ним всегда был юноша из Западной Украины, самым гуманным советским судом в восемнадцатилетнем возрасте признанным особо опасным государственным преступником. Коробань всегда был рядом с юношей, пресекая все его возможные контакты с нами, категорически «не ставшими на путь исправления». Мы понимали: Коробань тщательно охраняет юношу от нашего тлетворного антисоветского влияния.
Ему недолго оставалось жить в зоне. Через год или два он должен был выйти на свободу. Одинокий, уже немолодой человек, он готовил себя к вольной жизни. На заводе в обед, наскоро поев, он брал под руку старый замызганный портфель без ручки и прохаживался деловитой походкой вдоль большого заводского окна, как в зеркале осматривая себя в нем. Он держал портфель в руке, как, по-видимому, держал когда-то свою учительскую папку. Тренировался… Мы никогда не смеялись над ним. Нам было жаль его, раздавленного судьбой человека, посмевшего в романтической молодости сказать правду о своей стране.
Там же, в нашей промышленной зоне, работала симпатичная молодая женщина. Никогда не контактируя с нами, зэка, она несколько раз в день выходила из цеха и несла какие-то бумаги в неизвестный нам вольный мир.
Несчастный Коробань старался угадать время ее выхода из здания и, как бы случайно идя с «папкой» ей навстречу, вежливо раскланивался с ней. Однажды, в сотый раз наблюдая эту сцену, Валера Марченко мрачно заметил: «Мне стыдно за него. А ведь был когда-то гордым, интеллигентным человеком».
Ничего не знаю о жизни Коробаня после распада СССР. Сумел ли создать семью на склоне лет, нашел ли посильную достойную работу. Знаю, что вступил он в общество бывших политзаключенных, руководимое все тем же Евгеном Пронюком, изредка посещал там собрания. Вряд ли рассказывал он окружающим о других собраниях, политинформациях в зоне, где был он, в отличие от нас, постоянным слушателем. Ничего не знаю о судьбе юноши, спасенного им, Коробанем, от тлетворного антисоветского влияния. Мог не раз встретиться, расспросить. Не захотел. И сегодня мне он неинтересен. Не судья я ему. Да и за что его, несчастного, судить…
Почему вспомнил, записал? В конце концов, были и другие, твердо ставшие на путь исправления. И в Москве, и в Киеве. Там и Якир с Красиным, и Дзюба с Захарченко. Много их было…А помнить об этом необходимо. Слаб человек, может сломаться, не выдержать натиска зла и лжи. Поэтому и опасна мифология о диссидентских «отрядах» и «группах», сумевших побороть тоталитарную систему. Жестоким было тоталитарное государство. Не мы, диссиденты, его разрушили. А диссидент Андрей Коробань – одна из многочисленных его жертв.
31 августа 2015 г.

Знаете ли вы, что такое настоящее лагерное счастье? Очевидное, яркое, памятное? Это – удаление ноющего шестые сутки больного зуба, после которого в серый и холодный уральский день вы возвращаетесь в сырую свою штрафную камеру к скудной жизни и скудной пище гордым собою героем-любовником. И совсем не важно, что зуб ваш еще можно было спасти… В лагере зубы не лечат.
Тогда в зоне работал стоматолог. Был он у нас начальником медицинской части, по-видимому, слабо ориентировался в хитросплетениях соматической медицины, но зубы в случае необходимости удалял легко и скоро. А потом это счастье закончилось. Вспомнил я это уже далекое лагерное прошлое по совсем не стоматологическому поводу. С нами отбывал свой лагерный срок писатель из Черкасс В.З. Жил он в зоне спокойно, работал на токарном станке, по вечерам писал слабенькую прозу о блокаде Ленинграда немцами. Как-то Иван Алексеевич Свитлычный дал мне украдкой его тетрадь с рукописью, вымученной и скучной. Общался В.З. в основном с Игорем Калинцом, меньше – со Свитлычным и Валерой Марченко.
Однажды В.З. неожиданно взяли на этап. Он успел тихо попрощаться с некоторыми зэками, кажется, это были Степан Мамчур и Дмитро Верхоляк. Куда везли его, не знал никто. Да и сам В.З. не знал, мы были уверены в этом. Но вот спустя несколько недель Игорь Калинец получил (вполне официально, через цензора зоны) совсем невеселое письмо от В.З. Он был дома, в Черкассах, с женой и дочкой. Его освободили, помиловали благодаря активным хлопотам жены! Хорошо помню содержание его письма, где он не скрывал своего «вольного» одиночества и явно тосковал об оставленных в зоне друзьях. Случай для нас, политзаключенных, был экстраординарный, нас, злобных антисоветчиков и буржуазных националистов, никогда прежде конца срока не освобождали. Как-то вечером обсудили мы коротко эту странность, еще раз перечитали тоскливое письмо от В.З. и продолжили свою нехитрую лагерную жизнь.
И вот, спустя месяц или два, нас одарили очередным номером киевской газеты «Літературна Україна» с грязной, абсурдной статьей В.З. Он писал о нас, называл имена, клеветал. Это была его плата за свободу. По-видимому, таким был результат торга жены В.З. с руководством КГБ. Больше всех переживал Иван Алексеевич, несколько недель его преследовала непрекращающаяся головная боль и страстное желание ответить В.З. Игорь Калинец, искренне друживший с В.З., переживал меньше. Именно в эти дни его мучила нарастающая, пульсирующая зубная боль. В конце концов, Игорь направил через спецчасть зоны, т. е. официально, короткое письмо заведующему отделом административных органов ЦК КПСС гражданину Савинкину, где потребовал привести в реальность лживые слова В.З. в газетной статье о прекрасном медицинском обслуживании в нашем лагере и прислать стоматолога. Лично ему, Калинцу, испытывающему интенсивную зубную боль. Незадолго до Калинца зубной болью страдал зэка Керезора, но тот, прямо у себя на рабочем месте в лагерной кузнице сам обыкновенными плоскогубцами перед карманным зеркальцем удалил свой больной зуб. Он, заключенный Керезора, твердо стоял на пути исправления и не мог ничего требовать от всемогущего гражданина Савинкина.
Прошло сорок лет. Сегодня В.З. – лауреат Шевченковской премии. Уже в свободной стране... Слабый человек, слабый прозаик, но – лауреат. Ну, а чекист, сумевший провести оперативную разработку семьи В.З. и его самого (увы, именно так, без гарантий со стороны самого В.З. его бы не освободили) – высокопоставленный и очень уважаемый генерал СБУ, успевший послужить стране на самых высоких государственных постах. Сегодня он – эксперт по вопросам международной безопасности. Прошлого своего и своих клиентов не помнит категорически. Впрочем, как и лауреат-прозаик.
Все понимаю. И неизбежность именно такой Украины, и категорическую опасность оголтелой люстрации и свою субъективность. Кстати, именно поэтому не называю имен: дети, внуки... Но очень уж противно. И тоскливо.
10 декабря 2015 г.

Я помню запах ненависти. Острый, удушливый, он делал мой мир ясным и простым. Черное было черным, белое было белым, а зло – названным, конкретным. Это помогало жить. Без надежды, без веры в иное будущее.
Я не любил тюрьму. Серый, однообразный мир прямых линий, прямых поступков, прямых мыслей тревожил и страшил. Затем, спустя месяцы, я научился прятать свой ежедневный страх, компенсировать его поступком и словом. Я научился поступку и слову ненависти, так я выживал.
Зло было примитивным и косноязычным. И поэтому жестоким. Вечером, в свободные часы я уходил в чуждый руководству моей страны мир Фолкнера, Мелвилла, Гессе и Томаса Манна. Ночью меня посещали друзья из остановившегося навсегда киевского прошлого, там я опять слушал Венявского и Равеля, пил Хванчкару, любил женщину...
Ненависть возвращалась утром. Я ненавидел остро и глубоко. Тогда я стал действительно опасным. Я стал врагом. Расчетливым, коварным и эффективным. Потому что меня лишили будущего.
Меня окружали призраки. Юноши из УПА, состарившиеся в советских зонах, бывшие украинские литераторы Свитлычный и Калынець, недавний киевский журналист Валера Марченко, армяне, литовцы, – все мы были призраками. У нас было прошлое, но не было будущего. Там, в светлом советском будущем, нам не было места. Разве что, в тюрьме. Опять – в тюрьме.
Кем я был прежде? Революционером? Террористом? Иностранным шпионом? В чем был мой грех, приведший меня в тюрьму? Чего я хотел?
Я хотел правды. Искренности. Мне трудно было жить среди нормальных советских людей, видевших новое платье на абсолютно голом короле. Не думая о последствиях, я сказал: «Король голый». Мне было очень страшно. Но я не мог не сказать это. Последним впечатлением последнего мига жизни помню старое высокое дерево за окном кабинета, где мне предъявляли ордер на арест. Я сказал тогда дереву не вслух: «Ну, вот. Последнее дерево в моей жизни. Впереди – камень, бетон, серость и сырость, без цвета зелени и запаха цветов. Я ухожу в небытие, оставаясь молодым и живым». Стояла весна, яркая, теплая, радостная.
Моя ненависть была холодной. Я научился не реагировать на нарочитые вызовы, выбирая свой собственный шанс для ответного удара. Ненависть к КПСС – КГБ переполняла меня, взывала к необходимости немедленных ответов и немедленных решений. Я научился ждать. Господи, как же тяжело это было, немыслимо тяжело... Ненавидя, я понимал: или ответ, или победа, третьего не дано. Я выбирал победу: очередную публикацию в Самиздате, очередной выпуск «Хроники Архипелага Гулага», очередную голодовку протеста. Да, это были мои победы. Там, в зоне, я мог говорить краснеющему от ярости чекисту: «Да, гражданин начальник, я антисоветчик широкого профиля». Там, в зоне, я мог говорить бледному от ужаса западному обывателю о реалиях советской карающей психиатрии... Я многое мог и многое умел. Потому что мне помогала ненависть.
Я не любил тюрьму. Но она была моим домом, единственным, привычным. Там шла моя жизнь. Там были мои друзья. И там, я это хорошо понимал, было мое будущее. Ведь я так и не научился видеть новое платье на абсолютно голом короле.
Король умер. Сам по себе, без постороннего вмешательства. Взял – и умер. Распалась сколоченная штыком и страхом великая страна. Кто-то вернулся в Европу, кто-то – к классической восточной сатрапии. А я перестал быть диссидентом. Моя страна – ближе к Европе. Издали, не вовлекаясь собственной судьбой, наблюдаю фантомные боли России. Издали, не вовлекаясь собственным участием, наблюдаю смену религиозных доктрин: общественные опросы стали нашей новой национальной религией, сменив «вечно живые» постулаты почившего в бозе марксизма-ленинизма.
И совсем вблизи, рядом, наблюдаю бесконечно знакомого мне homo soveticus, неизменного в своем привычном поведении. Он, homo soveticus, жив. В каждом из вас. Именно поэтому вы живете плохо.
Он, homo soveticus, устами бывших коммунистических парторгов и комсоргов учит меня демократии. Он, именно он, осуждает меня за отсутствие ненависти и жажды мщения. Он, обогатившись внезапно и преступно, говорит мне о бедах моей страны и людей, живущих в ней. Он, уничтожавший физически украинскую культуру и украинскую мысль, сегодня требует от меня говорить исключительно по-украински.
Как заметил ныне покойный Сергей Аверинцев в 1998 году, одним из самых несносных свойств тоталитарной идеологии была ее претензия всех судить, распекать и устраивать выволочку всей истории и всему миру. Сегодня в моей стране – свобода. Свобода видеть, слушать, ездить и зарабатывать легально большие деньги. И, к сожалению, свобода ненавидеть.
Носители ненависти всегда имеют одну неотъемлемую особенность: они легко и просто прощают ошибки (и преступления) себе, но ярко и неотрывно видят их у других. Вспомните наше недавнее прошлое, всего девять лет тому назад: кто из журналистов сопровождал вдохновенно и громко избирательную кампанию нынешнего президента? Да, именно они, регулярно и жестко поливающие его грязью слов сегодня. И никогда не покаявшиеся... Тогда в 1995 я дал интервью в одну из киевских газет, где были такие слова: «...Удел правителей – лишь в тактике ведения народа по его собственному историческому пути. Не будь Моисея, кто-либо другой вывел бы евреев из египетского плена... Пусть и позднее. Пока у нас нет своего Моисея. Увы. Наш нынешний Президент явно «не вытягивает». Во всяком случае, судя по его команде и ее кадровой политике...».
Запах ненависти преследует меня сегодня. Вырвавшийся чудом на свободу раб живет в нетерпении и нетерпимости. Мудрые слова написал великий Герман Гессе в романе «Сиддхарта»: «да, это так – все повторяется, все, что не было выстрадано до конца и искуплено».