Видатний україніст – Олександр Пушкін

Пушкіна зараз не люблять в Україні. Не люблять «Полтаву», де він ганить Мазепу, а заразом і всі інші його твори.
Що ж саме йому закидають? Пушкін – захисник неподільності Росії? Так. Але ж пригадаймо, що вже у 20 ст. ікона українського духу, видатний історик Михайло Грушевський теж не був «незалежник», а виступав за федерацію з Росією. Пушкін – шовініст? А ось тут уже дозвольте не погодитися:
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой
И назовет меня всяк сущий в ней язык:
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгуc, и друг степей калмык.
Здавалося б, що, крім презирства, може відчувати шовініст до «дикого тунгуcа»? Але ж вчитаймося – ныне дикой – тобто абсолютна віра у можливість розвитку будь-якої народності. А це досить розмите – гордый внук славян? Не «русский», не «русскоязычный»! А про циган він пише: «Они отличаются между прочими большей нравственной чистотой1» (sic !) Відомо, що Пушкін прожив деякий час у циганському таборі. От іще цікаве зауваження: «Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ; аулы их разорены, целые племена уничтожены». Надзвичайно точний аналіз ситуації і, до того ж, не перекладання провини на когось іншого – на царя, на уряд – а мудре відчуття того, що кожен громадянин держави-напасника має розділити відповідальність за утиски, і що у цьому випадку, як і в багатьох інших, йому подібних, ненависть є наслідок ненависницьких дій.
А от як поет характеризує російський «вищий світ»:
«Наши дамы к тому же очень поверхностно образованы и ничто европейское не занимает их мыслей. О мужчинах нечего и говорить. Политика и литература для них не существуют. Остроумие в опале как признак легкомыслия. … Мы гордимся не славою предков, но чином какого-нибудь дяди или балами двоюродной сестры. Заметьте, что неуважение к предкам есть первый признак дикости и безнравственности»2.
І знову – «ми», хоч відомо, як шанобливо поет ставився до історії і наскільки він усіма своїми думками і вчинками був пов’язаний з Європою, про яку він мріяв, бувши все життя «невиїзним»3 (який же знайомий радянській людині термін!)
І ще : «Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою», пише він із заслання до Бессарабії.
А тепер, звернувши увагу на ставлення Пушкіна до «малих» народів і до вищого світу, варто замислитися над тим, як великий російський поет ставився до України і українців. Згадаймо деякі факти.

Пушкін був першим, хто видав у 1836 році у найпрогресивнішому на той час журналі «Современник», засновником якого він був, уривки з «Історії Русів» (він її називає «Історія Малоросії»), яку тоді приписували з цензурних міркувань вже давно померлому Георгію Кониському, хоч пізніше дослідники погоджувалися, що її авторство належить Григорію та Василію Полетикам, про що йтиметься далі.
[Нагадаймо, що Георгій (Григорій, Юрій) Кониський (1717-1795) – український письменник, проповідник, церковний і культурний діяч, був також професор і ректор Київської Академії, у 1755 переїхав до Могильова, де став єпископом. З 1783 р. – архієпископ білору­ський. Заснував (1757) та опікувався Могилівською семінарією. За часів Пушкіна Кониському приписували авторство «Історії Русів» (у публікації Пушкіна – «Історія Малоросії)]
Пушкін публікує у своєму журналі уривки з повчань Георгія Кониського з такими ремарками видавця (тобто, самого Пушкіна):
«Просвещение духовенства, ему подвластного, было главною его заботою. Он учреждал училища, беспрестанно поучал свою паству, а часы досуга посвящал ученым занятиям».
«Георгий есть один из самых достопамятных мужей минувшего столетия. Жизнь его принадлежит истории» .
«Проповеди Георгия просты и даже несколько грубы, как поучения старцев первоначальных; но их искренность увлекательна. Политические речи его имеют большое достоинство».
Ось один з таких уривків:
«Телеса наши, в гробах согнившие и в прах рассыпавшиеся, возникнут от земли, как трава весною, и по соединении с душами восстанут и укажутся всему небу, пред очами ангелов и человеков, пред очами предков наших и потомков, одни яко пшеница, другие же яко плевелы, ожидая серпов ангельских и того места, которое назначено особо для пшеницы и особо для плевел».
Безумовно, ця й інші подібні їй яскраві, образні промови не могли не справляти враження як на тих, хто слухав їх, так і на тих, хто їх читав.
Пушкін публікує також одну з елегій Кониського:
…А ты много ли плакал за грехи? Считайся.
Не весь ли век твой есть цепь грехов? Признайся.
Ах! вижу, ты нагиш, как родила мать:
Ни лоскутка на душе твоей не сыскать!
Поверь же, не внидешь в небесны чертоги:
В ад тебя низринут, связав руки, ноги.
Без масла дел благих гаснет свеча веры;
Затворятся брачные буим девам двери.
Может быть, при смерти, «помяни мя» скажешь.
И тем уста свои навсегда завяжешь.
И так, доколе древа топор не коснется,
Плод добрых дел тебе принесть остается…
Говорячи про «Историю Малороссии», Пушкін зауважує:
«Кониский, справедливо полагая, что одна только история народа может объяснить истинные требования оного, принялся за свой важный труд и совершил его с удивительным успехом. Он сочетал поэтическую свежесть летописи с критикой, необходимой в истории (…). Множество мест в «Истории Малороссии» суть картины, начертанные кистию великого живописца».
А от як оцінює поет і журналіст «Історію Малоросії». Читаючи, не забуваймо, що «шовініст» Пушкін міг взагалі не звернути уваги на рукописний твір якогось там білоруського єпископа, який пише начебто на не гідну уваги з точки зору великодержавництва тему:
«Но главное произведение Кониского остается до сих пор неизданным: «История Малороссии» известна только в рукописи. Георгий написал ее с целию государственною. Когда императрица Екатерина учредила Комиссию о составлении нового уложения, тогда депутат малороссийского шляхетства, Андрей Григорьевич Полетика, обратился к Георгию, как к человеку, сведущему в старинных правах и постановлениях сего края. Кониский, справедливо полагая, что одна только история народа может объяснить истинные требования оного, принялся за свой важный труд и совершил его с удивительным успехом. Он сочетал поэтическую свежесть летописи с критикой, необходимой в истории» .
Отож, Пушкін не лише вважає гідною уваги історію малоросійського народу, а й розуміє його незадовільне становище і пов’язані з цим вимоги.
І далі:
«Смелый и добросовестный в своих показаниях, Кониский не чужд некоторого невольного пристрастия. Ненависть к изуверству католическому и угнетениям, коим он сам так деятельно противился, отзывается в красноречивых его повествованиях. Любовь к родине часто увлекает его за пределы строгой справедливости».
Звернімо увагу на слова: любов до батьківщини. Невже можна подумати, що тут ідеться про «Великоросію»?
Не слід також заплющувати очі на тісні пов’язання нашого поета з «малоросами». Так, він згадує депутата від малоросійського шляхетства Андрія Григоровича Полетику, сина відомого письменника і захисника автономності Малоросії Григорія Полетики (18 ст.). От як пишеться про «заангажованість» останнього в українській справі у словнику Брокгауза і Ефрона:
«В наказах своих в екатерининскую комиссию малорусские обыватели изложили довольно обстоятельно свои нужды; им только нельзя было касаться некоторых вопросов, особенно вопроса о восстановлении гетманства. Заходила речь о малорусских правах и в самой комиссии; наиболее горячо и талантливо отстаивал их депутат лубенского шляхетства Г.А. Полетика».
От звідки й обізнаність поета в українських справах.

Зв’язок Пушкіна з кількома представниками сімейства Полетиків, лиховісна роль, яку в його житті зіграла Ідалія Полетика, заслуговують на те, щоб трохи більше дізнатися про цю родину. Отож, звернімося до «Воспоминаний» останнього представника цього роду Миколи Полетики4:
«Мне пришлось стать одним из последних, а, может быть, и последним представителем основной украинской (Роменской) линии рода Полетика, древнего рода малороссийского шляхетства (дворянства), связанного с историей Украины и России в течение трех столетий.
Род наш, по-видимому, вышел из Польши и за время XVI-XVII столетий осел на Левобережной Украине, где в XVIII и первой половине XIX веков Полетики владели большими поместьями на территории Полтавщины, Черниговщины и Харьковщины. Не занимая высоких государственных постов, представители нашего рода были связаны с политической и культурной жизнью России и Украины, отличаясь любовью к науке и литературе.
Впервые имя Полетика встречается в истории России и Украины в начале XVIII века. Во время Северной войны шведский король Карл XII, призванный гетманом Мазепой, двинулся осенью 1708 года на Украину.
Ставка короля расположилась у села Ромны (Полтавщина), одного из поместий нашего рода. И в этой ситуации глава семьи Павел Полетика и его старший сын перешли вместе с Мазепой на сторону шведов.
Согласно семейным преданиям, Павел Полетика был одним из приближенных к Мазепе лиц, чуть ли не генеральным писарем (министром иностранных дел) Мазепы.
Полтавский бой 27 июня 1709 года развеял мечты и надежды Мазепы о создании самостоятельной Украины, не зависящей от России, Польши и Турции. После Полтавской битвы Павлу Полетике с сыном пришлось бежать вместе с королем и Мазепой. В августе 1709 года Мазепа умер, а Павел Полетика с сыном, опять-таки по семейным преданиям, стали личными телохранителями Карла XII. Вместе с ним они уехали в 1715 году в Швецию, где их след на два столетия был потерян.
Зато история украинской ветви нашего рода оказалась обильной и интересной и по материалам, и по событиям.
Младший сын Павла Полетики Андрей Павлович остался в Ромнах, так как ребенку было не место в бранном походе (в 1708 году ему было около 8-10 лет).
Осенью 1709 года Александр Меньшиков взял штурмом и сжег Ромны и Батурин, перебив при этом немало жителей. Но Андрею Полетике удалось спастись, и он впоследствии стал главой украинской ветви нашего рода. У Андрея Павловича Полетики было три сына – Иван, Григорий и Андрей. Все они родились в Ромнах или в поместьях Полетики под Ромнами. Два сына – Иван и Григорий – и их дети сыграли заметную роль в истории русской и украинской науки и культуры XVIII и первой половине XIX веков.
Иван Андреевич Полетика (1722-1785) был первым русским и украинским ученым, получившим за границей ученую степень доктора наук. В 1754 году он защитил диссертацию на ученую степень доктора медицины в Лейденском университете и после защиты был избран профессором Кильской медицинской академии в Шлезвиг-Гольштейне. В Киле Иван Полетика занимал кафедру в течение двух лет, а затем уехал в Россию. Умер он в скромной должности карантинного врача в местечке Василькове под Киевом в 1785 году.
Сыновья Ивана Полетики положили начало Петербургской ветви нашего рода и пошли по стопам отца.
Старший сын, Михаил Иванович, личный секретарь императрицы Марии Федоровны, вдовы императора Павла I, по отзывам современников «принадлежал к числу образованнейших людей своего времени и отличался умом, добротой и высокими нравственными качествами». Его философский трактат «О человеке», изданный в 1818 году в Германии в городе Галле, а в 1822 году на русском языке в Петербурге, получил лестную оценку историка Н.М. Карамзина.
Второй сын Ивана Полетики, Петр Иванович, избрал дипломатическую карьеру.
В 1821 году П.И. Полетика написал книгу о внешней и внутренней политике Соединенных Штатов, изданную в 1826 году на французском языке в Лондоне, а несколько позже – на английском языке в Соединенных Штатах. Отрывки из нее были опубликованы Александром Сергеевичем Пушкиным в «Литературной газете» в 1831 году (номера 45,46). П.И. Полетика, кроме того, оставил очень откровенные мемуары, часть которых, за период 1778-1805 годов, была опубликована в «Русском Архиве» (1885 год, т. 3).
Но не на дипломатическом поприще имя П.И. Полетики заслужило наибольшую память. Имя П.И. Полетики, «замечательного в обществах любезностью просвещенного ума своего», было связано с лучшими именами «золотого века» русской литературы.
Член знаменитого литературного общества «Арзамас» (взявший в память о своих странствованиях по Европе и Америке имя «Очарованный челн»), П.И. Полетика был другом Н.М.Карамзина, Д.П. Дашкова, «отца декабризма» Николая Тургенева и его брата Александра, князя П.А. Вяземского, К.Я. Батюшкова, И.И. Козлова, А.С. Пушкина и В.А. Жуковского.
«Я очень люблю Полетику», – записывал 2 июня 1834 года в своем дневнике  А.С. Пушкин, не раз упоминавший имя Петра Ивановича в письмах и на страницах своего дневника.
Сын Михаила Ивановича Полетики, Александр Михайлович, был полковником лейб-гвардии кавалергардского полка, где служил Геккерен-Дантес, убийца А.С. Пушкина. Сам А.М. Полетика, человек мягкий и незлобивый (современники называли его «божьей коровкой»), был другом Пушкина, также не раз упоминавшего его имя в своей переписке. Жена Александра Михайловича – Идалия Полетика, незаконная дочь графа Григория Строганова, была любовницей Пушкина, а после разрыва с ним стала его злейшим врагом. Она немало содействовала ухаживанию Дантеса за женой поэта Н. Пушкиной, что, как известно, закончилось дуэлью А.С. Пушкина с Дантесом и трагической гибелью поэта.
Младший сын Андрея Павловича и брат Ивана Андреевича Полетика, Григорий Андреевич Полетика (1723/25-1784), и его сын, Василий Григорьевич (1765-1845), сыграли крупную роль в развитии украинского национального самосознания. Согласно семейным преданиям, они были авторами известного трактата «История Руссов», изданного в 1846 году московским историком О.М. Бодянским. «История Руссов « (по цензурным соображениям) была приписана давным-давно скончавшемуся архиепископу Могилевскому и Белорусскому Георгию Конискому, однако большинство украинских и русских историков XIX века – О.М. Бодянский, B. Горленко, А.М. Лазаревский, академик В.А. Иконников, академик Л.Н. Майков и другие, не говоря уже о преданиях нашей семьи, считают авторами «Истории Руссов» Григория Андреевича и Василия Григорьевича Полетика.
А.С. Пушкин, получивший в 1829 году копию рукописи «Истории Руссов» от украинского историка и этнографа профессора М.А. Максимовича (ее старательно переписывали в домах и украинского дворянства и разночинной украинской интеллигенции), опубликовал отрывки «Истории» в «Литературной газете» и в «Современнике».
«Ни одна книга, – писал бывший министр иностранных дел Украинской Рады Дмитро Дорошенко, – не имела в свое время такого влияния на развитие украинской национальной мысли, как «Кобзарь» Шевченко… и «История Руссов».
Современный историк украинского национального движения Александр Оглоблин не менее категоричен: «За сотни лет „История Руссов“ постепенно приобрела такое мощное и непобедимое влияние на украинскую политическую мысль, такой авторитет в делах украинского национального сознания, такую вдохновляющую силу в украинской государственной идеологии, как никакое другое аналогичное произведение. «„ Отреченная книга» украинской исторической науки стала настольной книгой украинской политической мысли, учебником украинской национальной философии, программой национально-освободительной борьбы… «История Руссов» как декларация прав украинского народа осталась вечной книгой Украины» .

Ще одне ім’я, пов’язане з історією України – Аркадій Гаврилович Родзянко, «украинский мудрец», як його називає Пушкін. З Пушкіним колишній військовий, а з 1821 року полтавський поміщик, А.Родзянко познайомився у Петербурзі, у відомому своєю демократичністю гуртку «Зелена лампа». З молодих років почав писати вірші, що відзначалися фривольністю сюжетів. За це Пушкін назвав його «Пироном Украйны»:
[Пірон (1689-1783) – французький поет і драматург, сатирик, автор багатьох епіграм. Його високо цінив Вольтер. Знаменно, що його батько, поет-аматор, писав свої вірші на бургундському діалекті).]
Ты обещал о романтизме,
О сем парнасском афеизме,
Потолковать еще со мной,
Полтавских муз поведать тайны,
А пишешь мне об ней одной...
Нет, это ясно, милый мой,
Нет, ты влюблен, Пирон Украйны!
Не можна не звернути увагу на те, що пишучи, здавалося б, на суто літературні теми, хоч і в жартівливому тоні: про романтизм, про парнаський афеїзм – Пушкін двічі звертається до українських реалій: полтавских муз поведать тайны, Пирон Украйны, таким чином, створюючи абсолютно рівноправний контекст: Парнас, музи, Пірон – Полтава, Украйна, Родзянко.
А у жартівливому листі до Родзянки ця тенденція простежується іще ясніше:
Прости, украинский мудрец,
Наместник Феба и Приапа!
Твоя соломенная шляпа
Покойней, чем иной венец;
Твой Рим – деревня; ты мой папа,
Благослови ж меня, певец!
Простежимо очевидні паралелі: украинский мудрец – наместник Феба и Приапа [після публікації «Оди до Пріапа», визнаної непристойною, Пірона було виключено з колегії адвокатів]. Соломенная шляпа (бриль українською) – неодмінний супутник українського поміщика у спеку – венец; Рим – полтавське село.
Тобто в обох випадках бачимо повну відсутність снобізму, погорди петербуржця «великоросса» перед українським поміщиком і, навпаки, наче утаєну заздрість до тихого, спокійного життя на природі.
А в листі до сестри Анни Керн Єлізавети Полторацької знову звучить українська тема:
Когда помилует нас Бог,
Когда не буду я повешен,
То буду я у ваших ног,
В тени украинских черешен.
Українські черешні як символ України зустрінуться ще й у поемі «Полтава». Черешні – вишні… Як тут не згадати ще й Чехова з його «Вишневим садом»?

До цієї «україніки» Олександра Сергійовича слід залучити також його анекдоти про Потьомкіна, які він почув від родички своєї дружини Наталії Загряжської, рідної дочки гетьмана Кирила Розумовського, і, пишучи з голосу, він, що знаменно, досить правильно відобразив українську вимову і лексику (не забудьмо, що української орфографії тоді ще не було і Котляревський і Шевченко вживали ту ж саму російську орфографію, включно з літерою ять і з ы):
«Однажды Потемкин, недовольный запорожцами, сказал одному из них: «Знаете ли вы, что у меня в Николаеве строится такая колокольня, что как станут на ней звонить, так в Сече будет слышно?» – «То не диво, – отвечал запорожец, – У нас в Запорозцине е такие кобзары, що як заграють, то аже у Петербурси затанцюють».
N.N., вышедший из певчих в действительные статские советники, был недоволен обхождением князя Потемкина. «Хиба вин не тямить того, – говорил он на своем наречии, – що я такий еднорал, як вин сам». Это пересказали Потемкину, который сказал ему при первой встречу: «Что ты врешь? Какой ты генерал? Ты генерал-бас».
[Оскільки з часом усе забувається, нагадаймо, за Вікіпедією, про зв’язки його з Україною: Григо́рій Олекса́ндрович Потьо́мкін (1739-1791) – російський державний і військовий діяч, дипломат, генерал-фельдмаршал, князь. У 1772 році на одній з козацьких рад Потьомкін був записаний до Кущівського куреня Коша Запорізької Січі почесним козаком під прізвиськом Грицько Нечеса, через його перуку. В 1775  р. втілив у життя наказ Катерини ІІ ліквідувати Запорізьку Січ].
Потьомкін, розуміючи постійну загрозу російсько-турецького воєнного конфлікту (особливо після захоплення Росією території Кримського ханства), вважав за потрібне відновити українське козацтво.  Потьомкін вів переговори з представниками колишньої запорізької старшини про створення нового добровільного козацького формування. В 1788 р. Потьомкін підтримав проект В.В. Капніста про необхідність відновлення козацьких полків і сприяв організації Катеринославського козацького війська та Війська Вірних козаків (згодом – Чорноморське козацьке військо). У 1790 р.  Потьомкіну було надано титул великого гетьмана Катеринославського і Чорноморського козацьких військ. На Великдень 1791 року чорноморці привітали його сповненим «запорозького» гумору віршем:
«Власно мухи Всі уже послизли, Загнав Ісус В пекло спокус, Щоб християн не гризли. І смерть люта, Що нам тута Вельми докучала, По болотах, очеретах , Біжучи, кричала. Там суціга Тепер біга, Як шалена з ляку, Бо Бог хрестом Чорта з хвостом Прогнав як собаку».
Підтримував стосунки з відомими діячами української культури
В. Золотницьким, В. Рубаном, Л. Січкарівим та іншими. У 1786 добився затвердження проекту відкриття університету в Катеринославі (не встиг його реалізувати). Толерантно ставився до діяльності греко-католицької церкви,  підтримував єдиного в Російській імперії уніатського єпископа полоцького І. Лісовського.

Ну, і вже справжній гімн українському фольклору – поема Пушкіна «Гусар» (1833), написана після «Полтави»:
Скребницей чистил он коня,
А сам ворчал, сердясь не в меру:
«Занес же вражий дух меня
На распроклятую квартеру!
Здесь человека берегут,
Как на турецкой перестрелке,
Насилу щей пустых дадут,
А уж не думай о горелке.
Здесь на тебя, как лютый зверь,
Глядит хозяин, а с хозяйкой...
Небось, не выманишь за дверь
Ее ни честью, ни нагайкой.
То ль дело Киев! Что за край!
Валятся сами в рот галушки,
Вином – хоть пару поддавай,
А молодицы-молодушки!
Ей-ей, не жаль отдать души
За взгляд красотки чернобривой.
Одним, одним не хороши...»
– А чем же? – расскажи, служивый.
Он стал крутить свой длинный ус
И начал: «Молвить без обиды,
Ты, хлопец, может быть, не трус,
Да глуп, а мы видали виды.
Ну, слушай: около Днепра
Стоял наш полк; моя хозяйка
Была пригожа и добра,
А муж-то помер, замечай-ка!
Вот с ней и подружился я;
Живем согласно, так что любо:
Прибью – Марусинька моя
Словечка не промолвит грубо;
Напьюсь – уложит, и сама
Опохмелиться приготовит;
Мигну бывало: «Эй, кума!» –
Кума ни в чем не прекословит.
Кажись: о чем бы горевать?
Живи в довольстве, безобидно;
Да нет: я вздумал ревновать.
Что делать? враг попутал, видно.
Зачем бы ей, стал думать я,
Вставать до петухов? кто просит?
Шалит Марусенька моя;
Куда ее лукавый носит?
Я стал присматривать за ней.
Раз я лежу, глаза прищуря,
(А ночь была тюрьмы черней,
И на дворе шумела буря),
И слышу: кумушка моя
С печи тихохонько прыгнула,
Слегка обшарила меня,
Присела к печке, уголь вздула
И свечку тонкую зажгла,
Да в уголок пошла со свечкой,
Там с полки скляночку взяла
И, сев на веник перед печкой,
Разделась донага; потом
Из склянки три раза хлебнула,
И вдруг на венике верхом
Взвилась в трубу – и улизнула.
Эге! смекнул в минуту я:
Кума-то, видно, басурманка!
Постой, голубушка моя!..
И с печки слез – и вижу: склянка.
Понюхал: кисло! что за дрянь!
Плеснул я на пол: что за чудо?
Прыгнул ухват, за ним лохань,
И оба в печь. Я вижу: худо!
Гляжу: под лавкой дремлет кот;
И на него я брызнул склянкой –
Как фыркнет он! я: брысь!.. И вот
И он туда же за лоханкой.
Я ну кропить во все углы
С плеча, во что уж ни попало;
И всё: горшки, скамьи, столы,
Марш! марш! все в печку поскакало.
Кой черт! подумал я: теперь
И мы попробуем! и духом
Всю склянку выпил; верь не верь –
Но кверху вдруг взвился я пухом.
Стремглав лечу, лечу, лечу,
Куда, не помню и не знаю;
Лишь встречным звездочкам кричу:
Правей!.. и наземь упадаю.
Гляжу: гора. На той горе
Кипят котлы; поют, играют,
Свистят и в мерзостной игре
Жида с лягушкою венчают.
Я плюнул и сказать хотел...
И вдруг бежит моя Маруся:
Домой! кто звал тебя, пострел?
Тебя съедят! Но я, не струся:
Домой? да! черта с два! почем
Мне знать дорогу? – Ах, он странный!
Вот кочерга, садись верхом
И убирайся, окаянный.
– Чтоб я, я сел на кочергу,
Гусар присяжный! Ах ты, дура!
Или предался я врагу?
Иль у тебя двойная шкура?
Коня! – На, дурень, вот и конь. –
И точно: конь передо мною,
Скребет копытом, весь огонь,
Дугою шея, хвост трубою.
– Садись. – Вот сел я на коня,
Ищу уздечки, – нет уздечки.
Как взвился, как понес меня –
И очутились мы у печки.
Гляжу: всё так же; сам же я
Сижу верхом, и подо мною
Не конь – а старая скамья:
Вот что случается порою».
И стал крутить он длинный ус,
Прибавя: «Молвить без обиды,
Ты, хлопец, может быть, не трус,
Да глуп, а мы видали виды».
У поемі багато українських реалій та українізмів: Киев, Днепр, Марусенька, галушки; молодицы-молодушки, красотки чернобривой, хлопец, дурень, горелка, басурманка. Усі ці слова вжито хоч і іронічно, але у безумовно позитивному контексті.
Звернімо також увагу, що Київ пом’януто не у шовіністичному, загально вживаному тоді значенні : «мать городов русских», а вписано у безумовно український контекст, та ще й поєднано з українізмом молодиця і такою суто національною стравою, як галушки. А щодо цього рядка: Валятся сами в рот галушки – як не згадати Гоголя з його козаком-характерником Пацюком?
Так само й ім’я героїні – не Маша, а саме Маруся, Марусенька. А може, Пушкін був знайомий з народною піснею, що її приписують напівлегендарній українській народній співачці часів Хмельниччини Марусі Чурай:
Засвіт встали (або ж засвистали) козаченьки
В похід з полуночі,
Заплакала Марусенька
Свої ясні очі.
Це вже абсолютно не підтверджене припущення, але настільки сильний український контекст просто спонукає дещо пофантазувати.
Шукаючи впливів попередників на Пушкіна, дослідники посилалися на твір И.И. Дмитриева «Причудница» (1794)5:
Драгунский витязь мой, о ротмистр Брамербас,
Ты, бывший столько лет в Малороссийском крае
Игралищем злых ведьм!.. Я помню, как во сне,
Что ты рассказывал еще ребенку мне,
Как ведьма некая в сарае,
Оборотя тебя в драгунского коня,
Гуляла на хребте твоем до полуночи…
А ще сучасники Пушкіна відмічали близькість твору до повісті О.М. Сомова «Київські відьми»6. Але, як зауважує Ларіонова7, твір Пушкіна у деталях більш послідовно витримує зв’язок з усною традицією, особливо в заключному епізоді, де відьма випиває кров коханого чоловіка, де просліджується вплив літературної традиції. Як припускає дослідниця. «И Гоголь, и Сомов, прекрасно осведомленные в украинском фольклорно-этнографическом материале, в начале 1830-х гг. входили в круг ближайшего пушкинского общения. Разговоры с ними могли некоторым образом способствовать знакомству Пушкина с украинской…словесностью».
Для порівняння наведемо кілька уривків зі згаданої повісті Сомова.
«Молодой казак Киевского полка Федор Блискавка возвратился на свою родину из похода против утеснителей Малороссии, ляхов. Храбрый гетман войска малороссийского Тарас Трясила после знаменитой Тарасовой ночи, в которую он разбил высокомерного Конецпольского, выгнал ляхов из многих мест Малороссии…
Те, которые знали Федора Блискавку как лихого казака, догадывались, что он пришел домой не с пустыми руками. И в самом деле, при каждой расплате с шинкаркой или с бандуристами он вытаскивал у себя из кишени целую горсть дукатов, а польскими злотыми только что не швырял по улицам. При взгляде на золото разгорались глаза у шинкарей и крамарей ; а при взгляде на казака разгорались щеки у девиц и молодиц. И было отчего: Федора Блискавку недаром все звали лихим казаком. Высокий его рост с молодецкою осанкой, статное, крепкое сложение тела, черные усы, которые он гордо покручивал, его молодость, красота и завзятость хоть бы кому могли вскружить голову. Мудрено ли, что молодые киевлянки поглядывали на него с лукавою, приветливою усмешкой и что каждая из них рада была, когда он заводил с нею речь или позволял себе какую-нибудь незазорную вольность в обхождении?
Перекупки на Печерске и на Подоле знали его все, от первой до последней, и с довольными лицами перемигивались между собою, когда, бывало, он идет по базару…
– Что так давно не видать нашего завзятого? –говорила одна из подольских перекупок своей соседке. –Без него и продажа не в продажу:сидишь, сидишь, а ни десятой доли в целый день не выручишь того, чем от него поживишься за один миг.
– До того ли ему! – отвечала соседка, – видишь, он увивается около Катруси Ланцюговны. С нею теперь спознался, так и на базарах не показывается.
– А чем Ланцюговна ему не невеста? – вмешалась в разговор их третья перекупка. – Девчина как маков цвет; поглядеть – так волей и неволей скажешь: красавица! Волосы как смоль, черная бровь, черный глаз, и ростом и статью взяла; одна усмешка ее с ума сводит всех парубков. Да и мать ее – женщина не бедная; скупа, правда, старая карга! зато денег у нее столько, что хоть лопатой греби.
– Все это так, – подхватила первая, – только про старую Ланцюжиху недобрая слава идет. Все говорят – наше место свято! – будто она ведьма.
– Слыхала и я такие слухи, кумушка, – заметила вторая. – Сосед Панчоха сам однажды видел своими глазами, как старая Ланцюжиха вылетела из трубы и отправилась, видно, на шабаш...
Нашлись, однако же, добрые люди, которые хотели предостеречь Федора Блискавку от женитьбы на Катрусе Ланцюговне; но молодой казак смеялся им в глаза, отнюдь не думая отстать от Катруси. Да как было и верить чужим наговорам? Милая девушка смотрела на него так невинно, так добросердечно, улыбалась ему так умильно, что хотя бы целый Киев собрался на площади у Льва и присягнул в том, что мать ее точно ведьма, – и тогда бы Федор не поверил этому.
Он ввел молодую хозяйку в свой дом. Старая Ланцюжиха осталась в своей хате одна и отказалась от приглашения своего зятя перейти к нему на житье, дав ему такой ответ, что ей, по старым ее привычкам, нельзя было б ужиться с молодыми людьми. Федор Блискавка не мог нарадоваться, глядя на милую жену свою, не мог нахвалиться ею. И жаркие ласки, и пламенные поцелуи, и угодливость ее мужу своему, и досужество в домашнем быту – все было по сердцу нашему казаку. Странно казалось ему только то, что жена его среди самых сладостных излияний супружеской нежности вдруг иногда становилась грустна, тяжело вздыхала и даже слезы навертывались у ней на глазах; иногда же он подмечал такие взоры больших, черных ее глаз, что у него невольно холод пробегал по жилам. Особливо замечал он это под исход месяца. Тогда жена его делалась мрачною, отвечала ему коротко и неохотно, и, казалось, какая-то тоска грызла ее за сердце. В это время все было не по ней: и ласки мужа, и приветы друзей его, и хозяйственные заботы; как будто божий мир становился ей тесен, как будто она рвалась куда-то, но с отвращением, с крайним насилием самой себе и словно по некоторому непреодолимому влечению…
Федор Блискавка, не переставая храпеть изо всей силы, открыл до половины глаза и следил ими за своей женою. Он видел, как она развела в печи огонь, как поставила на уголья горшок с водою, как начала в него бросать какие-то снадобья, приговаривая вполголоса странные, дикие для слуха слова. Внимание Федора увеличивалось с каждою минутой: страх, гнев и любопытство боролись в нем; наконец, последнее взяло верх. Притворяясь по-прежнему спящим, он высматривал, что будет далее.
Когда в горшке вода закипела белым ключом, то над ним как будто прошумела буря, как будто застучал крупный дождь, как будто прогремел сильный гром; наконец, раздалось из него писклявым и резким голосом, похожим на визг железа, чертящего по точилу, трижды слово: «Лети, лети, лети!». Тут Катруся поспешно натерлась какой-то мазью и улетела в трубу…
Федір натирається рештками мазі і опиняється на Лисій горі і ось що він там бачить:
Инде целая ватага чертенят, один другого гнуснее и неуклюжее, стучала в котлы, барабанила в бочонки, била в железные тарелки и горланила во весь рот. Тут вереница старых, сморщенных как гриб, ведьм водила журавля, приплясывая, стуча гоцки сухими своими ногами, так что звон от костей раздавался кругом, и припевая таким голосом, что хоть уши зажми. Далее долговязые лешие пускались вприсядку с карликами домовыми. В ином месте беззубые, дряхлые ведьмы верхом на метлах, лопатах и ухватах чинно и важно, как знатные паньи, танцевали польской с седыми, безобразными колдунами, из которых иной от старости гнулся в дугу, у другого нос перегибался через губы и цеплялся за подбородок, у третьего по краям рта торчали остальные два клыка, у четвертого на лбу столько было морщин, сколько волн ходит по Днепру в бурную погоду. Молодые ведьмы с безумным, неистовым смехом и взвизгиваньем, как пьяные бабы на веселье, плясали горлицу и метелицу с косматыми водяными, у которых образины на два пальца покрыты были тиной; резвые, шаловливые русалки носились в дудочке с упырями, на которых и посмотреть было страшно.
Але його викрито і йому загрожує смерть. Однак Маруся, що побачила його першою, рятує його, чаруванням відправивши його додому. Повернувшись, вона розповідає козакові, що стати відьмою її примусила мати, але що тепер чекає смерть на обох.
– Об одном только прошу тебя, – продолжала она, – погляди на меня умильно, дай на себя насмотреться, поцелуй меня впоследние и прижми к своему сердцу, как прижимал тогда, когда любил меня!
Добрый Федор был тронут слезными просьбами жены своей. Он ласково взглянул на нее, обнял ее, и уста их слиплись в один долгий, жаркий поцелуй... В ту же минуту она рукою искала его сердца по биению. Вдруг какая-то острая, огненная искра проникла в сердце Федора; он почувствовал и боль, и приятное томление. Катруся припала к его сердцу, прильнула к нему губами; и между тем, как Федор истаивал в неге какого-то роскошного усыпления, Катруся, ласкаясь, спросила у него: «Сладко ли так засыпать?»
– Сладко!.. – отвечал он чуть слышным лепетом – и уснул навеки.
Тело казака похоронено было с честью усердными его товарищами. Ни жены, ни тещи его никто не видел на погребении; но в следующую ночь жители Киева сбежались на пожар: хата Федора Блискавки сгорела дотла. Тогда же видно было другое зарево от Лысой горы, и смельчаки, отважившиеся на другой день посмотреть вблизи, уверяли, что на горе уже не было огромного костра осиновых дров, а на месте его лежала только груда пеплу, и зловонный, серный дым стлался по окружности. Носилась молва, будто бы ведьмы сожгли на этом костре молодую свою сестру, Катрусю, за то, что она отступилась от кагала и хотела, принеся христианское покаяние, пойти в монастырь; и что будто бы мать ее, старая Ланцюжиха, первая подожгла костер. Как бы то ни было, только ни Катруси, ни Ланцюжихи не стало в Киеве. О последней говорили, что она оборотилась в волчицу и бегала за Днепром по бору».
Написані майже одночасно – 1833 року – «Київські відьми» і «Гусар» дуже близькі за тематикою, але слід оцінити майстерність Пушкіна, який у чотирьох десятках строф зумів відтворити і фольклорний колорит, і український м’який гумор.
Безумовно, читаючи «Гусара», як теж не згадати Гоголя з його «Вечорами на хуторі біля Диканьки» (1831), які своєю народністю захопили Пушкіна.
«Сейчас прочел «Вечера близ Диканьки». Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился. Мне сказывали, что когда издатель вошел в типографию, где печатались «Вечера», то наборщики начали прыскать и фыркать, зажимая рот рукою. Фактор объяснил их веселость, признавшись ему, что наборщики помирали со смеху, набирая его книгу. Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков. Поздравляю публику с истинно веселою книгою, а автору сердечно желаю дальнейших успехов. Ради Бога, возьмите его сторону, если журналисты, по своему обыкновению, нападут на неприличие его выражений, на дурной тон и проч. Пора, пора нам осмеять les précieuses ridicules8 нашей словесности, людей, толкующих вечно о прекрасных читательницах, которых у них не бывало, о высшем обществе, куда их не просят, и все это слогом камердинера профессора Тредьяковского» – пише він до редактора «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду» А. Ф. Воейкова.
А в рецензії на друге видання «Вечорів» в журналі «Современник» Пушкін зауважує:
«...Все обрадовались этому живому описанию племени поющего и пляшущего, этим свежим картинам малороссийской природы, этой веселости, простодушной и вместе лукавой...».
Усім відомий вплив російського поета на Гоголя, але те, що Пушкін ставить саме присвячені українській тематиці «Вечори» на одну дошку з книжками таких всесвітньо відомих європейських авторів, як Філдінг і особливо Мольєр, є дуже знаменним і знов-таки красномовно свідчить про абсолютно не упереджене ставлення «шовініста» до українця Гоголя і до України в цілому..

Як слушно зауважує М. Рижова9, українські мотиви у творчості Пушкіна пояснюються його вивченням билин, казок і древньоруського епосу. У 1820 р. він пише поему «Руслан і Людмила», а у 1822 р., уже під час висилки на Південь, – Песнь о вещем Олеге. У подальшому, замисливши написати «Історію Петра Великого» (задум не було здійснено), він як історик і архівіст вивчає найважливіші події української історії: польсько-російське суперництво за володіння Україною, події Північної війни 1700-1721 рр., скасування гетьманства у 1764 році. У зв’язку з цим постає ідея написати розвідку, яку Пушкін мав намір назвати «Очерк истории Украины» (написано 2 сторінки французькою мовою, тож, очевидно, твір призначався для ознайомлення з українською історією європейського читача). А для нас найцікавішим є розроблений поетом план начерку, де недвозначно визнано «окремішність» цієї країни, хоч поет і поділяв хибну думку про попередню «з’єднаність» держав:
Что ныне называется Малороссией?
Что составляло прежде Малороссию?
Когда отторгнулась она от России?
Долго ли находилась под владычеством татар –
От Гедимина до Сагайдачного,
От Сагайдачного до Хмельницкого,
От Хмельницкого до Мазепы,
От Мазепы до Разумовского.
Вражає той факт, що Пушкін трактує історію України абсолютно не в межах історії російської: наприклад, Україна за часів Петра чи Катерини – що робив навіть такий видатний історик як Ключевський («Курс русской истории»).

Поему «Руслан і Людмила» присвячено епосі Київської Русі і оточенню київського князя Володимира.
В толпе могучих сыновей,
С друзьями, в гриднице высокой
Владимир-солнце пировал;
У поемі маємо навіть українізм хата:
На склоне темных берегов
Какой-то речки безымянной,
В прохладном сумраке лесов,
Стоял поникшей хаты кров,
Густыми соснами венчанный.
«Руслан и Людмила» – справжній гімн місту Києву:
К родимым киевским полям
В забвенье сердца улетает;
Отца и братьев обнимает,…
Небесный гром на злобу грянет,
И воцарится тишина –
И в светлом Киеве княжна
Перед Владимиром восстанет
От очарованного сна…
Ликует Киев…
І тому подібне…

А от поема «Кавказский пленник», здавалося б, не має жодного стосунку до нашої теми, якби ж не епіграф:
Тебя я воспою, герой,
О Котляревский, бич Кавказа!
Ось коротка біографічна довідка про цього героя, який є далеким родичем автора «Енеїди»:
Петро Степанович Котляре́вський народився 23 червня 1782 року в селі Ольховатка Куп’янського повіту Харківської губернії. Представник відомого українського дворянського роду. Син сільського священика, призначався до духовного звання, але майже випадково був записаний до піхотного полку, і вже 1796 року, чотирнадцятирічним хлопцем, брав участь у російсько-перській війні , що відбулася в кінці царювання імператриці Катерини ІІ. У 17 років отримав звання офіцера і швидко набув значної слави рядом блискучих подвигів під час війни на Закавказзі. За операцію при Ахалкалакі Петро Котляревський отримав чин генерал-майора, а за штурм Ленкорані був нагороджений орденом Святого Георгія 2-го ступеню. Під час того штурму генерал був поранений трьома кулями і змушений покинути військову службу. Після відставки Котляревський оселився в селі Александрове біля Бахмута, часто жив у Феодосії, де познайомився з художником Айвазовським, який спроектував його усипальницю на горі Мітрідат. Помер 2 листопада 1852 року, похований у Феодосії; могила не збереглася. Петра Котляревського часто називали «генералом-метеором» і «кавказьким Суворовим».
От і ще один українець, що його, як і друга Шевченка, графа Якова де Бальмена, нащадка аристократичного шотландського роду, який у жартівливому листі, писаному разом з Шевченком та Закревським, підписався: військовий осавул Яків Дибайло, доля та історичні обставини «загнали» за словами Шевченка, на Кавказ, де йому:
Не за Украйну,
А за її ката довелось пролить
Кров добру, не чорну.
Отак, хоч і з протилежних позицій, стикаються долі оспіваних обома поетами людей, та й опосередковано самих поетів, оскільки, як відомо, Пушкін був, разом із Лермонтовим, улюбленим поетом Тараса Шевченка.

І от, нарешті, найбільш контроверcійна поема Пушкіна «Полтава», написана у 1828 році. Нема мови, Пушкін був монархіст і поважав Петра І (хоч і тут маємо такий парадокс: згадаймо вірш «Моя родословная»: Упрямства дух нам всем подгадил:/ В родню свою неукротим, /С Петром мой пращур не поладил/ И был за то повешен им» – дійсно, Федора Пушкіна було страчено Петром І за участь у змові Циклера і Соковніна. Правда, його не повісили, а йому відрубали голову. Пробачимо цю поетичну вольність) .
Ми вже пересвідчилися, що Олександр Сергійович виявляв неабияку, сказати б, професійну цікавість до історії України. А перебуваючи нелегально в Києві 1821 року, він старанно списав, стоячи перед могилою Кочубея й Іскри, висічену на надгробній плиті епітафію, вмістивши її пізніше до власноручних приміток до «Полтави»:
«Кто еси мимо грядый о нас невѣдущиій,
Елицы здѣ естесмо положены сущи,
Понеже нам страсть и смерть повѣлѣ молчати,
Сей камень возопіетъ о насъ ти вѣщати,
И за правду и вѣрность къ Монарсѣ нашу
Страданія и смерти испіймо чашу,
Злуданьем Мазепы, всевѣчно правы,
Посѣченны зоставше топоромъ во главы;
Почиваемъ въ семъ мѣстѣ Матери Владычнѣ,
Подающія всѣмъ своимъ рабомъ животъ вѣчный».
Року 1708, мѣсяца іюля 15 дня, посѣчены средь Обозу войсковаго, за Бѣлою Церковію на Борщаговцѣ и Ковшевомъ, благородный Василій Кочубей, судія генеральный; Іоаннъ Искра, полковникъ полтавскій. Привезены же тѣла ихъ іюля 17 въ Кіевъ и того жъ дня въ обители святой Печерской на семъ мѣстѣ погребены».
Ну от, здавалося б, і дороговказ для майбутньої поеми. Проте Пушкін надто великий психолог, щоб обмежитися загальноприйнятою тоді думкою: Мазепа – зрадник, а Кочубей та Іскра – безневинні страждальці.
Тож звернімося до самої поеми і надамо слова її автору. Передбачаючи полеміку з її приводу, він двічі вдається до пояснень у пресі. Після публікації «Полтави» Пушкін пише у 1830 році статтю під назвою : «Опровержение на критики». Цитуємо її повністю:
«Habent sua fata libelli.10 «Полтава» не имела успеха. Вероятно, она и не стоила его; но я был избалован приемом, оказанным моим прежним, гораздо слабейшим произведениям; к тому ж это сочинение совсем оригинальное, а мы из того и бьемся.
Наши критики взялись объяснить мне причину моей неудачи – и вот каким образом.
Они, во-первых, объявили мне, что отроду никто не видывал, чтоб женщина влюбилась в старика, и что, следственно, любовь Марии к старому гетману (NB: исторически доказанная) не могла существовать.
Ну что ж, что ты Честон? Хоть знаю, да не верю11.
Я не мог довольствоваться этим объяснением: любовь есть самая своенравная страсть. Не говорю уже о безобразии и глупости, ежедневно предпочитаемых молодости, уму и красоте. Вспомните предания мифологические, превращения Овидиевы, Леду, Филиру, Пазифаю, Пигмалиона – и признайтесь, что все сии вымыслы не чужды поэзии. А Отелло, старый негр, пленивший Дездемону рассказами о своих странствиях и битвах?.. А Мирра, внушившая итальянскому поэту одну из лучших его трагедий?..
Мария (или Матрена) увлечена была, говорили мне, тщеславием, а не любовию: велика честь для дочери генерального судии быть наложницею гетмана! Далее говорили мне, что мой Мазепа злой и глупый старичишка. Что изобразил я Мазепу злым, в том я каюсь: добрым я его не нахожу, особливо в ту минуту, когда он хлопочет о казни отца девушки, им обольщенной. Глупость же человека оказывается или из его действий, или из его слов: Мазепа действует в моей поэме точь-в-точь, как и в истории, а речи его объясняют его исторический характер. Заметили мне, что Мазепа слишком у меня злопамятен, что малороссийский гетман – не студент и за пощечину или за дерганье усов мстить не захочет. Опять история, опроверженная литературной критикой, – опять хоть знаю, да не верю! Мазепа, воспитанный в Европе в то время, как понятия о дворянской чести были на высшей степени силы,– Мазепа мог помнить долго обиду московского царя и отомстить ему при случае. В этой черте весь его характер, скрытый, жестокий, постоянный. Дернуть ляха или казака за усы всё равно было, что схватить россиянина за бороду. Хмельницкий за все обиды, претерпенные им, помнится, от Чаплицкого, получил в возмездие, по приговору Речи Посполитой, остриженный ус своего неприятеля (см. Летопись Кониского).
Старый гетман, предвидя неудачу, наедине с наперсником бранит в моей поэме молодого Карла и называет его, помнится, мальчишкой и сумасбродом: критики важно укоряли меня в неосновательном мнении о шведском короле. У меня сказано где-то, что Мазепа ни к кому не был привязан: критики ссылались на собственные слова гетмана, уверяющего Марию, что он любит ее больше славы, больше власти. Как отвечать на таковые критики?
Слова усы, визжать, вставай, Мазепа, ого, пора – показались критикам низкими, бурлацкими выражениями. Как быть!
В «Вестнике Европы» заметили, что заглавие поэмы ошибочно, и что, вероятно, не назвал я ее Мазепой, чтоб не напомнить о Байроне. Справедливо, но была тут и другая причина: эпиграф. Так и «Бахчисарайский фонтан» в рукописи назван был Харемом, но меланхолический эпиграф (который, конечно, лучше всей поэмы) соблазнил меня.
Кстати о «Полтаве» критики упомянули, однако ж, о Байроновом «Мазепе»; но как они понимали его! Байрон знал Мазепу только по Вольтеровой «Истории Карла XII». Он поражен был только картиной человека, привязанного к дикой лошади и несущегося по степям. Картина, конечно, поэтическая, и зато посмотрите, что он из нее сделал. Но не ищите тут ни Мазепы, ни Карла, ни сего мрачного, ненавистного, мучительного лица, которое проявляется во всех почти произведениях Байрона, но которого (на беду одному из моих критиков), как нарочно, в «Мазепе» именно и нет. Байрон и не думал о нем: он выставил ряд картин, одна другой разительнее – вот и всё: но какое пламенное создание! какая широкая, быстрая кисть! Если ж бы ему под перо попалась история обольщенной дочери и казненного отца, то, вероятно, никто бы не осмелился после него коснуться сего ужасного предмета.
Прочитав в первый раз в «Войнаровском» сии стихи:
Жену страдальца Кочубея
И обольщенную их дочь,
я изумился, как мог поэт пройти мимо столь страшного обстоятельства.
Обременять вымышленными ужасами исторические характеры и не мудрено, и не великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась мне непохвальною. Но в описании Мазепы пропустить столь разительную историческую черту было еще непростительнее. Однако ж, какой отвратительный предмет! ни одного доброго, благосклонного чувства! ни одной утешительной черты! соблазн, вражда, измена, лукавство, малодушие, свирепость... Дельвиг дивился, как я мог заняться таковым предметом. Сильные характеры и глубокая, трагическая тень, набросанная на все эти ужасы, вот что увлекло меня. «Полтаву» написал я в несколько дней, долее не мог бы ею заниматься и бросил бы всё».
А ось передмова до першого видання поеми:
«Полтавская битва есть одно из самых важных и самых счастливых происшествий царствования Петра Великого. Она избавила его от опаснейшего врага; утвердила русское владычество на юге; обеспечила новые заведения на севере и доказала государству успех и необходимость преобразования, совершаемого царем.
Ошибка шведского короля вошла в пословицу. Его упрекают в неосторожности, находят его поход на Украйну безрассудным. На критиков не угодишь, особенно после неудачи. Карл, однако ж, сим походом избегнул славной ошибки Наполеона: он не пошел на Москву. И мог ли он ожидать, что Малороссия, всегда беспокойная, не будет увлечена примером своего гетмана и не возмутится противу недавнего владычества Петра, что Левенгаупт три дня сряду будет разбит, что, наконец, 25 тысяч шведов, предводительствуемых своим королем, побегут перед нарвскими беглецами? Сам Петр долго колебался, избегая главного сражения, яко зело опасного дела. В сем походе Карл XII менее, нежели когда-нибудь, вверялся своему счастию; оно уступило гению Петра.
Мазепа есть одно из самых замечательных лиц той эпохи. Некоторые писатели хотели сделать из него героя свободы, нового Богдана Хмельницкого12. История представляет его честолюбцем, закоренелым в коварстве и злодеяниях, клеветником Самойловича, своего благодетеля, губителем отца несчастной своей любовницы, изменником Петра перед его победою, предателем Карла после его поражения: память его, преданная церковию анафеме, не может избегнуть и проклятия человечества.
Некто в романической повести изобразил Мазепу старым трусом, бледнеющим пред вооруженной женщиною, изобретающим утонченные ужасы, годные во французской мелодраме и пр. Лучше было бы развить и объяснить настоящий характер мятежного гетмана, не искажая своевольно исторического лица» .
Перечитаймо уважно цю передмову. Що тут цікавого сказано про Мазепу?
«Мазепа, воспитанный в Европе в то время, как понятия о дворянской чести были на высшей степени силы,– Мазепа мог помнить долго обиду московского царя и отомстить ему при случае. В этой черте весь его характер, скрытый, жестокий, постоянный. Дернуть ляха или казака за усы всё равно было, что схватить россиянина за бороду. Хмельницкий за все обиды, претерпенные им, помнится, от Чаплицкого, получил в возмездие, по приговору Речи Посполитой, остриженный ус своего неприятеля (см. Летопись Кониского)».
Перше: Блискуче європейське виховання. Друге – високе поняття про дворянську честь. Якби йшлося про якогось героя-росіянина, ця риса, безумовно, вважалася б позитивною. Знов таки, дивовижне знання історії України та Польщі, що підтверджує посилання на Богдана Хмельницького і на літопис Кониського. Можна сказати, що Пушкін не засуджує, а пояснює логіку поведінки гетьмана. Так само знаменними є заключні слова передмови, в яких поет підкреслює необхідність правильного відтворення характеру персонажа, хоча, безумовно, «правильність» визначається історичною ситуацією та ідеологією певної доби:
Некто в романической повести изобразил Мазепу старым трусом13, бледнеющим пред вооруженной женщиною, изобретающим утонченные ужасы, годные во французской мелодраме и пр. Лучше было бы развить и объяснить настоящий характер мятежного гетмана, не искажая своевольно исторического лица.
У примітках до поеми Пушкін зауважує:
«Предание приписывает Мазепе несколько песен, доныне сохранившихся в памяти народной. Кочубей в своем доносе также упоминает о патриотической думе, будто бы сочиненной Мазепою. Она замечательна не в одном историческом отношении».
Тобто, перед нами безперечно видатна європейська особистість, талановита людина, що заслуговує на повагу.
Цікаво, що у поемі просліджується наче подвійна характеристика гетьмана. З одного боку, це хитра, підступна людина, і тут Пушкін не шкодує для нього чорної фарби:
Не многим, может быть, известно,
Что дух его неукротим,
Что рад и честно и бесчестно
Вредить он недругам своим;
Что ни единой он обиды
С тех пор, как жив, не забывал,
Что далеко преступны виды
Старик надменный простирал;
Что он не ведает святыни,
Что он не помнит благостыни,
Что он не любит ничего,
Что кровь готов он лить, как воду,
Что презирает он свободу,
Что нет отчизны для него.
Такий «офіційний» Мазепа, ворог самодержавства. Однак одразу за цією характеристикою іде пряма мова Кочубея, так що закрадається думка, що, може,це й не судження поета, а думки ображеного батька:
«Нет, дерзкий хищник, нет, губитель! –
Скрежеща, мыслит Кочубей…
Викликає подив, наскільки ця негативна характеристика суперечлива, адже Пушкін, аналізуючи внутрішні чинники поведінки свого героя, починає сам себе спростовувати, у чому, безумовно, він не міг не від проявити себе. Мимоволі виникає думка, що це не просто логічна плутанина – навряд би таке могло спіткати великого поета – це якась прихована гра, той підтекст, який кожен читач мав трактувати на власний розсуд. Здається, що це приклад того «подвійного мислення» – офіційного і приватного – до якого так колись були звичні радянські люди.
Чи не чаїться в цьому та трагічна роздвоєність, що спонукає його писати у тому ж 1828:
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную cлагаю…
Парадокс – але цю вірнопідданицьку оду, присвячену Миколі І, той заборонив публікувати, бо закінчується вона досить несподівано:
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
Отож погляньмо, чи не веде Пушкін таку саму подвійну гру і в «Полтаві»,чи не діє він за відомим російським прислів’ям: «начали за здравие, а кончили за упокой»? Отож, чи він все ж таки вбачає у Мазепі просто циніка, що керується виключно егоїстичними мотивами, чи існували ще й інші чинники його виступу проти Петра? Отут поет надає слово самому гетьманові:
Давно замыслили мы дело;
Теперь оно кипит у нас.
Благое время нам приспело;
Борьбы великой близок час.
Без милой вольности и славы
Склоняли долго мы главы
Под покровительством Варшавы,
Под самовластием Москвы.
Но независимой державой
Украйне быть уже пора:
И знамя вольности кровавой
Я подымаю на Петра.
Хто з сучасних поборників незалежності сказав би краще, ніж це зробив шовініст Пушкін:
Но независимой державой
Украйне быть уже пора.
Так, може, все ж таки саме в цьому основна причина «зради» Петра з боку старого гетьмана? Пушкін дуже добре це збагнув, хоча як поборник «единой и неделимой» не міг співчувати цій ідеї і, в будь-якому разі, не міг би висловити своїх сумнівів публічно.
Принагідно звернімо увагу і на двократне повторення у наведеному уривку слова вольность. Класицист Пушкін не дуже любив повтори у вузькому контексті.
А що ж означало це слово за часів поета? Звернімося до «Толкового словаря русского языка» Ушакова:
1.  Вольность мысли.
2. только ед. Политическая свобода, независимость. «Он вольность хочет проповедать!» Грибоедов. «О вы, счастливые народы, где случай вольность даровал!» Радищев.
3. чаще мн. Преимущество, право, льгота (старин.). Казацкие вольности. Манифест о вольности дворянства 1762 г. Грамота на вольности дворянства 1786 г.
Згадаймо знамениті оди «Вольность» Радищева і самого Пушкіна для того щоб краще зрозуміти, що поет не вживав цього слова у негативному значенні, та й тут, перш за все, його вжито з епітетом «милая».
До речі, і поразку Карла у примітках до поеми поет пояснює не лише військовими талантами царя, а й такою обставиною:
«Его упрекают в неосторожности, находят его поход на Украйну безрассудным. .. И мог ли он ожидать, что Малороссия, всегда беспокойная, не будет увлечена примером своего гетмана и не возмутится противу недавнего владычества Петра?»
Всегда беспокойная Малороссия – хіба це не чесна констатація історичного факту?
І як це дисонує з написаним приблизно тоді «Жизнеописанием Мазепы» А. Корниловича14, де визнавши все ж, що: «Мазепа принадлежит к числу замечательнейших лиц в российской истории XVIII столетия» далі він малює гетьмана лише чорною фарбою.
І ще читаємо в поемі:
Украйна глухо волновалась,
Давно в ней искра разгоралась.
Друзья кровавой старины
Народной чаяли войны,
Роптали, требуя кичливо,
Чтоб гетман узы их расторг,
И Карла ждал нетерпеливо
Их легкомысленный восторг.
Вокруг Мазепы раздавался
Мятежный крик: пора, пора!
Но старый гетман оставался
Послушным подданным Петра.
Храня суровость обычайну,
Спокойно ведал он Украйну,
Молве, казалось, не внимал
И равнодушно пировал.
«Что ж гетман? – юноши твердили,
Он изнемог; он слишком стар;
Труды и годы угасили
В нем прежний, деятельный жар.
Зачем дрожащею рукою
Еще он носит булаву?
Теперь бы грянуть нам войною
На ненавистную Москву!
Когда бы старый Дорошенко,
Иль Самойлович молодой,
Иль наш Палей, иль Гордеенко
Владели силой войсковой;
Тогда б в снегах чужбины дальной
Не погибали казаки,
И Малороссии печальной
Освобождались уж полки”.
Тобто поет неодноразово констатує прагнення України до незалежності як незаперечний факт, а до того ж дивовижно, як на той час знає історію України. Варто хоча б почитати його примітки до поеми:
Дорошенко, один из героев древней Малороссии, непримиримый враг русского владычества.
Григорий Самойлович, сын гетмана, сосланного в Сибирь в начале царствования Петра I… і т.п.
Його ставлення до цього краю, може, найкраще відбилося у знаменитому ліричному відступі:
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Луна спокойно с высоты
Над Белой Церковью сияет
И пышных гетманов сады
И старый замок озаряет.
И тихо, тихо всё кругом.
Замилування красою Марії, дочки Кочубея, також підживлюється українськими реаліями:
И то сказать: в Полтаве нет
Красавицы, Марии равной.
Она свежа, как вешний цвет,
Взлелеянный в тени дубравной.
Как тополь киевских высот,
Она стройна.
У поемі є ще один ліричний відступ, за тональністю дуже близький до «Катерини» Шевченка:
Цветет в Диканьке древний ряд
Дубов, друзьями насажденных;
Они о праотцах казненных
Доныне внукам говорят.
Но дочь преступница... преданья
Об ней молчат. Ее страданья,
Ее судьба, ее конец
Непроницаемою тьмою
От нас закрыты. Лишь порою
Слепой украинский певец,
Когда в селе перед народом
Он песни гетмана бренчит,
О грешной деве мимоходом
Казачкам юным говорит.
Трагічна доля Марії (Мотрони) не набагато різниться від трагічної долі Катерини. А згадка про сліпого співця, безумовно, бандуриста, що ходить по селах і співає пісні Мазепи свідчить про бажання поета вільно чи невільно ще раз підкреслити невмирущість пам’яті підданого анафемі гетьмана, заперечуючи трохи раніше сказане: «Забыт Мазепа с давних пор!»
А в пісні (думі), написаній Мазепою, що її співали по селах кобзарі, сказано було, зокрема, й таке:
Жалься, Боже, Украіни,
Що не в купі має сини!
Єдин живе із погани,
Кличе: «Сюди, Отамане!
Ідім матки ратовати,
Не даймо ій погибати!
До речі, тут, так само, як і в «Полтаві», згадано ворогів України, ще й з додатком турків: турки – ляхи – Москва.
Отож варто навести цю думу повністю, щоб дати читачеві самому змогу зрозуміти, хто ж такий був той Мазепа та чи мав рацію сучасник Пушкіна Є. Корнілович, пишучи: «не вижу в поступке гетмана Малороссии сего возвышенного чувства, предполагающего отвержение от личных выгод и пожертвование собою пользе сограждан».

Всі покою щіре прагнуть,
А не в єден гуж всі тягнуть –
Той направо, той наліво.
А всі браття – того диво!
Не маш любови, не маш згоди
Од Жовтоі взявши води,
През незгоду всі пропали,
Самі себе звоювали.
Ей, братища, пора знати,
Що не всім нам панувати,
Не всім дано всеє знати
І річами керовати.
На корабель поглядімо,
Много людей полічимо;
Однак стирник сам керує,
Весь корабель управує.
Пчулка бідна Матку має
І одної послухає˕.
Жалься, Боже, Украіни,
Що не в купі має сини!
Єдин живе із погани,
Кличе: «Сюди, Отамане!
Ідім матки ратовати,
Не даймо ій погибати!»
Другий Ляхом за грош служить,
По Вкраіні і той тужить:
«Мати моя старенькая!
Чом ти вельми слабенькая?
Різно тебе розшарпали,
Ґди аж по Дніпр Туркам дали.
Все то фортель, щоб слабіла
І аж вкінець сил не мала!»
Третій Москві тож ґолдує˕
І ій вірне услугує˕.
Той на Матку нарікає˕
І неволю проклинає˕:
«Ліпше було не родити,
Ніжли в таких бідах жити!»
От всіх сторін ворогують.
Огнем-мечем руйнують.
От всіх не маш зичливости,
Ані слушнои учтивости.
Мужиками називають,
А підданством дорікають.
Мати моя, старенькая,
Чом ти вельми слабенькая,
Чом ти братів не учила,
Чом од себе их пустила?
Ліпше було пробувати
Вкупі лихо одбивати!
Я сам бідний не здолаю,
Хиба тільки заволаю:
«Ей, Панове Енерали,
Чому ж єсьте так оспали!
І ви, Панство Полковники,
Без жадноі політики,
Озмітеся всі за руки,
Не допустіть гіркой муки
Матці своій больш терпіти!
Нуте врагів, нуте бити!
Самопали набивайте,
Острих шабель добувайте,
А за віру хоч умріте,
І вольностей бороніте!
Нехай вічна буде слава,
Же през шаблі маєм права!»
Повертаючись до поеми після прочитання думи, не можемо не відчути, як шанобливо ставиться Пушкін до свого героя, коли він не намагається слідувати офіційній лінії, з якою психологічною майстерністю він пояснює, що саме змусило молоду дівчину забути все, кинути батьків і пригорнутися до «старого»:
Своими чудными очами
Тебя старик заворожил,
Своими тихими речами
В тебе он совесть усыпил;
Ты на него с благоговеньем
Возводишь ослепленный взор,
Его лелеешь с умиленьем …
Что стыд Марии? что молва?
Что для нее мирские пени,
Когда склоняется в колени
К ней старца гордая глава,
Когда с ней гетман забывает
Судьбы своей и труд, и шум,
Иль тайны смелых, грозных дум
Ей, деве робкой, открывает?
А що ж Мазепа? Холоднокровний старигань, що скористався недосвідченістю молодої дівчини, звабленої його мудрістю? Мабуть, психологічна характеристика гетьмана-зрадника виправдовувала б такий сюжетний хід, хіба ж не сам Пушкін написав:
Смешон и ветреный старик,
Смешон и юноша степенный…
Ба ні:
Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет. В нем любовь
Проходит и приходит вновь,
В нем чувство каждый день иное:
Не столь послушно, не слегка,
Не столь мгновенными страстями
Пылает сердце старика,
Окаменелое годами.
Упорно, медленно оно
В огне страстей раскалено;
Но поздний жар уж не остынет
И с жизнью лишь его покинет.
От іще одна деталь до портрету цього «злодія» – хіба не відчутно тут безумовної симпатії Пушкіна до цієї непересічної особистості – не лише поета, політика,філософа, а й відданого аж до смерті коханця?
У поемі лише раз згадується ім’я Войнаровського, сподвижника Мазепи, який, за Пушкіним, врятував його від смерті від руки закоханого в Марію козака:
Мазепа, в думу погруженный,
Взирал на битву, окруженный
Толпой мятежных казаков,
Родных, старшин и сердюков.
Вдруг выстрел. Старец обратился.
У Войнаровского в руках
Мушкетный ствол еще дымился.
Сраженный в нескольких шагах,
Младой казак в крови валялся,
А конь, весь в пене и пыли,
Почуя волю, дико мчался,
Скрываясь в огненной дали.
Казак на гетмана стремился
Сквозь битву с саблею в руках,
С безумной яростью в очах.
Старик, подъехав, обратился
К нему с вопросом. Но казак
Уж умирал. Потухший зрак
Еще грозил врагу России;
Был мрачен помертвелый лик,
И имя нежное Марии
Чуть лепетал еще язык.

А от інший сучасник і близький знайомий Пушкіна Кондратій Рилєєв, один з п’ятьох страчених після невдалого повстання 1825 року декабристів, написав велику поему, йому присвячену. Поему «Войнаровський» супроводжувала передмова іншого декабриста і письменника Бестужева-Марлінського, де, зокрема, він пише15:
«Андрей Войнаровский был сын родной сестры Мазепы, но об его отце и детстве нет никаких верных сведений. Знаем только, что бездетный гетман, провидя в племяннике своем дарования, объявил его своим наследником и послал учиться в Германию наукам и языкам иностранным. Объехав Европу, он возвратился домой, обогатив разум познанием людей и вещей…
Он был отважен, ибо Мазепа не вверил бы ему многочисленного отряда людей независимых, у коих одни личные достоинства могли скреплять власть; красноречив, что доказывают поручения от Карла XII и Мазепы; решителен и неуклончив, как это видно из размолвки его с Меншиковым; наконец, ловок и обходителен, ибо тщеславие не нарекло бы его в Вене графом, если бы любезный дикарь сей не имел тонкости светской; одним словом, Войнаровский принадлежал к числу тех немногих людей; которых Великий Петр почтил именем опасных врагов. Без сомнения, Войнаровский, одаренный сильным характером, которому случай дал развернуться в такую славную эпоху, принадлежит к числу любопытнейших лиц прошлого века – лиц, равно присвоенных истории и поэзии, ибо превратность судьбы его предупредила все вымыслы романтика».
Варто, мабуть, згадати детальніше біографію цього, вже трохи призабутого сподвижника Івана Мазепи.
Андрій Войнаровський походив з відомої української родини Мазеп-Калединських, козацької старшини Гетьманщини. Він був племінник та спадкоємець бездітного гетьмана Івана Мазепи по материнській лінії, син шляхтича Яна Войнаровського. За сприяння Мазепи отримав блискучу європейську освіту – спочатку у Києво-Могилянській академії, а потім у найкращих університетах Німеччини. Протягом 1701–1716 років Войнаровський – осавул Війська Запорозького.
Він був одним з небагатьох козацьких старшин, якого гетьман утаємничив у свій план переходу на бік Карла ХІІ.
Після поразки шведів у Полтавській битві 1709 року емігрував у Бендери (Молдова), а звідти до Німеччини.
Після смерті Мазепи і отримання його багатств (які були визнані Карлом ХІІ приватною власністю, а не власністю запорозького козацтва) у спадок, Войнаровський на виборах гетьмана 1710 року добровільно відмовився від булави. Тоді таки, у Бендерах, він одружився з Ганною Мирович, з відомої козацько-старшинської родини Лівобережної України.
У 1710-1711 роках разом із найближчим соратником Мазепи Пилипом Орликом, якого у Бендерах було проголошено гетьманом Правобережної України, Войнаровський намагався утворити антиросійську коаліцію європейських держав.
У 1716 році під час перебування у Гамбурзі, Войнаровського було захоплено групою офіцерів, спеціально відряджених для цього Петром І, що вбачав у Войнаровському дуже небезпечну для свого панування людину. Це викликало величезне обурення у дипломатичних колах багатьох держав. На захист Войнаровського виступили уряди Швеції, Франції, Іспанії, Англії, Австрії, Голландії і вільного міста Гамбурга. На жаль, Войнаровський повірив обіцянкам Петра «помилувати» його і сам здався на його милість.
Лише заступництво імператриці, у день іменин якої його було доставлено до Петербурга, врятувало Войнаровського від страти. Після семирічного ув’язнення у петропавлівській фортеці Петербурга його було заслано до Якутська, де він і помер у 1740 році.
Рилєєв зобразив Войнаровського у пору його вигнання до Сибіру. Він одразу недвозначно говорить про походження і пов’язання вигнанця з рідною землею:
В тумане раннею порой
Идет по берегу крутому
С винтовкой длинной за спиной;
В полукафтанье, в шапке черной
И перетянут кушаком,
Как стран Днепра козак проворный
В своем наряде боевом?
Взор беспокойный и угрюмый,
В чертах суровость и тоска,
И на челе его слегка
Тревожные рисует думы
Судьбы враждующей рука.
Вот к западу простер он руки;
В глазах вдруг пламень засверкал,
И с видом нестерпимой муки,
В волненье сильном он сказал:
«О край родной! Поля родные!
Мне вас уж боле не видать;
Вас, гробы праотцев святые,
Изгнаннику не обнимать.
Горит напрасно пламень пылкий,
Я не могу полезным быть:
Средь дальней и позорной ссылки
Мне суждено в тоске изныть».
Зустрівши випадково видатного історика того часу Міллера (історична особистість), Войнаровський розповідає йому свою історію, і як же актуально звучать для нас слова поеми:
Кто брошен в дальние снега
За дело чести и отчизны,
Тому сноснее укоризны,
Чем сожаление врага.
І хоч Рилєєв однозначно позитивно оцінює діяльність Мазепи, розійшовшись у цьому з Пушкіним, і хоч він, безумовно, слабший поет, тим не менше, в описі українського гетьмана знаходимо багато спільних рис. Ось як Мазепа звертається до Войнаровського у Рилєєва:
«Я зрю в тебе Украйны сына;
Давно прямого гражданина
Я в Войнаровском угадал.
Я не люблю сердец холодных:
Они враги родной стране,
Враги священной старине, –
Ничто им бремя бед народных.
Им чувств высоких не дано,
В них нет огня душевной силы,
От колыбели до могилы
Им пресмыкаться суждено.
Ты не таков, я это вижу;
Но чувств твоих я не унижу,
Сказав, что родину мою
Я более, чем ты, люблю.
Как должно юному герою,
Любя страну своих отцов,
Женой, детями и собою
Ты ей пожертвовать готов...
Но я, но я, пылая местью,
Ее спасая от оков,
Я жертвовать готов ей честью.
Но к тайне приступить пора.
Я чту Великого Петра;
Но – покорялся судьбине,
Узнай: я враг ему отныне!..
Шаг этот дерзок, знаю я;
От случая всему решенье,
Успех не верен, – и меня
Иль слава ждет, иль поношенье!
Но я решился: пусть судьба
Грозит стране родной злосчастьем, –
Уж близок час, близка борьба,
Борьба свободы с самовластьем»

А тепер час підбити підсумки написаного. Нахабно заявлена тема – «Видатний україніст Олександр Пушкін» дозволяє подивитися на цю особистість в іншому аспекті. Отож, Пушкіна завжди цікавила історія України, яку, на відміну від більшості літераторів свого часу, він лише зрідка, і то більше в офіційних текстах, називає Малоросією. Безумовно, інте­рес цей виник раніше за його шлюб із правнучкою українського гетьмана Петра Дорошенка Наталією Гончаровою, хоча, до речі, він пише поему «Полтава» саме в рік знайомства з майбутньою дружиною.
Пушкін прислужився Україні вже тим, що першим видав «Історію Малороссии» Кониського (точніше, мабуть, Полетики), про яку, нагадаймо, вже у двадцятому сторіччі колишній міністр іноземних справ в уряді гетьмана Скоропадського Дмитро Дорошенко писав, що жодна книга не мала у свій час такого впливу на розвиток української національної думки як «Кобзар» Шевченка і «Історія Русів» (опублікована під назвою «Історія Малоросії»). До речі, отримав Пушкін рукопис твору від українського історика і етнографа О. Максимовича.
Звертаючись до друга, полтавського поміщика і поета А. Родзянка, Пушкін шанобливо називає його «український мудрець» і Пірон Украйни, вводячи таким чином Україну до європейського контексту.
Не проминає наш поет, що дуже любив гостре слівце й анекдоти про Потьомкіна, записуючи їх досить пристойною українською мовою.
Про замилованість Пушкіна в українському фольклорі свідчить його поема «Гусар», що, на додачу, рясніє українізмами та українськими реаліями.
А відгук про «Вечори на хуторі близь Диканьки» Гоголя – це не просто дифірамб на честь молодого письменника, а знову ж таки свідоме підняття його на найвищий щабель світової літератури шляхом порівняння Гоголя з Філдінгом і з Мольєром.
Пушкін вивчає як історик і архівіст найважливіші події української історії і навіть замислює написати «Начерк історії України». Цей проект, на жаль, не було здійснено, але написаний план дозволяє нам зайвий раз упевнитися в ґрунтовності знань Пушкіна з цієї теми.
В епіграфі до «Кавказького бранця» Олександр Сергійович згадує ще одне ім’я, пов’язане з Україною – це «герой Кавказу» Петро Котляревський, представник відомого українського роду і віддалений родич автора «Енеїди».
Безумовно, найбільш серйозним внеском до пушкінської україніки стала його поема «Полтава». За самі лише рядки «Тиха украинская ночь…» Пушкін заслуговував би на звання українського поета. А надзвичайно складний, суперечливий образ Мазепи засвідчує психологічну роздвоєність самого Пушкіна – його балансування між офіціозною трактовкою цього образу, де «он не ведает святыни, презирает он свободу» і замилуванням цією непересічною особистістю, адже Пушкін насмілюється вкласти до вуст опального гетьмана знаменні слова: «Но независимой державой Украйне быть уже пора, И знамя вольности кровавой Я подымаю на Петра.» Читачеві судити, як до цього ставився сам Пушкін.
Отож, проаналізувавши поданий матеріал, маємо право стверджувати, що україніка значно збідніє, якщо викреслити з неї творчість великого російського поета Олександра Сергійовича Пушкіна.

1 Пушкин. Примечания к «Цыганам» А.С. Пушкин. Собрание сочинений в 10 томах. – М., 1957. – т. 7. с.19.
2 Пушкин. Гости съезжались на дачу ibid. т. 6. – с.567, 569.
3 Юрий Дружников. Узник России. Изограф, Москва, 1997.
4 Николай Полетика. Вoспоминания Москва (подпольная перепечатка эмигрантского издания), ок.1978 г. OCR: В.Воблин Vvoblin @ hotmail.com
5  Карамзин Н., Дмитриев И. Избранные стихотворения / Вступ. ст., прим. А. Я. Кучерова. Л., 1953.
6 Киевские ведьмы. – М.: Русская книга, 1996 – с.193-202.
7 Журнал «Звезда» 1999, № 8 «Гроб юноши. Гусар».
8 «Смішні манірниці» – комедія Мольєра.
9 Мария Рыжова  http://gazeta.eot.su/article/pushkin-i-ukraina газета «Суть времени» 2.07.2014 (Россия)
10 Книжки мають власну долю (лат.)
11 Цитата з комедії Я. Княжніна «Хвастун»
12 К. Ф. Рылеев в поэме «Войнаровский» (1825) Прим. Пушкіна.
13 Е. Аладьин в повести «Кочубей» (1828).
14 Рылеев Кондратий Федорович. Войнаровский. Русская романтическая поэма.  М., Правда, 1985.
15 Рылеев Кондратий Федорович. Войнаровский. Русская романтическая поэма. М., Правда, 1985.