Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Аркадий Драгомощенко

Сумма описаний

***


Публикация Зинаиды Драгомощенко


Григория Сковороды возвращение


Nammeafrustagenetrixenixafuit, ni
Tugenuissesme, oluxmea, vitamea.

Ибо зачем было рожать меня, моей матери,
если бы не породил меня ты, о Свет мой,
Жизнь моя
Из письма Ковалинскому


Сидел и вишни ел, а коршун в жарком небе,
      что золотилось полем на закате,
слезился острой точкой. Рос зеркальный пар
в речной излуке смутными кустами.
А косточки он складывал у ног (корням подобных
черным и корявым)
не тяжких, впрочем, вовсе, точно сок движенья,
кипевший некогда, погас. Оцепенел.

И стебельки пространства шелестели нежно
в том, что ещё именовалось горлом,
сухую, как стерня, перерастая кровь.

Да, это я иду, – промолвил, – это мне травою.
Стопы легки столь странно, будто и не были,
но только нитью беспокойства снились,
когда какое-то шумело колесо, и сыпалась мука,
и ветер рвал угрюмо свечей жар из руки и с яблони цветы.

Не забыл он, что бывают сны. И в каждом теле
вьют гнёзда, словно птицы в осокорях,
птенцов выводят, те кричат надсадно,
так помнилось, вернее, забывалось.

И остров памяти блаженно обтекая
песками смутными мерцающего тела,
он вишни ел.
А коршун между тем висел у солнца.
А оно, багрово, звезде полей сродни,
        над кровом возведённой,
не двигалось в заснеженных глазах, хотя и уходило.
        Медью глина в краснеющих коснела колеях.
       И с горстью вишен, в кулаке зажатых
                        поистине с усильем смехотворным,
       он по дороге изумленья шёл.
А тот, кто осиял серпом путь возвращенья над холмами,
по милосердью, мера чья не имет меры,
ему позволил о себе не думать
в прозрачный жатвы час,

И только слушал, как дух Григория,
сжигая клочья муки,
печать печали совлекая,
как бы ветвями детскими тянулся,
дабы припасть к живительному жалу в руке жнеца,
блистающей, как утро.

Припасть и боле ни о чём не знать.
1973


Из сборника «ЦЕРЕМОНИИ» 1973 год


...Негромко говоришь – прощай.

Мост над стремниной лета, над ливнем,
Прощай, – говоришь тополиным побегам,
        шелковице за белым забором
       и улице,
А сам толком не знаешь –
К кому обращён этот шёпот.

Прощай, говоришь снам, в которых
       ты появилась...
О, какой странный сон вырос над нами!
Крыло и звезда были незримы тогда.

Впереди мерно машут крыльями птицы:
Дрозды, чибисы, дикие гуси.
Невесомость полнит тела, зрачок
       разрывает безмерность отчаянья –
Всего не увидеть.
Вскипает вода, трепещут кроны деревьев,
Раздвигается мир до пределов, доселе
       неведомых
ни нам, ни ему самому.
И, точно шёпот твой, в безмерности
       солнечного луча
танцует бледная паутина,
предваряя милосердие льда.

Какой странный сон раскинулся над нами
       тогда.


Из сборника «ТОРЖЕСТВО ТРАВЫ» 1974 год


Словно яблоко пронесли и с моста опустили
       рассеянно,
Ринулась к солнцу тень рыболова.
И сам он запел, выпуская плотву из соломенных дыр,
А в мешковине трепещет бескровная рыба
       твоего поцелуя.
Кто же бредёт вдоль божьих свечей?
Кто поит мух солнцеглазых бледной сукровицей рек?

Много свечей в час посева,
Много огня в день жатвы и хмеля,
Много молчания в день первых побегов.
Века пролегли меж зерном и свечой –
Руку подставь! Пусть неприкаянная птица,
        крылатое семя
обожжённого клена, твой ангел –
опустится на ладонь,
Пусть не доступней всё разум,
И только пустые тела, как сухие колосья,
        тянутся по ветру,
И только свобода беспризорных шелковиц,
        затянутая в ледяное кольцо детских волос,
Свобода холмов, налитых зноем,
И нищего слова, и облака без конца и начала –
       забавы птиц и детей, отрады бездомных и рыб...

И голову запрокинув, как идиоты, выплеснув ртов
       серебро,
Уходим к убежищу Водолея,
Грому сентябрьской звезды внимая рассеянно,
Да шагам едва слышным того, кто бредёт вдоль
       божьих свечей,
Да нищему слову –
Что, словно яблоко, пронесли и с моста опустили
       рассеянно.


* * *


Истлела сирень в этом году раньше обычного.

Она опустила сухую ладонь мне на колено.
Радужные осколки стрекоз, клювы кремня
       светились в ирисах сонных.
       Рука моя, – проговорила она, – напоминает
старую стену, в трещинах которой скопилось
       изрядное количество пыли,
изнемогшие древесные семена,
попавшие сюда в конце лета, когда всем стало
       ясно, что осени не миновать...
Посмотри, она и впрямь полна какого-то сора,
пыльцы, песка, который сияет, будто
       поблизости должна быть вода.

– Подумай о моей руке, – сказала она, –
       Посмотри и подумай... Не знаю зачем, но так
       нужно.

– Это любовь, – сказал я.
– Это только любовь.
Но, замечая нас, она всё равно слишком печальна,
        Ей не под силу нас отыскать.
До рези в глазах всматривается она в наши лица,
Тысячи петухов, тысячи белоснежных коров
       бьются в пыли и кровь их напрасно
       чернеет –
       Нас не найти.
Сродни легконогой звезде...
Она уходит в края безумных ветряных мельниц,
        стрекочущих дальних костров,
И смерть утешает её в холодных садах
       наших прежних рождений.


* * *


я лежу рядом с ней
стручки гороха бледные от солнца
       валяются по полу
в волосах ещё течёт июльская пыль
повторяя движение солнца

мы неподвижны

замер я без движенья
и она неподвижна
будто повторение покоя
в котором пребывают полуденные небеса
мы рассматриваем друг друга
мы любопытны
она ожидает меня
я ожидаю её
мы очень медленно узнаём себя
       лёжа друг подле друга
в ворохе белом
в спутанных стенах
когда бледные стручки гороха
       свернулись от зноя
а на подоконнике рассыпана охра
и на улицах – ни души.


Прощание


Так в помыслах своих забыв сестру,
И золотую голову во мшистых лапах мяты,
Срываю яблоко я на лету –
       как будто яблоко известие от брата.
В полуслучайном счастье пьяных дней,
Когда нам ржавчина так сладко гложет
       кости,
В рогоже вымысла лицо судьбы видней,
В силках воды, троясь, трепещут трости
       узлами сросшихся, давнишних флейт...
(какой же флот диковинно разросся,
        минуя парусами нашу мель?)

На потном кафеле следы тех чудных дней
Туманным отпечатком замерзают –
Чуть угасая – яблоком в соку
       и равновесьем братства.

В вокзальном грохоте лазурных изразцов
Нам, видит Бог, является всё чаще –
Руками говорящий хор людей, да в голубых
       снегах горячие запястья.
Но он поёт руками, хор людей – поводыри
       одни и нет средь них слепого,
Кто б горные пустоты мятежей
Воспел опять косноязычным словом.

В кристаллах патины нам видится ясней
Перерожденье крепости в несвязный клёкот,
Окалины цветущий сквознячок на золотых
       устах классических решёток.
И яблоко срывая на лету – весть от давно
       уснувших братьев –
Я вижу чад надменных с решетом,
С окаменевшим городом в сетчатке.


Из цикла «ВЕЛИКОЕ ОДНООБРАЗИЕ ЛЮБВИ» 1974 год



«Любовь моя»


...Как душа моя тех давних лет,
Стоишь
ты между двух яблонь недавно побеленных.
Земля черна,
Где вскопана – парит.
Еще голубовата на стволах известь,
Солнечное пятно на предплечье,
Несколько
        капель влажного света
на ресницах прямых.
«Любовь моя», ты так близка.
Гордая девочка с тёмной мальчишеской
       головой,
Стоящая
между двух яблонь весной,
В мире,
залитом великим однообразием
любви,
В
мире благосклонного солнца и вечности.
Каждое наше мгновенье оттуда течёт.

Каждый раз мы оба появляемся там.

«Возлюбленная моя».
Когда
десять лет тому я тебя встретил,
Мне показалось, что встретил брата. Я
удивлялся ночами, вытянувшись в постели:
Окно. Дерево дождя –
        Твои руки
Были такими же, как у меня,
Такими же были плечи.
Говорили мы на одном языке,
А утром, когда ещё в доме все спали,
Стараясь не заскрипеть половицей,
       (так и не сменили, а потом снесли дом)
Выскальзывали на улицу.
И шли рядом, удивляя прохожих своим сходством.
Как прекрасно было твоё дыхание,
        продолжавшее моё дыхание!
Как чудесно в своём согласии
       стремились утренние тени за нами!
Как легко прикасались наши руки друг к другу!
«Любовь моя», сколь легки были наши тела.


Досуги


1.

Давай изучать историю,
Рассматривать лица молодых генералов,
        простых солдат, и думать – какие птицы
парили над полями сражений,
        путаясь в складках знамён.

Давай вглядываться в туманные гравюры,
И водить пальцами по остаткам
       бездумного золота на обрезах,
И ненавидеть тихо Томаса Торквемаду.

Или взглянем на рисунки поблекшие
старинного бестиария, на ветхих страницах
       которого благословенна всякая тварь.
Или займёмся химией, следуя неотступно
Указаниям Трисмегиста.
На худой конец, давай ляжем в постель,
Пересчитаем деньги в карманах,
Пересчитаем дни, что остались...
И только не думать о завтра?
Ведь и так всё известно.


2.

Лучше прилежно изучать историю стран,
        народов и лиц,
За тонкой преградой которых
       ревёт ураган нашей памяти.
Протянув ноги, спиной прислонясь
к стене, уходящей в парящие ветви ореха,
Я доживаю ночи остаток – в толчее
поющих деревянных фигурок
кто-то нежно и больно плетёт
       предутренний сон у висков.
Тонкая вязь ветвей, солнца и пыли
бьётся в холодных словах изумлённых
       лучей,
Запах олифы, разбуженной извести, света –
С черепахою схож коричневый лист –
       недвижим в реках зеркального ветра,
Смола в чёрный янтарь обратилась.

И кажется мне, что задержать ненадолго
       дыханье –
Метнёшься над смугло-сиреневым садом –
Изогнут хребтом – глотая раздирающий мёд
       страха и счастья
в душных небесных разливах лазури,
Где плещет, блистая, река незамкнутой
       крови пернатых!


* * *

Я замер:
Среди отрогов зелёных горькая вишня
       пляшет над расщеплённым стволом
       одуванчика...
Покуда ветер занимает меня,
И она, пригибающая осторожно к земле
ветку ореха
(ещё не стала мясистая кожура скорлупой),
Скатываются искры с пыльных запястий,
И глиняный дом влажно сияет в тенетах
       ветвей,
Едва ли, сырых, белых стен коснётся наш
       взгляд,
Голубь перелетает с ореха на липу.
И тишина, сродни желтоволосой звезде,
        вершит круг за кругом,
Освобождая разум от кожуры повторений,
А потом он предстанет как жест, открывающий
извечность этого вечера,
горькой, незрелой вишни в горячем потоке
       дыхания.
Остаётся спросить –
Кто вонзил в мою грудь
Вскрик глухой изумления
ей, себе самому, горьковатому свету
и облакам темнеющим час от часу.


Из цикла «УПРАЖНЕНИЕ В ПОСТОЯНСТВЕ» 1978 год




* * *


Не беги, госпожа безголосого жемчуга,
с глазами осенних низин, где ночь изголовье
       искала.
Останься, теней тень благая,
в которой судьба моя замерзает островом,
        артериями оплетённым –
И о ней губы печалятся.
Госпожа любовного пота,
ноздрей вспыхнувших.
Госпожа милосердного лона
В нимбе молочном срубленных яблонь,
Сердце пьющая, как олово лунное – воды.


* * *


Госпожа серебряных муравьёв,
        притаившихся за ушами.
Госпожа юных лет с глазами тумана,
испепелённого в низине ночью,
где зелень ищет защиты в чёрном.
И золото, проливаясь в колос, кричит и
       никнет к листве, опустошённой морозом,
к листве, кружащей на перекрестке
       двух времён года,
где редкой лазури ожоги больней
       ржавчины ветра.
О, Боже, не гони травой мое тело,
Не пали его гневным дыханием.
Это мука, оставаясь на месте, стлаться,
        подобно камню под
       ветром.
И пусть послание, в руку рекой отвесной
       текущее, в дрожащую кисть муравьиным
ручьём входящее –
пусть минует мой череп …


(ОНА )


Промолвит:
Всё дожди и дожди, из-за горизонта
       плывущие,
сопряжённые шелестом с обнаженьем материи.
Когда на мне нет и нитки –
кажется, будто я с ливнем в одном измерении
       покосившихся рам теряю рассудок, и
он невесомей режущих капель, завьюженных пылью.
Призрак века дичающий сыплет и сыплет дождями.
Хитрые казни втиснуты в узкий атласный пейзаж,
        сродни именам, помещённым в бедное тело –
их множество (дальше не двинусь, дальше
       я стану мужчиной) –
всего лишь смутные склоны, за которыми корень
       костра чудной догадкой горит.
Всего-навсего новый исход, словно наст
       полотняный, трезвостью трогая ноги,
        разрушает шаги.

Да, дожди, милый, и поволока ненастья.
Плащи беспорядка,
Тополиных убежищ обрушенный свод,
Реки ветвей в холодных, промозглых садах,
        топкий дёрн...
Но помнишь начало?! –
Благовонное солнце на всепроникающей стали,
        свободная поступь,
Стаи цветов грозовых летели извивами спящего
       плёса,
тихо колебля весы слабых лучей.
И пустота уходила, обгоняя все жизни.
Теперь она новой любовью неслышно души разит.


Вес праха


Сидя на камне, он слушал прилежно
Как дрозд, точно капля туманом,
        наливается пеньем,
Ясень шумит, и пряди тугие рассекает
       воздушное беличье тело.
Он слушал, как северный ветер,
Повелитель его головы седой
       и запутанной
Сулит прохладу камням и тем,
кто ступает по ним, потеряв счёт шагам.

Сидя на обломке скалы,
уходящий корнями в горючие бездны песка,
Он наблюдал сотворение вечера,
Возвращение ветра и то, как клевер
       соком исходит,
И как забор накренился, –
Прогнили столбы, и сети глухие хмель
       развесил по стенам.
Он бормотал, а вдали, на краю Ойкумены,
Сосед размеренно пил за бархатным,
        черным столом,
Закат выстригая глазами.
Он бормотал, а за углом на дороге
Продавец керосина играл на слезной трубе.
Он бормотал и слушал свое бормотанье,
словно пенье дрозда, уносимое ветром,
А потом вошел в дом и твердой рукой
       записал в серой, тощей тетради:
«Господи, любовь так одинока!
Взгляни же на тех, кто вернулся назад».

Далее следовали наблюдения о погоде,
Но ниже я вновь его руку узнал:

«Ближе к вечеру, почти касаясь меня,
Смерть пробрела от колодца к воротам,
И клонилась ее голова под бременем
       неизвестных цветов.
Я видел ещё, как человек моих лет
       рыдал, простирая к ней руки,
Я видел, как отделился огонь от воды,
Я ничего не видел.
Я сидел, Боже мой! на обломке скалы
И слушал, как заплетает волосы ветер».


Нейтральные высказывания


Мост
над Бугом закончен.
В конце вселенной нет ничего: лишь пустая,
как на праздники, улица, где был твой дом,
теперь поворот пути вокруг которого имена,
которым имена другим, уже совсем не эти,
но не совсем ещё те,
слякоть, разъятие частей во вздохе,
преодолевающем борозду артерии, жизнь цикады,
просто ножницы.
«Кому это? – ястребу, мне, истории, женщине?»

Приостановленный жест, оборвавший карусель кристаллов
вслед за рыбами по кругам обращения крови,
впитываемой тысячелетия краснофигурной глиной.
Каждый рисунок требует, чтобы кто-то был где-то.
Соль – в крови. Здесь меня не было.
Берег в соединении с пеной, как тетива
       морем натянутого лука.

Средиземноморье начинается с тени первой оливы.
С чего начинается конец предложения, произведения?
Или страна, в которой я живу? С казни?
С последнего, не до конца проявленного слова?
Утраченной по счёту строке?


Короны разрыва


Так соскальзывают дни,
скатываются в сетчатку,
короной разрыва впиваются (капля)
следы коронарной детской руки
(взмахни, оставь пальцам самим
искать во сне, где живёшь? а ты?)
под веками солнце –
равновесие и прозрачность
продолжения вещей; теперь контуры,
но теперь – следы, вслаиваясь один за другим
в разрыв мороженных прутьев ольхи, тропы,
ткани, снова тысячекратно в холоде, ниже,
нашедший боль в тёмной дороге капли
прежде, чем её языком, взгляни:
пасмурное, но зато высокое небо!
на самом деле и как далеки глаза, висок…
как высок в воде глаз и неясен у снега свет, не тает.
Холодней? Намного? Да? Мне тоже.


* * *


...Но ты, сколько раз ты, почему опять?
Выходя за пределы мысли,
рассматривая её до дна, – разве не лист? единичное?
Лист вяза, мокрый, со скошенной строгостью,
разве не помнишь лист под ногами?
На улице, прервать дыхание, стремглав вниз,
обернись: ночь.
Когда возможность, когда живы или же нет и
сколько осталось.
Нет, сколько чего и кому досталось –
кому-то утро, не с тобой над летящей вниз улицей,
листом внизу, на другой, где светло,
но темно, как в углу стоящее дерево…


В стае семян


Устанавливая преграды, ветер преобразует таянье вещества
в остаточное значенье. Звук затопляет впадины ожидания.
Оно мгновенно, повторяемо неустанно, как монисто в пальцах.
Ночью им снятся ожоги на коже, словно мерцание шаровых молний.
Изымая из осязания, переносим в шёпот: звучанье пронизано
утратой эхо. Воспоминанье расплетено в окрестностях предложения.

Так соскальзывают дни, один за другим, вслаиваясь в проекции,
а следующее перечисление соединяет потоком низшую душу с высшей –
«сверкающие чешуёй приближения, затем изменения мысли,
преломляющей углы речи, – как над расколотым ртом
скорлупу раскалённую мака, – удвоенную уступами искривлений»

(каковы они? как выглядят? напоминают ли знакомые вещи?) –
сколь не нужно ни тому, кто спрашивает, ни тому, кто уже не ответит,
заплатит, заворожен болью, в разорванном по амальгаме зеркалом,
сколько не входи, ни разу не выйдешь: в нём, как пустота в клетке,
вернее луч в линзе, где силы не «вне», но «внутрь» света,
до того момента, когда телесность достигает плотности,
в которой свет забывает о тени, избавляется от «конца», «начала» –
вот тогда тебя, считай, нету, ты умер.

С легкостью проходишь средостения дней, ныряешь в ушко иглы,
(это как с «девы» лететь в Симеизе) руками попутно машешь
тем, кого любил и кто с непонятной скоростью
скатываются с глаза долой, и слух нарастает,
и вместе с этим сознание теряет пределы (а что оно без пределов?) –
оборачиваться не стоит, чтобы увидеть,
как встаёт звезда, не нашедшая пристанища в алфавите,
но водившая рукой когда-то по её руке, а теперь на её высоте,
где преграды преобразуются в горение вещества, распад воздуха
на элементы и горло, которое случается, словно прозрение форм,
стягом сухих семян, развёрнутых ветром в лоб.
20.07.2012