Александра Шалина

Я не знаю, зачем мне память...

* * *

мне бы слово, чтоб за него зацепился слух,
чтоб ребенок в тебе зажал в кулаке испуг
и ответил мне правду, а взрослый в тебе молчал

...деревянная лодка стукнулась о причал,
деревянная лодка с мальчиком на носу,
и у мальчика пляшут локоны на весу,
и на коже солнце плещется и горит.
он хохочет, да только правды не говорит...

счастье щурится, усмехается в стороне,
что мне делать с тобой, не пойманным на вранье?

получается, мы друг друга перерастаем.
я не лягу в кровать прокрустову, не проси

...дом далек и непрочен – раковина пустая
в черноморском песке, вдали от земной оси.
возвращаюсь в него за ласковым пониманьем,
когда воздух от жара делается тугим...

оставаться как есть – китайское бинтование,
неестественно глупо мучить себя таким.

разбираться будем потом. сейчас
в доме включен свет, в доме включен газ,
в бессловесном воздухе резонанс
от любого звука.

хоть смотрюсь я этаким гордецом,
ко мне ходят люди с твоим лицом.
и на кухне время брюзгой-жильцом
потирает руки,

и слюнявит пальцы, считая дни.
избегая вынужденной возни,
выхожу из дома. поди смекни,
отчего же струсил.
отчего все гладко, но чую слом,
отчего прямые большим числом
неизбежно сходятся под углом,
образуя узел.

я бы лучше стояла в роще, чем гадать на кофейной гуще,
дух лесной как орехи лущит несмешных городских детей:

тишиной забивает горло, тишиной затыкает уши,
я бы лучше, намного лучше...
но на деле, я лишь честней.

Это было мое решение: говорить
о тебе не с тобой – неправильное решение.

пес мой в марте простыл, и, кажется, был бронхит,
но неделю назад наметилось улучшение...

я не еду домой на майские, ходит слух,
проверяются поезда на границе с Крымом,
да и ехать туда теперь – это слушать двух
соломоновских матерей о правах на сына.

я не знаю, зачем мне память, когда она,
как история государства: при каждом новом
государе переписывается, и вскоре –
принимает любую форму, в какой ценна.

но без памяти, кем стану, и кем я есть?
человек потерявший дом, не обретший дома…
гость, который не помнит, у чьих он сейчас знакомых,
но проходит к столу… и ему предлагают сесть

все что могло смешаться во мне смешалось
круг замыкается, в нем замыкаюсь я.
женщина плачет, не вызывая жалость,
«голая» в свете узкого фонаря.
я подавлю желанье остановиться
и попросить ее промолчать беду.

город брезглив. прохожие кривят лица.
я поднимаю голову и иду.

кто покинет меня, тому – нет пути назад.
вот стою: под ногами степь, в голове – царь град,
бьются косноязычные колокола, гудят.

от затылка до лба расходится этот гул.

и, казалось бы, слово выплюни, догони...
но пока в этом мире, объевшемся белены,
есть четыре спины – моих крепостных стены,

я стою на своем и сдвинуться не могу.

Если к тебе прибьется моя зима,
жди ее с теплым хлебом и молоком…

дети, ростки дающие от ума,
держатся от сердечных особняком.
я не имею ножниц, но садовод
очень умел – комар не подточит нос.
дайся макушку срезать – и в рост пойдет
корень сердечный, известь и купорос
вместо манжетов белых по рукавам.
будешь теперь смеяться и горевать.

можешь, конечно, не верить моим словам
я тебе не любовница и не мать.

Я ночую в доме простых людей,
для которых бог – это свойство быта –
он в жаре вечерней, в муке из сита
и ему не надобно быть сложней

и такого бога легко любить,
он привычен, выражен, осязаем.
и мы с ним не то что друг друга знаем,
но могли бы, в общем, заговорить

при других обстоятельствах. там, где я
родилась – он холоден и двуличен
где росла – почти не входил в обычай,
где училась – был сложен, но пояснен

и на двадцать третьем своем году,
все что я могу – стать спиною к свету
и смотреть, как бог, которого нету,
заполняет щели... печет еду...