Григорий Брайнин
Пьют тёмное вино два старых караима...
***
Вот он сидит в кафе, и пальцы под виском,
и волосы отвесны, как маятник Фуко.
Он видит, как, отставив кисти рук,
ты движешься, и как очертишь круг.
Он ждет тебя, он ждет тебя одну,
как Штирлиц ждет в кафе свою жену.
Целует воздух он, забыв язык,
он, как разведчик, заново возник.
Другое дело – ты. Ты хороша,
летает в небе легкая душа,
и цвет загара, теплый, будто хлеб,
так привлекателен... Илья и Петр, и Глеб
возбуждены и выдыхают в такт,
и норовят вступить с тобой в контакт...
И я здесь был, и пиво пил.
И черный «Гиннес», вязкий, словно воск,
втекал в мою гортань, и грудь, и мозг,
и я любил. Я так тебя любил,
что целовал любовников твоих
(мы вместе с ними пили на троих)
– Илью и Глеба, Глеба и Петра.
А ты парила в небе до утра...
Вслед за тобой и он бы полетал,
да зацепился взглядом за металл...
Пьют тёмное вино два старых караима...
***
Вот он сидит в кафе, и пальцы под виском,
и волосы отвесны, как маятник Фуко.
Он видит, как, отставив кисти рук,
ты движешься, и как очертишь круг.
Он ждет тебя, он ждет тебя одну,
как Штирлиц ждет в кафе свою жену.
Целует воздух он, забыв язык,
он, как разведчик, заново возник.
Другое дело – ты. Ты хороша,
летает в небе легкая душа,
и цвет загара, теплый, будто хлеб,
так привлекателен... Илья и Петр, и Глеб
возбуждены и выдыхают в такт,
и норовят вступить с тобой в контакт...
И я здесь был, и пиво пил.
И черный «Гиннес», вязкий, словно воск,
втекал в мою гортань, и грудь, и мозг,
и я любил. Я так тебя любил,
что целовал любовников твоих
(мы вместе с ними пили на троих)
– Илью и Глеба, Глеба и Петра.
А ты парила в небе до утра...
Вслед за тобой и он бы полетал,
да зацепился взглядом за металл...
В автобусе
Луна, привязанная к нам,
плывет за нами по пятам,
и неподвижные, как своды,
деревья спят по сторонам.
Твой профиль, спрятанный во мне,
был виден также на окне,
и за стеклом по небосводу
он плыл, привязанный к луне.
Природа, лежа за окном,
была объята общим сном.
Селенья плыли в сером хламе,
как будто лодки кверху дном.
Как лента с рваными краями,
плыл Старый Крым в оконной раме,
и небо двигалось за нами,
как будто за улиткой дом.
плывет за нами по пятам,
и неподвижные, как своды,
деревья спят по сторонам.
Твой профиль, спрятанный во мне,
был виден также на окне,
и за стеклом по небосводу
он плыл, привязанный к луне.
Природа, лежа за окном,
была объята общим сном.
Селенья плыли в сером хламе,
как будто лодки кверху дном.
Как лента с рваными краями,
плыл Старый Крым в оконной раме,
и небо двигалось за нами,
как будто за улиткой дом.
* * *
Мы в электричке. Еле-еле
ползет зима за нашим эго,
пока в окне темнеют ели,
в клочки разорванные снегом.
Темна платформа Северянин,
пейзаж за окнами застынет,
и город Бабушкин застрянет
в твоей судьбе посередине.
Из двери этого вагона
нет выхода. Без остановки
мелькнут в пространстве заоконном
пустые кадры Маленковки.
Летят чем ближе – тем быстрее
знакомых видов зарисовки.
Внутри вагона душу греет
сограждан сонная тусовка.
Неузнаваемое детство,
как черно-белое кино,
страшит реальностью соседства,
с которым сжиться не дано.
И жизнь, похоже, добежала
вдоль черной насыпи горой
до площади у трех вокзалов
моей отчизны роковой.
Москва, Москва, ее багрянец,
кому-то – «Станция Зима»,
а мне платформа Северянин
близка отсутствием ума...
ползет зима за нашим эго,
пока в окне темнеют ели,
в клочки разорванные снегом.
Темна платформа Северянин,
пейзаж за окнами застынет,
и город Бабушкин застрянет
в твоей судьбе посередине.
Из двери этого вагона
нет выхода. Без остановки
мелькнут в пространстве заоконном
пустые кадры Маленковки.
Летят чем ближе – тем быстрее
знакомых видов зарисовки.
Внутри вагона душу греет
сограждан сонная тусовка.
Неузнаваемое детство,
как черно-белое кино,
страшит реальностью соседства,
с которым сжиться не дано.
И жизнь, похоже, добежала
вдоль черной насыпи горой
до площади у трех вокзалов
моей отчизны роковой.
Москва, Москва, ее багрянец,
кому-то – «Станция Зима»,
а мне платформа Северянин
близка отсутствием ума...
* * *
Когда стоят часы и в воздухе нет спешки
во двор к Патык-Каре пришел сосед Мурза,
чтоб посидеть в тени, где слизняков кромешных
баюкает в усах спиральная лоза.
Блуждают наугад сакральные улитки,
растительная жизнь струится из земли,
и в раковинах плоть сворачивает в свитки
цитаты из Торы, пакуя их в тфилин.
Витают духи трав. Плодов зеркальны срезы.
Над ними за столом – старик Патык-Кара.
Я вижу: из очков в оправе из железа
глазами стрекозы в нас смотрит виноград.
Он нас ведет в подвал, где терпкий запах ночи
от вязкого вина сгущается во сне,
и прячась среди мхов, томятся души бочек,
настаивая рай и истину на дне.
В густой, как кипарис, пахучей ночи Крыма,
где южная луна играет бахромой,
пьют темное вино два старых караима –
Мурза, Патык-Кара с Медведь-горой.
во двор к Патык-Каре пришел сосед Мурза,
чтоб посидеть в тени, где слизняков кромешных
баюкает в усах спиральная лоза.
Блуждают наугад сакральные улитки,
растительная жизнь струится из земли,
и в раковинах плоть сворачивает в свитки
цитаты из Торы, пакуя их в тфилин.
Витают духи трав. Плодов зеркальны срезы.
Над ними за столом – старик Патык-Кара.
Я вижу: из очков в оправе из железа
глазами стрекозы в нас смотрит виноград.
Он нас ведет в подвал, где терпкий запах ночи
от вязкого вина сгущается во сне,
и прячась среди мхов, томятся души бочек,
настаивая рай и истину на дне.
В густой, как кипарис, пахучей ночи Крыма,
где южная луна играет бахромой,
пьют темное вино два старых караима –
Мурза, Патык-Кара с Медведь-горой.
Две картины А. Глумакова
Синее пламя, красное пламя, желтое пламя,
мы среди этих мазков в горящем бедламе,
знаки вопроса в малиновой середине –
я бы ушел, да запутался в паутине.
Может быть, это перья прекрасной птицы,
может быть, это шторм, и блестят зарницы.
Снятся мне юрьев день, петушок на спице,
цацка, а может, дрянь, но к утру проспится...
А на другой стороне – лучезарный пастух.
Нимб его счастьем сияет и песенка спета,
вол златоокий идет по волнам его света.
Вот и утро, и свет его не потух...
мы среди этих мазков в горящем бедламе,
знаки вопроса в малиновой середине –
я бы ушел, да запутался в паутине.
Может быть, это перья прекрасной птицы,
может быть, это шторм, и блестят зарницы.
Снятся мне юрьев день, петушок на спице,
цацка, а может, дрянь, но к утру проспится...
А на другой стороне – лучезарный пастух.
Нимб его счастьем сияет и песенка спета,
вол златоокий идет по волнам его света.
Вот и утро, и свет его не потух...
* * *
По белому песку ходила стая птиц,
и он ее кормил с руки, как прежде,
и было странным повторенье лиц
у бюстов птиц, приросших к побережью.
Стихия, как распахнутый рояль,
все ропщет, ропщет на свою природу,
и в ДНК вращается спираль,
и пьет, и пьет одну и ту же воду.
Пока дрожит на воздухе струя
зеркальная, как образ побережья,
моя Любовь разгонится, как я,
и полетит, как Вера и Надежда.
И этим птицам с обликами дев
их голоса, созвучные с прибоем,
даны, чтобы, пюпитры не задев,
могли взлететь, очнувшись от запоя.
и он ее кормил с руки, как прежде,
и было странным повторенье лиц
у бюстов птиц, приросших к побережью.
Стихия, как распахнутый рояль,
все ропщет, ропщет на свою природу,
и в ДНК вращается спираль,
и пьет, и пьет одну и ту же воду.
Пока дрожит на воздухе струя
зеркальная, как образ побережья,
моя Любовь разгонится, как я,
и полетит, как Вера и Надежда.
И этим птицам с обликами дев
их голоса, созвучные с прибоем,
даны, чтобы, пюпитры не задев,
могли взлететь, очнувшись от запоя.
Морской пейзаж
Синие тучи, темные тучи, светлые тучи.
В медное море тянется с неба солнечный лучик,
режущий лучик белого света с темного неба,
светлого неба, синего неба, теплого хлеба.
То ли ко мне возвращаются краски черного моря,
то ли в крови пульсируют волны счастья и горя,
то ли в мой мозг проникает с небес темная круча,
то ли мой хлеб преломили со мной годы и случай.
Месяц не май, голод не тетка, сердце не камень,
темные волны, белая степь, пыль под ногами...
Вижу – бредешь по воде наших дней, будто апостол,
темные ночи, светлые дни – поза и поступь.
Кто ты, скажи мне, контур твой темен, взор же твой светел.
Как ты красив, путник судьбы моей, что ж ты не весел?
Кто огорчил тебя, брат моих дней, тень моей ночи –
темные тучи, светлые тучи, писем ли почерк?
Может быть, волн боевые стада – общие цели?
Может быть, ветра сладкое «Да!» – хлеба и зрелищ?
Древних ристалищ плечи и торс, ремни сандалий?
В темном сандале твоих волос – жизнь на привале?
Как ты прекрасен, спутник мечты, звездочка с неба.
Где же ты спишь, чтоб тебя не нашли, где бы я ни был?
Медное море, светлая высь – пей до отвала.
Ах, поцелуй меня, моя жизнь, как целовала!
В медное море тянется с неба солнечный лучик,
режущий лучик белого света с темного неба,
светлого неба, синего неба, теплого хлеба.
То ли ко мне возвращаются краски черного моря,
то ли в крови пульсируют волны счастья и горя,
то ли в мой мозг проникает с небес темная круча,
то ли мой хлеб преломили со мной годы и случай.
Месяц не май, голод не тетка, сердце не камень,
темные волны, белая степь, пыль под ногами...
Вижу – бредешь по воде наших дней, будто апостол,
темные ночи, светлые дни – поза и поступь.
Кто ты, скажи мне, контур твой темен, взор же твой светел.
Как ты красив, путник судьбы моей, что ж ты не весел?
Кто огорчил тебя, брат моих дней, тень моей ночи –
темные тучи, светлые тучи, писем ли почерк?
Может быть, волн боевые стада – общие цели?
Может быть, ветра сладкое «Да!» – хлеба и зрелищ?
Древних ристалищ плечи и торс, ремни сандалий?
В темном сандале твоих волос – жизнь на привале?
Как ты прекрасен, спутник мечты, звездочка с неба.
Где же ты спишь, чтоб тебя не нашли, где бы я ни был?
Медное море, светлая высь – пей до отвала.
Ах, поцелуй меня, моя жизнь, как целовала!
2014 год
Первый год, когда я не вижу море.
Я гляжу на него и не вижу, не вижу!
Только – шум толпы, и птицы горланят в хоре,
и я слышу Их крик и что-то в нем ненавижу…
Я встречаюсь опять у фонтана в советском Гуме
(в ту же воду войти, чтоб уже не уйти сухим),
«я там умер вчера»*, задыхаясь в Их белом шуме,
поглощая язык, на котором писал стихи.
Тьма подбегает к ногам и на чёт и нечет
отбегает назад, оголяя подошвы глыб.
Струйки её извиваются в месте встречи,
напоминая выброшенных прибоем рыб.
Клокотанье тьмы неделимо на части речи.
Круглы рты у Них, как у рыб, говорящих «О».
Будто у Брейгеля, уходят цепочкой в вечность,
белую вечность, незрячую, как молоко…
_______
* А. Еременко «Я там умер вчера, и до ужаса слышно мне было…»
Я гляжу на него и не вижу, не вижу!
Только – шум толпы, и птицы горланят в хоре,
и я слышу Их крик и что-то в нем ненавижу…
Я встречаюсь опять у фонтана в советском Гуме
(в ту же воду войти, чтоб уже не уйти сухим),
«я там умер вчера»*, задыхаясь в Их белом шуме,
поглощая язык, на котором писал стихи.
Тьма подбегает к ногам и на чёт и нечет
отбегает назад, оголяя подошвы глыб.
Струйки её извиваются в месте встречи,
напоминая выброшенных прибоем рыб.
Клокотанье тьмы неделимо на части речи.
Круглы рты у Них, как у рыб, говорящих «О».
Будто у Брейгеля, уходят цепочкой в вечность,
белую вечность, незрячую, как молоко…
_______
* А. Еременко «Я там умер вчера, и до ужаса слышно мне было…»
* * *
Ты стоишь за окном,
за которым мы вместе стоим,
и глядишь в ПУСТоту,
куда ты оПУСТила меня,
и я вижу, как я,
уподобившись первым двоим,
отражаюсь в окне,
как другие подробности дня.
Я стою под дождем,
искажаясь в оконном стекле,
и смотрю на окно,
под которым стою под дождем,
я гляжу, как стекает вода
по стеклу наших лет,
затекая в окно,
где мы больше друг друга не ждем.
Я гляжу сквозь тебя –
ты сегодня прозрачней стекла,
я гляжу на себя
сквозь твое отраженье в стекле.
Ты, как струйка дождя,
что, дрожа, по стеклу потекла,
искривила пространство,
оставив невидимый след.
Ты стоишь у окна,
дождь стоит, как стена за стеклом.
Ты стоишь у стены –
чуть заметней стекла под водой.
Мимо капли летят
и сквозь стену летят напролом.
Дождь идет за стеклом,
он идет по воде, как святой.
Ах, не плачь, моя жизнь.
Мы почти научились летать.
Мы, как стая из теней,
летаем под стаей из птиц.
Но опять в этой схеме
забыли такую деталь,
без которой сольются с пейзажем
черты наших лиц...
за которым мы вместе стоим,
и глядишь в ПУСТоту,
куда ты оПУСТила меня,
и я вижу, как я,
уподобившись первым двоим,
отражаюсь в окне,
как другие подробности дня.
Я стою под дождем,
искажаясь в оконном стекле,
и смотрю на окно,
под которым стою под дождем,
я гляжу, как стекает вода
по стеклу наших лет,
затекая в окно,
где мы больше друг друга не ждем.
Я гляжу сквозь тебя –
ты сегодня прозрачней стекла,
я гляжу на себя
сквозь твое отраженье в стекле.
Ты, как струйка дождя,
что, дрожа, по стеклу потекла,
искривила пространство,
оставив невидимый след.
Ты стоишь у окна,
дождь стоит, как стена за стеклом.
Ты стоишь у стены –
чуть заметней стекла под водой.
Мимо капли летят
и сквозь стену летят напролом.
Дождь идет за стеклом,
он идет по воде, как святой.
Ах, не плачь, моя жизнь.
Мы почти научились летать.
Мы, как стая из теней,
летаем под стаей из птиц.
Но опять в этой схеме
забыли такую деталь,
без которой сольются с пейзажем
черты наших лиц...
НОВУЮ ЖИЗНЬ
Я – сущий, подумал я. Ко мне подошла белая беременная кошка, подняла на меня глаза и подала голос. Что, сущность? – сказал я и погладил её. Кажется, она этого и хотела. Сущность – подумал я.
На стене дрожал овальный солнечный зайчик. Такой же зайчик дрожал в зеркале шкафа. По всем признакам оба зайчика происходили из поверхности чая, дрожащей в чашке чая на столе. Я прикоснулся к чашке. Оба зайчика отозвались синхронным подрагиванием. Один и тот же зайчик, живущий в чае, был одновременно и на стене и в зеркале. Я оторвал чашку от блюдца – зайчики исчезли, сделал глоток и поставил чашку на место. Оба зайчика тут же появились на тех же местах, но изменили форму. Они стали похожи на прозрачный конус со светящимся шариком на вершине и стоящий на сверкающем основании. Похоже на картинку «Солнце над морем». Это были другие зайчики. Предыдущих я проглотил вместе с глотком чая. Я съел зайчика или двух почти одинаковых зайчиков. Их сущности исчезли во мне. Они стали не сущими.
Я не сущий – подумал я. Не сущий. Несущий. Что несущий? Я представил себе человека, несущего что-то в мешке. Что может быть в мешке? Какие-то его пожитки. Несущий, несущийся. Несущий себя, свою жизнь и какие-то её атрибуты, бельё, например, или ботинки. Несущийся навстречу времени и несущий время в этом мешке.
Несущий – ещё может быть несущий яйца. Несущийся со своими яйцами или несущий яйца, как курица. Нет, курица кудахчет, а этот молча несётся. Скорее черепаха или другая рептилия. Такая вот деградация, или, как говорил наш классный руководитель Леонид Абрамович, налицо не прогресс, а регресс.
Итак, несущий яйца, молча, как рептилия, на берегу моря, например. Беззвучно выпадают прозрачные яйца прямо в песок. Одно, второе, третье, складываются в прозрачную пирамидку со светящимся яйцом на вершине. Морской пейзаж с солнцем. Солнечный зайчик, появившийся на стене после того, как я съел предыдущего. Поел зайчиков. Всех поел. Как Кронос своих детей. Какое простое слово. Поел – скажи спасибо, сказала бы бабушка. Но тут поел – не в смысле позавтракал или пообедал, а в смысле – проглотил. Принял в себя, как дракон солнце на китайской картинке, изображающей солнечное затмение, или как у Чуковского – крокодил солнце проглотил. И в этом «поел», есть какая-то мифологическая обратимость, кольцевое время. Кронос поел своих детей, но потом назад вернул в целости и сохранности, вне всякой связи с пищеварением.
Кошка крутится возле меня. Грациозная, несмотря на беременность, и слегка прозрачная, как живородящая рыбка гуппи, набитая исчезающе маленькими и прозрачными мальками. То, что у неё внутри, в отличие от Кроноса, она не поглотила, оно там появилось почти из ничего и выросло внутри, а потом родится, отделится от матери и превратится в отдельную сущность… Надо начать новую жизнь – подумал я.
Чая больше не было. Солнце за окном передвинулось по своей орбите вверх и в сторону. Под ним деревья шевелили листвой и поблёскивали. Сегодня подходящий день. Как раз тот день, как говорил наш сосед-алкоголик, когда его жена не пускала домой. Ася – кричал он и барабанил в закрытую дверь. Я твою мать, жидовку, зарежу, и сегодня как раз тот день. Угроза была пустой. Тот день пришёл не к тёще, а к нему. Он давно не существует, а фраза или мысль про тот день существует. Она живет во мне со всем своим философским грустным юмором и уносит меня в подъезд дома 135 по ул. Постышева. В подъезд, где я знаю каждую выбоину на ступенях лестницы, где я и сейчас отчётливо вижу покрашенные зелёной масляной краской панели, грязные окна, и слышу эхо шагов и дыхание соседей. Новую жизнь – думаю я. Сегодня как раз тот день.
На стене дрожал овальный солнечный зайчик. Такой же зайчик дрожал в зеркале шкафа. По всем признакам оба зайчика происходили из поверхности чая, дрожащей в чашке чая на столе. Я прикоснулся к чашке. Оба зайчика отозвались синхронным подрагиванием. Один и тот же зайчик, живущий в чае, был одновременно и на стене и в зеркале. Я оторвал чашку от блюдца – зайчики исчезли, сделал глоток и поставил чашку на место. Оба зайчика тут же появились на тех же местах, но изменили форму. Они стали похожи на прозрачный конус со светящимся шариком на вершине и стоящий на сверкающем основании. Похоже на картинку «Солнце над морем». Это были другие зайчики. Предыдущих я проглотил вместе с глотком чая. Я съел зайчика или двух почти одинаковых зайчиков. Их сущности исчезли во мне. Они стали не сущими.
Я не сущий – подумал я. Не сущий. Несущий. Что несущий? Я представил себе человека, несущего что-то в мешке. Что может быть в мешке? Какие-то его пожитки. Несущий, несущийся. Несущий себя, свою жизнь и какие-то её атрибуты, бельё, например, или ботинки. Несущийся навстречу времени и несущий время в этом мешке.
Несущий – ещё может быть несущий яйца. Несущийся со своими яйцами или несущий яйца, как курица. Нет, курица кудахчет, а этот молча несётся. Скорее черепаха или другая рептилия. Такая вот деградация, или, как говорил наш классный руководитель Леонид Абрамович, налицо не прогресс, а регресс.
Итак, несущий яйца, молча, как рептилия, на берегу моря, например. Беззвучно выпадают прозрачные яйца прямо в песок. Одно, второе, третье, складываются в прозрачную пирамидку со светящимся яйцом на вершине. Морской пейзаж с солнцем. Солнечный зайчик, появившийся на стене после того, как я съел предыдущего. Поел зайчиков. Всех поел. Как Кронос своих детей. Какое простое слово. Поел – скажи спасибо, сказала бы бабушка. Но тут поел – не в смысле позавтракал или пообедал, а в смысле – проглотил. Принял в себя, как дракон солнце на китайской картинке, изображающей солнечное затмение, или как у Чуковского – крокодил солнце проглотил. И в этом «поел», есть какая-то мифологическая обратимость, кольцевое время. Кронос поел своих детей, но потом назад вернул в целости и сохранности, вне всякой связи с пищеварением.
Кошка крутится возле меня. Грациозная, несмотря на беременность, и слегка прозрачная, как живородящая рыбка гуппи, набитая исчезающе маленькими и прозрачными мальками. То, что у неё внутри, в отличие от Кроноса, она не поглотила, оно там появилось почти из ничего и выросло внутри, а потом родится, отделится от матери и превратится в отдельную сущность… Надо начать новую жизнь – подумал я.
Чая больше не было. Солнце за окном передвинулось по своей орбите вверх и в сторону. Под ним деревья шевелили листвой и поблёскивали. Сегодня подходящий день. Как раз тот день, как говорил наш сосед-алкоголик, когда его жена не пускала домой. Ася – кричал он и барабанил в закрытую дверь. Я твою мать, жидовку, зарежу, и сегодня как раз тот день. Угроза была пустой. Тот день пришёл не к тёще, а к нему. Он давно не существует, а фраза или мысль про тот день существует. Она живет во мне со всем своим философским грустным юмором и уносит меня в подъезд дома 135 по ул. Постышева. В подъезд, где я знаю каждую выбоину на ступенях лестницы, где я и сейчас отчётливо вижу покрашенные зелёной масляной краской панели, грязные окна, и слышу эхо шагов и дыхание соседей. Новую жизнь – думаю я. Сегодня как раз тот день.