* * *

Тому, кто доживает до весны,
награды никакие не нужны:
гремят литавры в солнечной октаве,
и терция – картавящий трамвай,
и прорастает в воздухе трава,
и что ни пропоёшь – выходит "Аве".

В саду Никольском или в Бенуа
проспишь полдня, почти как на Гоа,
проснёшься, чтоб до вечера шататься
среди других весенних горожан,
и затемно вернуться к гаражам,
и Пасху ждать, и, может быть, дождаться.

Смотри, зима тебя обобрала,
а ты стоишь, хлебаешь из горла,
глядишь в глаза убитому дракону:
в них мёртвый виноградник на скале,
и семена, погибшие в земле.
И никогда не будет по-другому.



Март. Снегопад

Безверье марта. Отповедь весны.
Последняя попытка отреченья.
И рыхлый лёд в проталинах сквозных
перекрывает кровоток ручейный,

и в воздухе становится тесней,
он полон до краёвлетучей смесью,
но медленно качающийся снег
надежде на весну противовесен.

И вот тебя в воронку на лету
затягивает белизна густая,
зимы исход,предчувствий правоту
своим сопротивленьем утверждая,

И всё ясней становится слышна
сквозь холода, сходящие слоями,
звенящей нотой – чистая весна,
намоленная в противостоянье.


* * *

Смотри, человек излечился.
В очках и панаме

шагает к заливу. Ни тени
былой лихомани.

Проворно взлетает
над белым зигзагом ступенек,

усат и крылат, и в кармане
немножечко денег.

Смотри, у него не болит,
он мурлычет мотивчик,

счастливо фальшивит,
становится клёкотом птичьим,

как будто весь город –
весёлое чудо Господне,

и пенится сидр, и цветёт алыча
в подворотне.

И колокол по небу гонит
воздушные комья.

А помнишь?.. Не помню.
А если бы даже и помнил.

Прозрачный, шуршит календарь –
муравьиные числа.

И там, в вышине, всё так просто,
и пусто, и чисто.


* * *

Лежит на кухне время, иссякая.
Морщинистое, в сетчатой вуали.
Завяли яблоки. Безделица какая.
Про них забыли, и они завяли.

Ни плесень их не тронула, ни пятна,
но как угрюмы карлики-уродцы!
Выбрасывай скорей! И так понятно,
что к ним никто уже не прикоснётся.

И равнодушно наблюдают люди
с такими же оплывшими чертами,
как мёртвые плоды на белом блюде
лежат ещё живыми животами.


* * *


Я помню дом, я помню имя,

кроватки детской лёгкий скрип,

как в наплывающей теплыни
висел заката чайный гриб,

как в сонном прятались пробеле
ночные точки и тире,

как на огне, дрожа, кипели
картофелины в кожуре.

Я слышала о Божьем гневе,

держась за тихое житьё,
и было стыдно мне, как Еве,

за это счастьице моё,

что, словно платьице, носилось

и было правилом игры,

как незаслуженная милость,
не отнятая до поры.