Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Андрей ТАНЦЫРЕВ


Андрей Танцырев — окончил филологический факультет Уральского государственного университета. Печатался в журнале "Урал". Автор книги стихотворений "После Парижа жизнь" (1996). Живет и работает радиожурналистом в Таллинне.


Над пропастью земли...


***

А. Мадисону

Среди моих злопамятных друзей,
меня оставивших наедине с бедою,
есть две страны, что стиснуты судьбою
казнить, не миловать напалмом новостей.

И я, как ты, аукался в лесу,
промёрзшем и безжалостном к изгою,
как будто я убийца и водою
меня обдали мёртвой, не живою,
чтоб сросся я с любою из властей.

А власть любви безжалостней всего,
и ты замёрз под Тотьмой в минус тридцать.
Прости, мой друг, я помню наши лица,
и дочь твою, забывшую Его.

У нас с тобою тоже не срослось.
Твой ум был пожирателем ошибок
своих, чужих, и следствием всех сшибок
пути во тьму выстраивалась ось.

Я видел много стоящих людей.
Они, колеблясь, встали перед бездной,
манящей и отчаянно беззвездной.
Прыжок, полёт, и не собрать костей.

Невольные предательства мои
от знания, что будет так, как было.
От Сауэ до Тотьмы и Тагила
простёрлась жизнь, что всех нас разлюбила.
Лечу, как лист над пропастью земли.


Народ и река жизни

В. Курбатову

Был ходом жизни обездолен,
но пил в развалинах как тень
за жизнь заводов, ТЭЦ и штолен,
за память павших деревень.

Не сгинув в сталинском Гулаге
и на чудовищной войне,
он подавал, конечно, знаки,
что жив со всеми наравне.

Землепроходец, землепашец,
строитель, воин, инженер.
Бескормица нашла на пажить,
пасись, народ, на свой размер.

Так думали и говорили,
и жизнь сибирскую снимали,
когда по мутным водам плыли
и тихо после умирали.


Другу

Был мороз, и следом потеплело.
В шарф дышал, потом гулял без шарфа.
Девушка прошла бледнее мела
в шали из родительского шкафа.
Милые мои! Над чёрною Исетью
постою задумчиво и пьяно.
Нас поймали обольщенья сетью,
сетью из словесного тумана.

Витя вновь народников читает,
полевел, душа, от лихолетья.
Ах, мои любимые, всё тает,
кроме боли в маленьком предсердье.


***

Ты сидишь напротив меня.
В комнате нет большого огня.
В глазах твоих маленький огонёк
ещё не ярок, ещё не жесток.
И пальцы твои под моими теплы,
молчат картины, таят углы.
Мы, как соринки, идём ко дну?
Невидимый знает, не знать ли Ему.
Не хочется думать, что всё пройдет,
истлеет с тонким бельем комод,
куда-то на юг улетит самолёт
и дети вернутся с целебных вод
в пустую квартиру под Новый год.


Станция Сауэ

Грачи на черном взмыве крика
кружат над чёрствой целиной.
Широкоскулой электрички
вплывает третий глаз.
Влюбленные влачат велосипеды,
как пьяные. Им дали перейти.
Свисток! И поезд нарастает шумом.


***

Дельтапланы мягкою зимой
зимний день намытый ветром с ледяною пустотой
паруса косые в небе над зеленою водой
это юноши взмывают на моторчике в зенит
и стрекочут и летают нарушая зимний вид
дюны белые безмолвны ветер белый жестяной
и над всей равниной мертвой только стрекот и покой


***

За тяжёлым шорохом ветвей,
за нерусским шёпотом людей
не увидеть улицу Бажова,
не услышать песенку на ней.

А бывало, возвращался ночью
и сильнее становился пьян,
если слышал запах клейкой почки,
тополиный, липовый дурман.

И еще сильнее опьянялся
световыми пятнами стиха.
Как потом с любимой целовался!
Без табачной горечи греха.


Воспоминание

Витя Кривулин — Гефест. Вулкан хромоногий.
Русский еврей, античный поэт с невротичной женой-критикессой.
Она убежала из Таджикистана, в котором
резали русских.
Но она защищала так нервно и резко
право эстонцев на самоопределенье,
что я не выдержал и вспылил.
Радуйтесь, что вас не насилуют, не убивают,
пела злая сирена из Таджикистана,
русская Ольга, упоенная болью и местью
нам всем и самой себе.
Растерян был Виктор в отеле "Олимпия",
он не хотел этой таллинской ссоры.
Потом в Ленинграде я курил "Кэмел" без фильтра
у него на квартире на улице Лени Голикова.
"Кэмел" солдатский принес ирландский поэт,
который служил в английском посольстве в Константинополе
и переводил Мандельштама стихами без рифм.
Сидя в посольстве, ирландец читал Мандельштама:
прыжок, и я в уме.
Как это?
И, окрыленный, — выпрыгнул из окна.
И теперь у него протезы — черные грубые ботинки инвалида.
Его очень хорошо перевел Витя Кривулин.
На дымок "Кэмела" заглянул милый Сергей Стратановский.
Так мы и сидели: маленький ирландец, Витя, Сережа и я.
Были и другие встречи,
но такого ощущения братства поэтов
не было в Питере у меня больше никогда.
Последний раз я видел Витю в его прадедовой квартире,
огромной и старой.
Помню обои с орнаментом,
в который вплетена была свастика — модерн девятисотых.
Витя сидел в ротонде и печатал стихи на маленьком компе.
А жена Ольга была в дальних комнатах,
и мы пили кофе, растворимый, какой часто пьют москвичи и питерцы.
Потом Отть Ардер подарил мне большую книжку своих переводов
из Вити Кривулина.
Потом Отть Ардер, бородатый детский поэт, тоже умер,
искупавшись хмельным в холодном море на Сааремаа.


***

В просторный парк Екатерины
трамвайчик маленький бежит.
Остановился у витрины,
в которой хлеб сухой лежит.

Трамвайчик здесь свернёт налево,
а парк — он вот, перед тобой.
Уводят на море аллеи,
легко кипящие листвой.

Я сам как чёрствый хлеб в витрине,
ни Богу в дар, ни людям в корм.
Сквозь светлый парк Екатерины
вдали темно-зелёный шторм.