Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Александр Алексеевский. "Все, что тебе дорого, и мне кажется чем-то родным..." — Оксана Липина. Путешествие Карамзина. — Светлана Замлелова. Предчувствия поэта



"Все, что тебе дорого, и мне кажется чем-то родным..."


Письма великого князя Константина Константиновича великому князю Сергею Александровичу. 1882–1904 годы. М.: Буки Веди, 2016.

Серия "Бумаги Константиновичей Дома Романовых" пополнилась новым томом, в котором впервые опубликован полный текст писем великого князя Константина Константиновича, известного поэта К. Р., автора переводов, пьес, собственных лирических стихотворений, к своему двоюродному брату, московскому генерал-губернатору великому князю Сергею Александровичу. Письма охватывают период с 19 января 1882-го до 17 мая 1904 года.
Дружба великих князей началась еще в детстве и продолжалась до страшной кончины великого князя Сергея Александровича 4 февраля 1905 года. Письма свидетельствуют, что долгие годы Сергей Александрович был для К. Р. одним из самых близких людей, которому можно было поверять все свои страхи, надежды и сомнения и с уверенностью найти понимание и поддержку.
Разница в возрасте великих князей составляла всего год (К. Р. родился в 1858 году, Сергей Александрович — в 1857-м. — А.А.), и многие события их жизни шли параллельно. Они вместе путешествовали по Европе, восхищались творениями художников и скульпторов Италии и Франции и прошли русско-турецкую войну 1877–1878 годов, что сблизило молодых представителей императорского дома еще больше.
По традиции, великие князья с детства готовились к военной службе. Отец К. Р. — известный государственный деятель, соратник Александра II в его Великих реформах великий князь Константин Николаевич предназначал своего второго сына для службы во флоте. Однако состояние здоровья К. Р., страдавшего ослабленными легкими, привело к тому, что Константин Константинович, всегда безропотно выполнявший волю родителей, просил разрешения оставить флот и перейти в какой-либо гвардейский полк. Решение этого вопроса тянулось достаточно долго, и лишь в царствование Александра III, брата Сергея Александровича, наконец-то было решено перевести К. Р. в лейб-гвардии Измайловский полк, на долгие годы ставший вторым домом для августейшего поэта. В феврале 1882 года К. Р. наконец смог сообщить радостное известие и посоветоваться о планах на будущее со своим ближайшим другом: "Сам я не знаю, как благодарить Бога: кажется, желание мое исполнилось и я волен избрать любую службу; хочу непременно знать и твой взгляд на мою будущность".
Письма приоткрывают завесу тайны над мечтами К. Р., которым так и не суждено было осуществиться. Долгие годы великий князь Константин Константинович надеялся занять пост обер-прокурора Синода. У великого князя были и другие предположения относительно своего будущего. 1 марта 1882 года К. Р. написал другу: "Мне пишут, что Саша представляет мне избрать любой образ деятельности. Желаю служить в м[инистер]стве народн[ого] просвещ[ения], начиная с низших должностей. Ну, это еще впереди. Судьба удивительно мне покровительствует, не знаю, как благодарить Бога".
Если великий князь Сергей Александрович, с детства зачисленный в списки лейб-гвардии Преображенского полка, нес службу в полку, то К. Р. путешествовал на различных судах, участвовал в плаваниях и лишь после серьезной болезни перешел в 1884 году в армию. В связи с этим великие князья часто расставались, и письма были тем связующим звеном, которое по-прежнему объединяло двоюродных братьев. 5 февраля 1882 года великий князь Константин Константинович написал другу: "Помнишь Рим? У меня дух захватывает при одном воспоминании; особенно одна прогулка пешком, когда мы с тобой лазили через забор, “рвали цветы полевые” и нашли фреску Pinturiechio в церкви S. Cosmo, и было так тепло, и чудный вид, и запах фиалок, а потом... бедный, милый мой Сергей, как бы мне хотелось тебя видеть, обнять тебя, наговориться вдоволь, отвести душу!" Великий князь Сергей Александрович испытывал такое же чувство полного доверия к своему одаренному поэтическим талантом родственнику. В одном из писем, адресованных К. Р., великий князь написал: "Какое счастье, когда можно говорить откровенно — без предосторожностей".
В дальнейшем К. Р. столкнулся с затягивавшимся решением относительно его женитьбы на принцессе Саксен-Альтенбургской Елизавете, будущей великой княгине Елизавете Маврикиевне. Родственники принцессы первоначально не проявили готовности способствовать помолвке, и великий князь, будучи человеком глубоко верующим, полностью положился на волю Божию, доверительно сообщая "милому Сижи" (как ласково называл своего друга) все свои надежды и ожидания: "Конечно, я все время вздыхал о прожитых с тобою днях во Флоренции и стремился поскорее поселиться в Афинах. Отчасти от всего этого я томился тоскою по родине, и дума об Е[лизавете] не покидала меня. Часто я впадал в уныние. Теперь все отлично. Я не думаю о будущности, она сама о себе позаботится. Чему быть, того не миновать. А все-таки тот же самый образ постоянно и так привлекательно и утешительно восстает в душе!" Великий князь Сергей Александрович с большим пониманием отнесся к матримониальным проектам друга, тем более что в этот же период решался вопрос о его свадьбе с Гессен-Дармштадтской принцессой, будущей великой княгиней Елизаветой Федоровной. 22 февраля 1883 года К. Р. с благодарностью написал своему корреспонденту: "Ты так мило говоришь о Е[лизавете], и твои благопожелания меня очень трогают. Но я боюсь думать о возможности свидания весной, проездом через Германию. Вряд ли это устроится! И все же мысли эти, мечты и надежды меня ни на минуту не покидают, и я невольно строю самые замысловатые воздушные замки. Там не хотят меня и вместе с тем не перестают говорить, справляться и писать обо мне. Я же молчу, и от меня лично они слова не добьются, пока мне не удастся познакомиться, убедиться и на что-нибудь решиться. Впрочем, нечего беспокоиться: если суждено мне это, меня конем не объедешь; если же нет — то, значит, это к лучшему. Все к лучшему!"
Впоследствии, когда великие князья женились и обзавелись своими великокняжескими дворами, они часто навещали друг друга, их жены подружились, и К. Р. часто отмечал в письмах, что даже именины их супруги празднуют в один день. Приезжая в Ильинское, великий князь делился с другом новыми поэтическими произведениями, а Сергей Александрович всегда напоминал К. Р. записать в его альбом вновь сочиненное стихотворение. 20 октября 1884 года К. Р. написал великому князю: "Друг мой, пребывание в Ильинском не выходит у меня из головы; ты не можешь себе представить, как я наслаждался под твоей кровлей. Перед отъездом ты меня за что-то благодарил; признаюсь, не вижу и не понимаю, в чем заключаются мои заслуги. Мне кажется, у меня гораздо более причин благодарить тебя. Дай Бог, чтобы и зимой хорошие, дружеские отношения между нашими женами продолжались. Это благо, которым надо дорожить. Жду с нетерпением вашего возвращения, и жена тоже. Теперь мы устраиваем комнаты и надеемся, что у нас будет очень мило и уютно".
Великий князь Сергей Александрович с февраля 1887 года являлся командиром лейб-гвардии Преображенского полка, и в 1891 году Александр III принял решение о назначении брата московским генерал-губернатором. Сергей Александрович поддержал кандидатуру своего друга К. Р. на должность нового командира полка. Великий князь Константин Константинович первоначально сомневался, и немалую роль в этих сомнениях занимали мысли о том, что Сергею будет больно видеть кого-то другого на своем месте, среди офицеров, ставших за долгие годы службы близкими полковыми друзьями для бывшего командира.
Наконец, 8 марта 1891 года, К. Р. принял окончательное решение и в тот же день написал великому князю Сергею Александровичу: "Милый друг мой, спешу поделиться с тобою вестью, которая, полагаю, не будет тебе неприятна. Я не считаю себя вправе отказываться от чести, которою Государь меня удостаивает, и решаюсь, хотя со страхом и трепетом, принять от тебя Преображенский полк. Как ни велико доверие, мне оказываемое, как я ни польщен им, меня глубоко огорчает необходимость выкинуть из головы мечту о командовании измайловцами. Но судьбы своей не минуешь. Сперва я отказался, как ни убеждал меня Владимир сегодня в 5 ч[асов]. Потом ходил к Спасителю, отстоял в церкви всю утреню, усердно молился, советовался с Митей, ездил в Павловск к Мама и, вернувшись оттуда, сказал Владимиру, что принял решение. Скажем с Цезарем: Alea jacta est. — Владимир утешил меня, предупредив, что до Пасхи ты еще будешь командовать полком, а я ротой. Пусть же не ранее этого срока наступит для обоих нас трудный час расставания с вверенными, дорогими нам частями. Владимир прибавил, что мне совсем не нужно держать все это в тайне. Когда пойдешь к причастию, помяни меня в молитве и верь моей старинной, неизменной нежной дружбе". В дальнейшем К. Р. постоянно сообщал другу все полковые новости.
Во время приезда великого князя в Петербург друзья продолжали встречаться, но письма оставались главным связующим звеном. Все основные события жизни великого князя Константина Константиновича отражены в них: работа над переводом "Гамлета", над собственными поэтическими произведениями, состояние здоровья родителей, кончина отца — великого князя Константина Николаевича, рождение и воспитание детей.
Читатель, знакомясь с письмами одного из выдающихся представителей российского императорского дома, сможет окунуться в жизнь дореволюционной России, взглянуть на события и многих государственных деятелей глазами талантливого драматурга и поэта. Обстоятельное предисловие кандидата исторических наук Т.А. Лобашковой, автора и составителя серии "Бумаги Константиновичей Дома Романовых", поможет представить общую канву жизни двух августейших корреспондентов.

Александр Алексеевский


Путешествие Карамзина


Балдин А. Буквоскоп, или Запредельное странствие Николая Карамзина. М.: Бослен, 2016.

Предметом исследования писателя, путешественника, литературоведа Андрея Балдина стали "Письма русского путешественника" Н.М. Карамзина. Как известно, в 1789–1790 годах 22-летний Карамзин предпринял поездку в Европу, в ходе которой посетил Иммануила Канта в Кенигсберге, был в Германии, Швейцарии, Лондоне, в Париже во время Великой французской революции. Молодой человек совершил, по сути, еврокругосветку. Точнее, маршрут был выстроен так: Москва — Петербург — побережье Балтики — Германия — Швейцария — Франция — Англия — Северное море — Петербург — Москва. Свои наблюдения неизвестной Европы Николай Михайлович передает новым литературным языком, который делает Карамзина одним из главных писателей России, объектом для подражания и достойных преемников на литературном олимпе.
Почему книга получила название "Буквоскоп"? Для А.Балдина Буквоскоп — это и есть "новый язык, современный русский, “оптически” усовершенствованный в процессе знакомства Николая Михайловича с языками Европы". Карамзин в процессе успешных дорожных опытов изменил, по сути, грамматическую конструкцию русского языка, этот инструмент заработал по-новому, используя более богатый и пластичный словоряд.
Николай Михайлович Карамзин добился от языка легкости, свободы выражения и гибкости. Он как бы сблизил литературный язык с живой разговорной речью дворянского общества. Но автор книги не пошел по традиционному пути лингвиста, отслеживая и анализируя появление того или иного слова, заимствования или оборота. Он не препарирует текст, Балдин скорее размышляет над строем наблюдений Карамзина — наблюдений и впечатлений русского мыслителя от свободной Европы и европейских языков. Книга Балдина — сама неторопливое и вдумчивое путешествие. Она не только дает пищу для осмысления писателя Карамзина, но и генерирует идеи для понимания сегодняшнего культурного пространства России.
Вот, к примеру, содержание одной из первых глав книги, под названием "Изнутри — вовне": Русский кокон: три легендарные границы. Авария в Нарве. Дерпт и первый Ленц. О дорожном двоении "К". Инструмент "море". Вот, например, море, которое видит Карамзин. Балдина волнует этот факт в путешествии, и у него рождается тема: "Москва — море". Вот как он размышляет об этом: "У Москвы с морем есть опосредованное (цареградское) родство. Подражая Царьграду, Москва идеализирует море, столь от нее удаленное. Она грезит о власти над морем. Такова ее наследная черта, полученная от Царьграда. Константинополь был “звездой морей”, он непосредственно помещался в важнейшей морской связке между Средиземным и Черным морями (плюс Мраморное, плюс пролом Босфора: большая вода текла через Царьград). Москва со времени обретения митрополии (1325) загадывает такую связь". Далее следуют размышления о самом Карамзине, которому в путешествии недостает новых слов для описания бескрайности морской стихии. Поэтому он так печален. И смысл его путешествия в финале этой главы представляется Балдину как обретение некой свободы. "Он (Карамзин) выбрался за предел, чтобы начать подбирать слова беспредельные, морские".
К примеру, глава "Круг, или Озеро времени" посвящена Швейцарии и Женеве. Вернее, перемещению писателя из пространства немецкого языка в сферу французского. Как известно, Карамзин застрял в Женеве на долгих шесть месяцев. Для Балдина эта остановка знаменательна не только тем, что Карамзин скрывался здесь по политическому расчету, инкогнито разъезжая по окрестностям и, видимо, пробирался ближе к революционному Парижу, но именно тем, что переписывал свои письма и готовил их к печати: "...в женевскую суму Карамзиных поместился еще один Николай Михайлович. Нет, два! — литератор и редактор. И вперед можно сказать, что эти двое Карамзиных так себя сочинят и отредактируют в Женеве, что их исследователям на двести лет найдется работы". В таком стиле движется мысль автора, за которой интересно следить, возвращаться, разгадывать. Главное, возникает желание вернуться к книге самого Карамзина, к его знаменитым "Письмам русского путешественника". Но, не вдаваясь далее в хитросплетения стиля Андрея Балдина, пусть любознательный читатель сам пробует разгадать этот современный литературный ребус. Напомним слова великого русского языковеда В.В. Виноградова о Николае Михайловиче Карамзине: "Он строил русские слова вновь иногда по принципу так называемого калькирования, переводя, например, французское слово семантически аналогичным построением, иногда творя слова без западного образца. Так, например, Карамзин ввел новые слова: общественность, всеместный, усовершенствовать, человечный, общеполезный, промышленность, влюбленность и др. Эти и другие слова органически вошли в русский язык. Целому ряду старых слов Карамзин придал новые смыслы, новые оттенки значений, расширяя тем самым смысловые, выразительные возможности языка: так, например, он расширил значения слов: образ (в применении к поэтическому творчеству), потребность, развитие, тонкости, отношения, положения и много других".
"Буквоскоп" Андрея Балдина — прекрасный подарок к 250-летию великого Николая Карамзина, смелый и решительный шаг в осмыслении русского писателя и историка. Но есть сомнение: остался ли в России читатель, желающий постигать это пространство? Тираж книги в тысячу экземпляров вынуждает задать этот вопрос.

Оксана Липина


Предчувствия поэта


Полотнянко Н. Бунт совести: Стихотворения и поэмы. Ульяновск: Изд-во ООО "Вектор-С", 2015.

Естественным проявлением любого смутного времени становится угасание духовной жизни народа. Конечно, совсем духовная жизнь исчезнуть не может, она лишь превращается в некое подобие самой себя. Выражается это прежде всего в культурном оскудении. Культура перестает радовать шедеврами, так щедро рассыпанными в эпоху общего подъема. Выдающиеся произведения духа обращаются в жемчужные зерна, которые следует отыскивать в кучах разного дрязга. Рог культурного изобилия сменяется нищенской сумой, а на месте жаркого, высоко поднимавшегося пламени культуры остаются пепел да горячие угли. Но эти разрозненные огоньки, эти уцелевшие очаги культуры сохраняют весь ее пыл и дарят надежду на то, что однажды из них займется новый огонь и поднимется новое пламя.
Главную опасность для культуры представляют всегда творения посредственные, нагло выдаваемые за великие. Именно этим недугом больна сегодня и русская литература. Плохие стихи и романы, то и дело награждаемые и превозносимые, — это ли огонь? Конечно, нет. Но погребенные под этой золой угли, сохраняющие подлинный свет и жар, в любой момент готовы дать начало новому общему горению.
Поэт Николай Полотнянко — один из хранителей священного огня, искры которого были посеяны еще Пушкиным. Об этом Николай Полотнянко знает и сам, в одном из лучших своих стихотворений "Поэт" обращаясь к собратьям по перу с призывом:

...Но ты, поэт, во мраке буден,
В труде, на смертном рубеже
Не забывай, что ты подсуден
Одной лишь собственной душе!
Ты перед ней за все в ответе.
Сжигай себя, томи, неволь!
Как раскаленный уголь светит
В твоей душе святая боль!..

Стихотворение это перекликается с пушкинским "Поэту":

...Ты царь: живи один. Дорогою
                                                 свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых
                                                              дум,
Не требуя наград за подвиг
                                            благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой
                                             высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты
                                                свой труд...

Истинный поэт свободен от суеты мира и подсуден только себе, потому что дар Божий и есть высший судия творчеству. Но одаренный поэт обязан творить, чтобы отдать миру полученное от Бога и ничего не просить от мира взамен. Таков удел, таково назначение поэта, такова суть творчества. Немногие готовы идти "дорогою свободной" и не требовать "наград за подвиг благородный". Но именно на таких творцах и держится культура, они — те самые горящие угли.
Николай Полотнянко и не скрывает, что следует за Пушкиным, за его традицией и школой. Имя Пушкина не раз встречается на страницах книги "Бунт совести" ("Зов судьбы", "Воспоминание о романсе"). Но главное, пушкинская традиция дает себя знать в пластике и красоте стиха, лишенного выкрутасов и нарочитой усложненности, в интересе и любви ко всему прекрасному, в удивлении и восхищении перед великим. Пушкин слышится в неожиданных подчас рифмах, в живых и точных образах, передающих чувство, в широком охвате предметов и явлений, к которым обращена поэзия.
Белинский когда-то благодарил тех поэтов, что прямо или косвенно обратили русскую литературу к "благородной простоте" и навсегда отвадили от "изысканной дичи". "Благородная простота" — это и в самом деле отличительная черта русской литературы. Во всяком случае, высших ее достижений. Именно о простоте принято говорить "божественная", нет никакой "божественной сложности" или "божественной вычурности".
Но увы! "Изысканная дичь" только притаилась — Белинский слишком рано сказал "навсегда". Из подполья своего она вылезала осторожно. Наконец вылезла вся и заявила о своих правах. Вела она себя агрессивно и простоту потеснила. В сегодняшней литературе "изысканной дичи" хоть отбавляй. Есть целое направление, а у направления — последователи и поклонники. Простота же встречается редко, гораздо чаще — простоватость. Но для Николая Полотнянко простота является чем-то неотъемлемым, что, конечно, и сближает его с классической школой. И читая, например, у Николая Полотнянко:

Зашумела вода в переулке,
Темный снег у забора осел.
Тихим звоном упавшей сосульки
Колокольчик весны прозвенел... —
невольно вспоминаешь Пушкина:
...Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит... —
или Фета:
Чудная картина,
Как ты мне родна:
Белая равнина,
Полная луна,
Свет небес высоких,
И блестящий снег,
И саней далеких
Одинокий бег.

Та же простота, краткость и точность. "Белая равнина, / Полная луна" — какие слова еще нужны? А кто же не слышал звон упавшей сосульки — тонкий, немного жалобный сам по себе, но такой же волнующий, как мартовское солнце или запах оттепели. Именно "колокольчик весны", ведь весна девушка ветреная, приходит ненадолго, с появлением задерживается, а то вдруг придет и опять исчезнет, а иной раз появится, когда не ждали, и расшалится. Но каждый раз появление свое непременно предварит звоном ледяных колокольчиков.
Точно вслед за Пушкиным, Николай Полотнянко отдает предпочтение осени. И неспроста большинство стихотворений, посвященных временам года, обращены к дождям, листопадам и листовеям. В то же время поэт удивительно сочно описывает русскую зиму, эту своего рода визитную карточку России:

Морозные звезды смолола
Метель на крутых жерновах.
И мчались, как белые пчелы,
Над полем снежинки впотьмах.
Рыдал колокольчик поддужный,
Скрипели постромок ремни.
Из тьмы, беспокойной и вьюжной,
Таращились волчьи огни...
                                           ("Школа")

Удивительно точный и поэтичный рисунок. Нет ни пустых, ничего не выражающих эпитетов, ни бессмысленных сравнений. Каждый штрих работает на общую картину, создавая впечатление какой-то тягостной круговерти.
Пожалуй, метель и вьюга — наиболее часто встречающийся символ у Николая Полотнянко. Да и нет, пожалуй, русского писателя, не обратившегося хоть раз к образу метели. Что же такое метель? И почему такое место уделено ей в русской литературе?
Метель — это разбушевавшаяся стихия, бессмысленная, да и, пожалуй, беспощадная. Это неодолимая сила, встающая на пути человека, сбивающая на неверную дорогу, вершащая судьбы, карающая и милующая. Горе тому, кто оказался вдали от жилья, когда бушует метель. Метель отсекает человека от остального мира, ставит лицом к лицу с судьбой, а то и заставляет заглянуть в глаза смерти. Это сам рок, слепой случай, играющий с человеком. В нашей российской жизни немало случайного и рокового, русский человек нередко оказывается один на один со стихией, русскому человеку хорошо знакомо, что такое "бунт совести". Но передать это в поэзии, подобрать образ дано не каждому поэту.
В самом деле, нынешнюю поэзию зачастую отличает отсутствие поэзии как таковой. Стихи оказываются зарифмованной публицистикой или бессмысленными причитаниями на тему "Плач о России". Но поэзия и рифма — это не одно и то же. Поэзия — это особый способ постижения мира, особый взгляд на мир. Но стоит ли сомневаться, поэзия ли перед нами:

...В небе звездные гаснут крупицы,
И с востока, туманно горя,
Осторожною рыжей лисицей
Пробирается в тучах заря...
                         ("Крещенское утро")

Конечно, поэзия! Даже и без названия ясно, что речь идет о зимнем утре — медлительном, окутанном морозной дымкой. В этих строках и легкость, и прозрачность, и неподдельность, что, кстати, присуще и прозе Николая Полотнянко.
Быть поэтом — значит видеть красоту, гармонию и смысл там, где их не видят другие. Что, например, может быть интересного в вороне, сидящем на ветке. Да ничего! Но вот как увидел ворона поэт:

Сугробы тают, и в снежнице
Отражено сиянье дня.
Телок, как в зеркало, глядится
В большую лужу у плетня.
Гусак легко взмахнул крылами.
Кот точит когти о забор.
Случился между петухами
Мужской серьезный разговор.
Весенним радуясь просторам,
Поют скворцы на все село.
И лишь на дубе старый ворон
Вокруг взирает тяжело.
Ему докучен шум весенний.
Он знает, все это — тщета:
И ликованье песнопений,
И вкруг гнездовий суета.
Он видел всякие эпохи.
И, оглядевшись, мудр и стар,
На шум весенней суматохи
Обрушивает грозно: "Кар-р!"
                                           ("Ворон")

Отметим, что среди персонажей этого стихотворения нет ни одного женского: телок, гусак, кот, петухи, скворцы и, наконец, ворон. Словом, "мужской разговор" происходит не только между петухами, все серьезно, никакого щебетания или кудахтанья. Но даже и тут, в такой серьезной компании, грозное "Кар-р!" звучит предупреждением, а то и приговором. Мрачное всеведение жизни противопоставлено глупой суматохе и бестолковому ликованию. Самолюбование, мечты, честолюбие, веселье и буйство — все пустое, все суета сует. Опоэтизированная и ожившая деревенская картинка с появлением ворона превращается из идиллии в притчу.
В лирике Николая Полотнянко предмет, явление, мысль или идея преобразуются в ощущения и выражаются затем метким и нужным словом. В книге "Бунт совести" представлен русский мир, увиденный через кристалл чувств поэта. Этот мир чрезвычайно разнообразен, но главное, что характеризует его, — красота и трагизм. Общее настроение книги выражают, пожалуй, три стихотворения: "Предчувствие Поэта", "Счастливый день" и "На одиночество обрек я сам себя...". Здесь и восхищение перед красотой, и грусть перед ее скоротечностью, и гнев перед несправедливостью. При этом грусть нельзя назвать светлой, в ней много трагизма, даже ощущения безысходности. Но сквозь безысходность прорываются вера и надежда, и это не вялые чувства, но молодые, сильные, зовущие:

...В сугробе молодом играет свет.
Какой надеждой снова сердце
                                                       бьется!
Я позабыл вчерашний
                                         грустный бред
О том, что все уйдет и не вернется.
("Счастливый день")

Эти чувства поэт относит не только к себе, он верит и в Родину, и в спасительную русскую литературу, хранительницу правды:

...Слов зерна прорастут, отвеется
                                                          труха,
Честнее станут мнения и судьи.
Я красотою русского стиха
И совестью клянусь, что это будет!..
("На одиночество обрек я сам себя...")

Он верит, что безвременье закончится, что развеется окутавший Россию морок

...И прозвучит спасительное слово,
Любви и правды и утешит нас.
Оно соткется из крупинок света
И ярко вспыхнет письменами звезд.
Я всей душой предчувствую Поэта,
Что над Россией встанет
                                        в полный рост...
("Предчувствие Поэта")

Грядущий Поэт для Николая Полотнянко не просто стихоплет, это своего рода пророк и чудотворец, исцеляющий глаголом. И его появление будет знаменовать наступление новой эпохи. Суть поэзии не в том, чтобы зарифмовать, подлинная поэзия зыбка и неуловима, как морозный узор на стекле или рисунок скрестившихся теней. Предчувствуя новую поэзию, Николай Полотнянко видит ее небывалой, а грядущий Поэт представляется ему "как отраженье Божьего сиянья".
Эти предчувствия порождены напряженным созерцанием Николая Полотнянко, поэт стремится рассмотреть суть, скрытое движение. Поистине огромен охват того, что волнует поэта. Судьбы Родины, русская природа — такое впечатление, что нет ничего в России, что осталось бы за пределами внимания Николая Полотнянко, дерзающего наблюдать даже за смертью ("Смерть").
Созерцая природу, поэт видит и скрытый от глаз большинства драматизм ("Сгорел багровый холст заката...", "Лось", "Соболь"), и то незримое единство, которым каждый человек связан с окружающим миром ("О звездном и земном", "Сад терзают всю ночь ливень с градом...", "Последний лист на древе жизни..."), и неизбывную связь человека с породившей его землей ("Из беспросветного круга бескрылого...", "Весь датами утрат я испещрен...", "Мертвый лес"). Белинский назвал бы это "мирообъемлющим созерцанием".
К природе Николай Полотнянко обращается постоянно, она служит для поэта и фоном, и примером, и символом. Говоря словами Баратынского, "Была ему звездная книга ясна, / И с ним говорила морская волна..." ("На смерть Гёте"). Поэт считывает природу, она помогает передать настроение, делится образами, открывает свои тайны, она — источник и художественности, и мудрости поэта, в чем, безусловно, также прослеживается связь Николая Полотнянко с классической поэзией.
Книга "Бунт совести" включает в себя стихотворения разных лет и две исторические поэмы. Такие разные произведения объединяет название — тут и там говорит возмущенная совесть поэта. Книга весьма разнообразная и многоплановая и оставляет по прочтении такие же впечатления. Здесь и радость от общения с природой, и боль от засилья зла, и грусть, и надежда, но самое главное — удовольствие, подаренное поэзией.

Светлана Замлелова