Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

СЕРГЕЙ ПОПОВ


Сергей Викторович Попов родился в 1962 году. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Печатался в журналах "Новый мир", "Москва", "Арион", "Интерпоэзия", "Молодая гвардия" и др. Автор десяти книг стихов и прозы. Лауреат нескольких международных и российских литературных премий. Член Союза писателей России. Живет в Воронеже.


Дата и подпись


* * *

Как будто знакомо. Конечно, еще бы.
Опорные пункты, бульвары, трущобы.
Твои позывные, мои поезда.
Я здесь не живу и не жил никогда.

Как будто забыто. Еще бы, конечно.
Бесплотно и славно, грешно и кромешно.
Заглавье почти заменяет главу.
Я здешний, наверно. Но здесь не живу.

Как будто бескровно. И кончено дело.
Межгород прервался. Стекло запотело.
Свобода в дешевую дует дуду.
Я здесь не живу, а наживку краду.

Эпиграф, эпитет, петит, этикетка.
Родства отдаленного робкая метка.
Но мне в абсолютно другие края.
Я рад бы брататься, но это не я.

Смертельно обняться. Беспамятно слиться.
Но эта потеха недолго продлится.
Загул напоследок. Звонки на ура.
Разбродное завтра. Дурное вчера.

Блевотный портвейн со столовскою гречкой.
И девочка — чудом, червонцем, овечкой,
ночною простудой, замытым пятном,
размазанной тушью и байкой потом.

О богом забытых пустых остановках,
о кровью добытых сезонных обновках,
о жажде обмана, притворстве огня.
Все это при мне. Только мимо меня.

Как будто на рынке мармыжном и мыльном
травить без запинки фальцетом умильным
про старость порядков и страсть к пирогу.
Но я не пишусь на такую кугу.

Питается небо стеклянной тоскою,
в миру растворимой, чужой, никакою.
Окатышем млечным по небу скользит.
Запечный сверчок. Бесконечный транзит.

Запечный сверчок. А заплечная сила
поимкой клялась и осадой гасила.
Осадком ложится прощальный глоток
на пришлую карту и прошлый шесток.

Чем вести больней, тем дорога восточней.
Билет заказной. Полустанок проточный.
И это нисколько не точка над "и" —
забвение именем Караганды.

А может быть, Нижнего. Может быть, Вятки.
А впрочем, беспочвенны эти догадки.
И местное время свербит напрямик
сквозь хриплый гудок с переходом на крик.

Расслышанный смутно. Звучавший едва ли.
Из дней, где сквозные замашки дневали,
залетные речи цвели наугад,
ворочалась ревность и нежился яд.

За паточным маслом промышленной дымки
постельные сцены, помятые снимки,
восторг опереточных слез визави
в припадке глухой карамельной любви.

На жидкой заварке мерцает беседа
Брезентовым бережным бредом соседа,
Песочной считалкой до ста двадцати
и сахарной мелочи в жирной горсти.

Права простирались. Пространства алели.
Но здесь невозможны ничьи параллели.
Ведь я приглашен. Я забыть обещал,
как дымчатый камешек в дым обращал.

Не нужно знакомства. И даже рассказа
для первого и для последнего раза.
Напрасны затравки. Не стоит труда.
Мы рядом. Но мне все равно не туда.

Маршруты мои восходили доныне
на пасмурной стали, на перистой стыни.
Моих превращений фамильный опал
уставился в небо. И слепо совпал.


* * *

Пустяки, что сбудется зима,
снежная, надежная, большая,
и взамен скупого урожая
холодом наполнит закрома.

Все хлеба уже испечены,
и вино уже перебродило.
И смурной куражится водила
на развилках сумрачной страны.

Мимо элеваторов, токов,
окоемов озими и пашен —
проливным дождем полузакрашен,
путь лежит непрям и бестолков.

Это стрелка истово спешит,
это воздух, волглый и прогорклый,
размывает кручи и пригорки,
дождевыми стрелами прошит.

То зернохранилища спина,
то крыльцо разрушенной пекарни,
то винцом загруженные парни —
вот и вся вечерняя страна.

Но пока окрест черным-черно,
мчит уаз, грядет похолоданье.
У водилы важное заданье.
И ему отсрочки не дано.


* * *

Клеймен ленцой позднесоветской
районный прежде городочек —
звонком, рассылкой, эсэмэской
средь рытвин тешится и кочек.

Перекаляется мобильный,
переполняется граненый.
Одолевает мрак могильный —
околевает сброд районный.

И в никуда частят гудочки —
ведь все доподлинно на связи.
Ползут снега, чернеют почки,
цветы случаются из грязи.

И по оврагам, по пригоркам
не умолкают позывные —
сигналам в воздухе прогорклом
тесны значения земные.

И, заводской пронзая остов —
жестянка-жизнь вокруг другая —
гуляют волны вдоль погоста,
ничьих ушей не достигая.

И словно пальцами ничьими
какой-то общий набран номер,
и в телефонной книжке имя
одно на всех, кто жив и помер.



* * *

Что за манера кричать во сне,
тряпки выкидывать по весне,
по бездорожью шататься всласть,
взять и до осени запропасть?
Вдруг объявиться, затеять пир,
пасть на кушетку без задних ног,
старые сны засмотреть до дыр
И не отчаяться, видит бог.
Шарит луна по твоим лесам,
блики крадутся по волосам.
И занимается над тобой
пламень забвения, невесом.
Прежние люди идут гурьбой,
переполняют собою сон,
всё норовят отворить сезам,
всё по глазам прочитать как есть —
бомж, негодяй, утешитель вдов.
Только куда им такая честь.
Сочен рассвет и почти бордов.
Ты неумытая наяву.
Ставить ли пришлое во главу
снятого за гроши угла?
Я здесь работаю и живу.
Скоро рассеется эта мгла.


* * *

Сквозь разговоры о хорошем
все безнадежней проступал,
ветвями сбоку огорожен,
ноябрьской роздыми опал.

И ветер жег и в хвост и в гриву,
последних листьев не щадя,
слезу-ольху, беднягу иву
перед порывами дождя.

И средь продрогших сучьев голых,
горячей речи вопреки,
вода блестела на глаголах
поверх излучины реки.

Стремглав теченьем относила
все сочетанья честных слов
к морозам каверзная сила,
студеный жалуя улов.

Ведь легкий пар вблизи, где лица
дыханьем лишь разделены,
за поворотом не продлится —
в природе нет ему длины.

Он весь распят на ветках здешних
и пригвожден дождем к стволам,
чтоб согревать живых и грешных.
С грехом, конечно, пополам.


* * *

Где сумерки загустевали,
листвы туманилась кайма,
мы всё сидели гостевали,
почти что выжив из ума.

Забыв о выморочном счастье
стареть с листвою заодно,
не допивали в одночасье
свое последнее вино.

Оно стояло — душу грело,
покуда зрели холода
и в небе лиственном горела
позднеосенняя звезда.

Она пощадой не мешала
впотьмах ни сердцу, ни уму.
И мы оглядывались шало
на окружающую тьму.

Мерцало присное веселье,
метался холод по спине.
Не убывало наше зелье,
и звезды множились на дне.


* * *

Кто оседлал стихию, пьянствует втихаря.
Что его может вышибить из седла?
Жизнь улыбнулась — время ушло не зря.
А сожаленье — пагуба и зола.

День размывается, маревом становясь,
стенки стакана весело проходя, —
контуров с явью не очевидна связь, —
будто в разгаре бешеного дождя.

И наугад теснятся слова в строке,
радуя сердце призраком правоты,
точно вина вина, что шествует налегке
с брызгами бездн беседующий на "ты".

Песнею песнь неведения поправ,
он притворяет вежды и ждет зимы,
богу любезен и бесповоротно прав,
что ни тюрьмы не кличет и ни сумы.

Волны веселья песенника несут —
будто в награду за умноженье черт —
на пустыри побед, на нестрашный суд,
где до речей не скатится интроверт.

Станет молчать, а вода оплечь — каменеть
и серебриться время по стенкам льда,
дабы по мере слез отзываться впредь,
если случатся слезы взамен суда.