Жил словами, как морем курортник, не зная забот.
Спозаранку за стол, и витийствуй — уродуй осанку…
Море схлынуло разом, а это, как будто азот
закипает в крови.
И хоть вывернись весь наизнанку,

а утрачено все: и сноровка, и взгляд, и чутье,
даже навык солгать, что уже никуда не годится…
Льешь стихи, как и прежде, но это такое литье,
что, признаться, на ощупь — не твердая вещь, а водица.

Ни уму и ни сердцу! А прежде ведь мог полоснуть,
так, чтоб в каменном даже вдруг Божье открылось лилово…
Может, в том, чтобы ранить сердца неприступные — суть
и причина того, чего ради Он вылепил Слово?!

Ведь не ради ж отчетов Сбербанка и сводок УГРО
от себя отрывал Он их с кровью?!
И ведь для чего-то
посылал в мир поэта, вложив ему в руку перо,
как опасную бритву в шальную ладонь идиота.

Мог с ней лишь про то,
как слиться со словом…
Она же, в пальто
нелепо лиловом,

тащила в музей,
потом в кафетерий…
Был чужд ей идей
кипящий дейтерий.

Я был ей не враг —
скорее добыча.
(Владеть вами так —
в вас пальчиком тыча,

крутить вами всласть,
пилить вас на части,
для них ведь не страсть,
а право на счастье…)

Я клял свою роль,
в которой, как грушу,
отдать ей изволь
бессмертную душу.

Знал, ночью ли, днем,
смириться не сможет,
покуда червем
ее не изгложет.

Пока не поймет,
счастливая снова,
что высосан мед
и умерло слово.

Что ты — неживой,
зато — приодетый…
Лишь след ножевой —
лилово-нелепый.

На вдохновении голом,
в кровь свою тыча перо,
помню, полночи глаголом
план выполнял ГОЭЛРО —

то как Стаханов в Донбассе,
то как в Сенате Тацит,
этносу, лютому в массе,
слов выдавал антрацит,

ужас предвидя финала…
Только бы здесь меж людьми
вечно буржуйка пылала
общего дела любви —

в мутных сперва девяностых,
в лживых потом нулевых,
где души мертвые просто
встали на место живых,

где даже вечно живые,
к звездам державшие путь,
раны в груди ножевые
тщетно пытались заткнуть…

О, как теперь не похожи
эти глаголы на те!
что мне мурашки по коже
гнали в своей правоте,

что не влекли, не вникали,
но из погасших сердец
снова огонь высекали —
и шевелился мертвец,

зябко тянулся к буржуйке,
слыша, как кто-то, любя,
выпей, шептал, и пожуй-ка,
нам тут никак без тебя.

Укрепляя основы, трубил от зари до зари
да о равенстве с братством радел, ненавистник расизма.
Мог от чистого сердца изречь на собранье: «Гори
синим пламенем все, лишь бы встала заря коммунизма!»

Шел в толпе первомайской и грезил: вот-вот полетит
паровоз наш к победе… Товарищ, чего еще надо?!
А зубастый какой в нем под вечер бывал аппетит!
Как рубал он селедку, как пил после чай с рафинадом!

Засыпал: может, завтра проснешься и — вот тебе на! —
друг-пожарник уже разглядел с каланчи наступленье
долгожданных свобод в потребленье колбас и вина.
И метался во сне он, утюжа клопов в исступленье…

Уж давно в тупике пар со свистом спустила страна,
а пожарник турчину загнал каланчу… Но соседу
плел, упрямо не веря глазам своим, ражий Фома,
что всеобщее в людях одержит над личным победу.

И покуда клевало страну, захмелев, воронье,
все мотал головой да вещал, как гудок он фабричный:
«Не поверю, что равенство — сказка, а братство — вранье,
здесь пока не узрю в людях лютых зверей самолично!»

Уж искали его, чтоб, схватив, показать докторам.
Только он всякий раз уходил неприметной тропинкой
то от равенства, что тут расселось с бухлом дворам,
то от братства, что строить в ряды норовило дубинкой…

Сколько водки с тех пор утекло, столько пива… Не счесть
потребленных в отчаянье мутной толпой декалитров!
Но вглядись в посиневшие лица — ведь что-то в них есть.
Нет, еще не померкла прекрасного завтра палитра.

Знаю, здесь где-то, рядом, мятежник Фома со своим
бзиком — шкуру овечью сорвать с озверевшей эпохи:
то в Орле прогремит, то в Клину замутит, аноним.
Порох есть в старике, и дела наши, значит, не плохи…

Но когда он сгорит в этом пафосе тайной борьбы
за свободу и братство для черного люда всех видов,
не вздохнут ли рабы с облегченьем, привычно горбы
сей эпохе подставив и рабство за равенство выдав?!

Нелепица, бессмыслица, свистулька!
Свистел бы уж ацтекам в Акапулько,
а тут-то что всю ночь то «ре», то «ми»?
Бьют за такое в Туле и в Перми.

Когда б блазнить соседскую Хавронью,
бродя тут одинокою гармонью,
а так-то что в ночи блуждать как тать,
надеясь некой музыкою стать?!

Для жизни сей убогий не годится.
Лупи его ремнем по ягодицам,
а все же не пригоден ни к чему
тут из того, что сердцу и уму.

Не строить же блестящую карьеру
полутору с копейкой землемеру?!
Не приносить же пользу тем стране,
что водку пьешь со всеми наравне?!

Для смеха годный лишь да для потехи,
и влез бы в донкихотовы доспехи,
да только потерял себя давно.
А как найти, когда в башке темно?!

Тому, кто в Божьих пальцах только дудка,
Бог не дает ни права, ни рассудка.
Но, может, тот для музыки и прав,
кто музыкою стал, себя поправ.

Пахнет разбитым арбузом
землю убивший январь…
Ставший для ближних обузой,
только лежи да кемарь.

Ноль, но, нисколько не маясь
и ни о чем не моля,
просто лежи, отдуваясь,
как паровые поля.

Что зря стараться? Ведь снова
слог — ни для сердца, ни про…
Но все упрямей за слово
бьется с бумагой перо,

хоть за словечко простое,
хоть никакое на вид…
Видно, боится: простоя
небо ему не простит.

Лист отберет и чернила,
чтоб не излить, хоть убей,
все, что с тобой учинило
небо по воле своей…

Только что проку в папире,
коль не дано тебе впредь
сладкое право о мире
горькую правду скрипеть.

Вот и чернила напрасны,
сколько себя ни трави,
если нельзя о прекрасном
с лютым восторгом в крови.

Гонимый веком на убой,
я должен был успеть любому
шепнуть на ухо, что любой
бесценен небу голубому,

что жить здесь, может, и беда,
но там — для всех простор и крылья,
что нам зачтется лебеда
и легкость нищих душ ковылья…

Что — лишь держи прямее строй!
Пусть тех, идущих против, — в трое,
ты веру в светлое утрой,
и никогда не рухнет Троя…

Все в прошлом. Не обув бахил,
век озверевший лезет в души.
Не слишком лихо ли Ахилл
троянцев, словно рыбу, глушит?!

Людей бы надо поберечь,
их средь зверья — и так не густо…
Иль порубить ахиллов меч
решил все лишнее в капусту?

Нам Троя больше не нора…
Век победивший, что прозектор,
смерть выдает тут на-гора,
и ты лежишь себе, как Гектор,

поднять не в силах головы,
чтоб доиграть достойно драму,
и труп твой проклятый, увы,
не нужен даже и Приаму…