* * *

По мшарам, седыми верхами
Болотных болячек земли —
Туда, где трубит не архангел,
Туда, где трубят журавли!
Их поклики сутью бездомны
Средь прочих пичужьих племён,
Как будто они – птеродоны
Из юрских бездонных времён.
И даже не видится плоти
В высоких творениях сих,
Так много величья в полёте
И царственной выступке их.
В лукавой девичьей прищурке,
С весёлым томленьем в крови
Глядят венценосные журки
На статных своих визави.
...Нерадостно это и странно:
Как будто бы в чарах каких
Искать журавлиные станы
Средь топей-болотин людских...


* * *

По делам и по досугам,
Меж забот и близ трудов
Обывает только цугом
Эта парочка дедов.
Коренной обличьем складней,
Чисто выбрит, как в гостях,
Пристяжник понеукладней —
Но всегда они вместях!
И, соседствуя за тыном,
По работам коронным
Так и шествует в затылок
Пристяжной за коренным:
На рыбалку, на опушку
Брать грибы, лущить орех,
Пополам делить "чекушку" -
Отмолимый, птичий грех....
И, конечно, извиняюсь,
Меж людьми слушок бежал:
Дескать, жёнками менялись...
Каюсь, свечку не держал!
На погосте место метят:
Цугом жили и помрут...
Так бы к ним охота в третьи –
Жалко, черти, не берут!


* * *

Добрый слух недавно ворохнулся,
На Руси убавилось утрат:
В Светлояре-озере очнулся,
Пробудился древлий Китеж-град...
В пересменках взлёта и упада
Дни его в нетлении хранят...
Пред киоты теплятся лампады,
Звонари на звонницах звонят.
Всё, во что мы веровать умели
И чего теперь не признаём
В завистном, угрюмом и похмельном
Синемордом царствии своём -
Охранил нам Спасе в пику прочим,
Злым безверьем выжженным дотла,
Оттого погожей летней ночью
В Китеже звонят колоколва...
зов дедов и прадедов превыше
Голоса нечестья и нужды —
И плывет над озером, неслышим,
Колокольный звон из-под воды.


* * *

Святейший папа восторгался ими,
Как Феникс, возрождёнными из тла,
Хоть вовсе в Ливерпуле, а не в Риме
Четвёрка греховодников жила.
Коренной обличьем складней,
Чисто выбрит, как в гостях,
Пристяжник понеукладней —
Но всегда они вместях!
И, соседствуя за тыном,
По работам коронным
Так и шествует в затылок
Пристяжной за коренным:
Божественно ребята драли глотку
Во имя восхищенной тишины,
И обживали жёлтую подлодку
За-ради песни, а не для войны.
В блаженном и неистовом вокале
Такие речи светлые вели,
Что даже сами боги умолкали,
Иль подпевали, ежели могли.
Они для нас, как факелы, светили
Во тьме кромешной, мучась и лучась...
Моя бы воля, я бы во святые
Причислил их навеки хоть сейчас!
Когда гнетет, что близок в жизни запад,
Когда от благоглупостей устал —
Я ставлю ИХ божественную запись,
Или святую мессу "Ринго — Стар"...


* * *

Я где-то такую повычитал штуку:
Пред миром-собором, под гам-тарарам
Рубили разбойникам правую руку,
А левую руку рубили ворам...
И право, помянешь сердитую пору
В дни тощей утробы, но тучных идей,
Где всяческой стати разбойники-воры
Целёхоньки ходят меж добрых людей...
Но лишь на руси милосердие сыщешь.
Какое от веку опора опор:
Их вон, окаянных, великие тыщи,
Повинных предстать перед плаху-топор -
Карай!
Да и канешь в безрукое царство,
Пусть трижды пребудет оно пресвято...
Такие ли мы скоротали мытарства?
А эти... Глядишь, и подавится кто!


* * *

Касьян грядет - корявый, завистной
И с флюсом-плюсом на февральской роже,
С кривой недоцелованной весной,
Поскольку прибыла на сутки позже.
Касьян бредёт, и мы не устаём
Винить его во всяком кровопийстве.
Не замечая в ропоте своём
Его роскошной тоги олимпийской.
Но тем настырней, чем его браним,
Среди тверёзых веселы и пьяны,
Дорвавшись, наконец, до именин,
Гуляют и приятствуют - касьяны,
Достигнув до усмешки бытия,
До праздника в судьбе великопостной...
И с ними, сыт и пьян, гуляю я,
Календами рожденья - високосный!


* * *

Я о пристрастьях спорить не намерен,
Лишь претит сумасшедшая гоньба...
Меня экспресс по кличке "сивый мерин"
Возил мальцом в деревню на хлеба.
Убоище в годину дефицита,
Излом да вывих, шумера и швах —
Он слыхом не слыхал об антрацитах
И через силу ползал на дровах.
Какой-то весь неимоверно древний,
Стенавший, как больное существо...
Но, возвращаясь в город из деревни,
Я так любил и так я ждал его!
Он вез меня обратно в худо-плохо,
В большую скудость пищи и тепла,
Но то была не чёрная голгофа,
То жизнь была, а жизнь –
она звала...
Пускай пришлось по Сеньке шапку мерить
И крепко подносилось естество —
Я не забыл годами, сивый мерин,
О движителе детства моего.
Довольно и поездив, и потопав,
Почту в стремленьях скорость и размах,
Но не по мне езда на изотопах –
Я, право, по старинке, на дровах!


* * *

Свои сусеки вьюга опростала,
Мучицы у пурги призаняла...
Темным-темно на белом свете стало,
Когда пришла зима, белым-бела...
раздольно засвистели свиристели,
Хоть холод лют, хоть скудны их корма,
Но тем, чьи души в теле еле-еле,
Кручинно, что зима - она тюрьма,
Когда душе и телу неработно
И в думах вечер с самого утра, -
И только лишь снегирикам вольготно
Порхать, как будто искрам от костра.
Ребячий смех отнюдь не в умиленье,
Да нестерпимо хочется брюзжать,
И радость лишь по щучьему веленью –
Так это ж надо к проруби бежать!
...Читатель-друг!
Наплюй на эти враки,
Присущие лишь квёлому уму!
Зима снегами полнит буераки –
Живой водой, поилицей всему.
Она милеет, сутью прибериха,
Ко всем, кто честью силу прикопил -
И насылает всяческое лихо
Коль в лето жизни только жрал и пил.
Гряди, зима, усмешливо и грозно,
Худые речи старым отпусти:
Они ворчат, поскольку ноги мёрзнут –
А валенцы сегодня не в чести!