Иззат Амин Искандар был моим одноклассником в первом приготовительном классе. Был он маленького роста, сильный и ширококостный, а его крупную голову покрывали черные шелковистые волосы. На лице его навсегда поселилась мягкая, почти смиренная улыбка, а за очками скрывался этот особенный взгляд, характерный для коптов: в нем сочетались хитреца, напряжение и даже почти испуг. Иногда такой взгляд становится очень глубоким и покорным, с оттенком виноватости и всепоглощающей несчастливости его обладателя. А еще у Иззата были искусственная нога и костыль. Костыль заканчивался резиновой набойкой, которая смягчала стук при движении, а также предотвращала скольжение, а искусственная нога была спрятана под штаниной школьных брюк, носком и ботинком, так что выглядела почти нормально.
Каждое утро Иззат заходил в класс, хромая и опираясь на костыль. Пока он шел до своего места, его искусственная нога волочилась позади и немного раскачивалась из стороны в сторону при каждом шаге. Место Иззата было рядом с окном; сев, он обычно клал рядом с собой костыль и не обращал на него внимания до конца урока. Он полностью погружался в занятия, тщательно записывал все, что говорил учитель, внимательно слушал, из-за чего брови его хмурились, поднимал руку, чтобы задать вопрос, как будто таким образом он мог незаметно проникнуть в коллектив, затеряться среди нас и стать хоть на несколько часов простым школьником, не отмеченным ни искусственной ногой, ни костылем.
Когда раздавался звонок на перемену, все ребята заметно приободрялись. Они бросали на парты все, что держали в своих руках, и наперегонки выбегали из класса, часто сталкиваясь друг с другом в дверях и пытаясь как можно быстрее очутиться на школьном дворе. Только Иззат Амин Искандар воспринимал звук звонка как неизбежное свершение ожидаемого и древнего пророчества; он закрывал тетрадку, вытаскивал из сумки сэндвич и комиксы и проводил перемену, не двигаясь с места. Если же кто-нибудь из товарищей подходил к нему, чтобы продемонстрировать любопытство или даже жалость, Иззат широко улыбался ему, не отрываясь от книги, как бы показывая, как же ему на самом деле хорошо и интересно, будто единственная вещь на этом свете, удерживающая его от игр на школьном дворе – это чтение.
В тот день я впервые взял в школу свой велосипед. Это была вторая половина четверга, и на школьном дворе не было почти никого, кроме нескольких ребят, играющих в футбол. Я стал кататься на велосипеде. Я колесил по двору, выписывал круги вокруг деревьев, представляя себя велогонщиком и крича во весь голос: ≪Дамы и господа, поаплодируем участникам Всемирного Чемпионата по Футболу!≫ В своем воображении я уже видел публику, важных гостей в первых рядах и даже гонщиков, с которыми я должен был соревноваться. Я слышал крики и свист болельщиков. Я всегда занимал первое место, пересекая финишную прямую раньше остальных; в меня летели букеты цветов, мне слали воздушные поцелуи и скандировали поздравления. Я продолжал играть таким образом какое-то время и вдруг неожиданно почувствовал, что за мной наблюдают. Обернувшись, я увидел Иззата Амина Искандара, сидящего на ступеньках, ведущих в школьную лабораторию. Он наблюдал за мной с самого начала, и когда наши глаза встретились, он замахал мне рукой и улыбнулся. Я направился к нему, а он тем временем принялся вставать: для этого ему пришлось опереться одной рукой о стену, схватиться другой за костыль и засунуть его подмышку. После этого он стал медленно поднимать свое тело: когда, наконец, оно выпрямилось, Иззат стал медленно спускаться по ступенькам. Подойдя ко мне, он стал внимательно изучать велосипед. Подержавшись за руль, он несколько раз нажал на звонок, потрогал пальцами спицы на переднем колесе, тихо приговаривая: ≪Отличный велик≫. Я быстро ему ответил: ≪Это Ралли-24, спортивные колеса, три скорости≫. Он еще раз взглянул на велосипед, как будто проверяя мои слова, и спросил: ≪А ты умеешь ездить без рук?≫
Я кивнул и нажал на педали. Я прекрасно катался и был рад похвастаться перед ним своим мастерством. С силой нажав на педали, я разогнался до максимальной скорости и почувствовал, как велосипед подо мной затрясся. Тогда я отпустил руль и поднял руки вверх. Проехав так немного, я развернулся и подъехал обратно к Иззату, который уже сделал несколько шагов к центру двора. Затормозив перед ним, я спросил: ≪Ну, что –убедился?≫
Он не ответил мне, просто наклонил голову еще ниже и стал рассматривать велосипед так, как будто он принимал некое очень важное решение. Потом он с силой ударил костылем по земле и сделал шаг вперед, так что оказался совсем рядом с велосипедом. Схватив руль, Иззат повернулся ко мне и прошептал: ≪Пожалуйста, позволь мне прокатиться≫ и продолжал настойчиво повторять: ≪Пожалуйста, пожалуйста≫. Я не поверил своим ушам и уставился на Иззата. В тот момент он выглядел как человек, которого охватило такое желание, что он просто не мог остановиться; не получив никакого ответа, он принялся с силой трясти руль и теперь уже со злостью кричать: ≪Я сказал, дай мне прокатиться!≫ Он попытался запрыгнуть на велосипед, мы оба потеряли равновесие и чуть не упали.
Я уже не помню, о чем я тогда думал, но что-то словно подтолкнуло меня, и в следующий момент я уже помогал ему залезть на велосипед. Он тяжело оперся на меня и на костыль и после нескольких попыток смог подтянуться и сесть в седло. Он собирался задрать искусственную ногу вперед так, чтобы она не задевала одну педаль, а здоровой ногой быстро крутить вторую. Это было очень сложно, но, как оказалось, реально. Иззат наконец устроился, а я, держа одной рукой велосипед за седло, осторожно толкал его вперед. Когда велосипед покатился, а Иззат приноровился крутить педаль, я отпустил его. Иззат начал терять равновесие и накренился на один бок, однако сумел вернуться в первоначальную позу, выпрямился и поехал ровно. Ему приходилось прикладывать огромные усилия, чтобы нажимать на педаль одной ногой, пытаясь при этом сидеть ровно, однако проходили секунды, велосипед медленно ехал вперед, и вот Иззат проехал большое дерево, а затем и киоск при столовой. Я хлопал в ладоши и кричал: ≪Какой же ты молодец, Иззат!≫
Он продолжал двигаться прямо и уже почти достиг конца двора, где нужно было сделать поворот, что меня испугало. Однако ему удалось сделать это осторожно и плавно, и когда он возвращался, то уже выглядел уверенным в себе и полностью контролирующим движение –он даже один раз смог переключить скорость, а потом и еще раз, при этом волосы его развевал ветер.
Велосипед теперь быстро летел вперед, Иззат уже миновал тропинку между деревьями, и его силуэт появлялся и исчезал между густой листвой. У него получилось, и я смотрел, как он летел, как стрела, подняв голову, а его громкий крик эхом разносился по двору, как будто он долго ждал этого момента, чтобы наконец-то вырваться наружу: ≪Смотриииии! Смотрииииии!≫
Немного позже, когда я подбежал к нему, велосипед лежал на земле, его переднее колесо все еще крутилось, сверкая спицами, а темного цвета искусственная нога в носке и ботинке, пугающе пустая изнутри, лежала далеко от его тела, как будто ее только что отрезали, или как будто это было некое существо, живущее своей, независимой жизнью. Иззат лежал лицом вниз, его рука сжимала место, где была ампутирована нога; темное пятно быстро расползалось по порванной штанине. Я позвал его, и он медленно поднял голову. Лицо его и губы были в порезах, без очков он выглядел странно. Он посмотрел на меня, как будто собираясь с мыслями и спросил, слабо улыбаясь: ≪Ну что, ты видел, как я прокатился?≫

Хаджи Ахмад вернулся домой после того, как совершил в мечети дополнительную молитву месяца Рамадана, и сел смотреть телевизор, дожидаясь, пока его жена, хаджи Даулят, позовет его есть сухур1. Наконец хаджи Ахмад медленно поднялся, сел за стол, засучил рукава своей галабии, произнес ≪именем Бога, Милостливого и Милосердного≫ и приступил. Он начал со стакана теплого лимонного сока, который должен был одновременно играть роль дезинфицирующего препарата для пищеварительной системы, а также подготовить желудок к предстоящей работе, чтобы еда на застала его врасплох. В это же время служанка-филиппинка шла по коридору и несла поднос с едой в комнату хаджи Аззама, престарелого отца хаджи Ахмада, жившего с ними вот уже два года.
Хаджи Ахмад протянул руку, оторвал большой кусок от горячей, только что из печи слоеной лепешки, плавающей в масле, и погрузил ее в тарелку с бобами, которая стояла рядом. Бобы прошли сложный кулинарный процесс: сначала их тушили на медленном огне, затем лущили, потом размяли их в пюре и смешали с кусочками помидоров и наконец подали на стол с правильным количеством кукурузного масла, лимона, перца и тмина, что превратило их в изысканное блюдо, достаточно плотное для того, чтобы выдержать целый день поста. Хаджи блаженно прикрыл глаза и стал медленно жевать, подобно виртуозу, играющему на своем инструменте для разминки незатейливую мелодию перед тем, как подарить этому миру симфонию.
–Благослови тебя Бог! –умиротворенно пробормотал хаджи Ахмад, пережевывая еду.
–И тебе доброго здоровья, –отвечала ему жена.
Хаджи уже решил, что после бобов он отдаст должное омлету с петрушкой, стоящему справа, и запьет его стаканом холодного асуанского каркаде, оставив таким образом достаточно места для нескольких вареных яиц, которые он собирался съесть прямо так, без хлеба, дабы не потерять полностью аппетит и быть в состоянии отведать и десерт, состоявший из рисового пудинга. Застывшая молочная поверхность пудинга была изысканно украшена кокосовой стружкой.
Однако как только хаджи Ахмад протянул руку за вторым куском лепешки, раздался пронзительный душераздирающий крик. Хаджи Даулят подпрыгнула в испуге, ее кресло с громким стуком опрокинулось на пол, и муж поспешил ей на помощь настолько проворно, насколько это ему позволяли ревматизм и лишний вес. Филиппинская служанка застыла у входа в комнату хаджи Аззама, ее азиатское лицо выражало ужас, комната же была наполнена тяжёлой тишиной. Хаджи, когда он зашел туда, показалось, что воздух в комнате тяжелый и затхлый. Он увидел своего отца, вытянувшегося на кровати, его беззубый рот был открыт, а глаза смотрели в пустоту, на старом морщинистом лице застыло удивленное выражение, как будто встреча с Вечностью стала для него сюрпризом.
Хаджи Аззам был мертв, и Даулят испустила громкий протяжный крик, чтобы оповестить таким образом соседей о случившемся несчастье, а ее муж бросился на тело своего отца и уткнулся лицом в его грудь, заходясь в рыданиях, как маленький ребенок. Когда он пришел в себя, комната была пуста; он поднялся, отер рукавом слезы и прочел аль-Фатиху. Затем закрыл покойнику глаза и рот, накрыл с головой простыней и отправился звонить по телефону, чтобы сообщить печальную весть родственникам и знакомым.
Часом позже хаджи Ахмад, успевший переодеться в костюм, сидел, окруженный пришедшими выразить соболезнование, в кабинете, а служанка-филиппинка обносила собравшихся подносом с холодной водой и кофе. Сначала пришли соседи, после –дети усопшего.
Хаджи Ахмад привык справляться с тяжелыми ситуациями. Он был самым старшим ребенком, а работа строительным подрядчиком научила его прибегать к здравому смыслу и закалила его нервную систему. Помогали и его глубокая религиозность и хорошая осведомленность в вопросах веры. Вот он сейчас сидит с гостями –молча, с низко склоненной головой, на лице одновременно написаны горе и смирение, что выдает по-настоящему верующего человека. В отличие от остальных, хаджи Ахмад не плачет и не бьется в конвульсиях, но горе скалой давит на его бедное сердце, взгляд печален, а губы шепчут стихи из Книги в надежде, что это как-то уменьшит боль. Сегодня хаджи должен был думать только о своем отце, вспоминать, как тот заботился о своих детях, жертвуя ради них всем, как, до конца исполнив свой долг, он готовился предстать теперь перед Всевышним. В какой-то момент он поднял голову, чтобы потянуться и хрустнуть шеей (обычная, ничего не значащая привычка, вроде той, как поигрывать ремешком от часов или во время разговора крутить свой ус двумя пальцами). Однако именно этот жест заставил хаджи посмотреть на часы, висящие на стене. Было полчетвертого утра, и когда хаджи Ахмад снова наклонил голову вниз, что-то изменилось и стало щекотать его мозг как маленькая, противная соломинка. Хаджи попытался вновь погрузиться в тягостные размышления, но ничего не выходило. Соломинка продолжала щекотать его изнутри, пока он не понял: он еще не поел. Беда нагрянула, когда он едва успел проглотить ложку еды, теперь же до первой утренней молитвы оставалось около четверти часа и голодный желудок хаджи требовал пищи. Дело был в том, что хаджи был голоден, очень голоден.
Осознав это, хаджи Ахмад смутился, даже испытал стыд. Он себя презирал. ≪Ты хочешь, –говорил он себе, –набить себе брюхо сейчас, когда твой отец умер лишь час назад? Неужели ты не можешь перетерпеть голод хоть один день из уважения к тому, кто воспитал тебя и сделал состоятельным человеком? Души мертвых могут слышать и видеть, и, возможно, душа твоего отца смотрит на тебя с грустной улыбкой и презирает тебя за неблагодарность. Как же быстро ты перестал скорбеть и обратил помыслы к омлету и бобам?≫ Хаджи громко произнес: ≪Взываю к Богу Милосердному≫ и резко повернул голову вправо, как будто желая избавиться от дурных мыслей, но Шайтан, да проклянет его Всевышний, хитер. Вот он нашептывает бедняге спокойным, убедительным голосом: ≪К чему весь этот шум? Неужели сухур считается теперь чем-то предосудительным, или, может быть, это запрещено религией?≫ Он знал себя слишком хорошо, чтобы думать, что сможет вынести целый день поста без того, чтобы поесть перед рассветом. Если не поесть сейчас, то он нарушит пост завтра, а это уже грех! Нужно поесть, потому что предстоящий день будет тяжелым: нужно посетить обмывание, пеленание, похороны... И еще масса других сложностей! Не выдержит он этого на голодный желудок! А тут еще все эти сидящие рядом люди и всего за несколько минут до того, как выстрел пушки возвестит начало нового дня! Неужто они ничего не поели? Были бы голодные, не сидели бы тут такие притихшие! Точно, они что-то перехватили перед тем, как явиться сюда и начать лить слезы по безвременно усопшему. Да он сам, если бы его отец умер где-то в другом месте, непременно бы поел перед тем, как отправиться отдать последнюю дань уважения. Это естественно, и нет в этом ничего такого предосудительного.
Ровно в три сорок утра он, наконец, решился. Оставалось пять минут и хаджи подпрыгнул на месте так, как будто вспомнил что-то очень важное и ринулся прочь из гостиной, бормоча на ходу извинения. Он прибежал по узкому коридору в кухню, где застал свою жену, хаджи Даулят, стоящую безо всякого дела, как если бы она его специально поджидала, и как будто долгие годы совместного проживания научили ее ждать появления мужа на кухне именно в этот момент. Даулят понимающе на него посмотрела. Глаза ее были заплаканы, грустным и дрожащим голосом (она долго тренировалась говорить с дрожью) она спросила: ≪Хочешь чашку кислого молока?≫
Несмотря на все принятые женой предосторожности, ее голос и поза заставили хаджи подумать, что между ними есть какой-то заговор, и он закричал: ≪Молоко? Какое еще молоко?≫
Низко наклонив голову, как будто ей стало стыдно, Даулят вышла из кухни. Когда шаги ее затихли, хаджи Ахмад плотно закрыл кухонную дверь. На мраморной столешнице, рядом с раковиной, стояла тарелка с бобами, из которой он успел съесть лишь одну ложку.

Его полное имя было ≪дядя Ибрахим≫. Несмотря на очевидную бедность и бледное лицо, из под расходящихся пол его потрепанной куртки выглядывало солидное брюшко. Средний класс обычно считает такое брюшко медицинским состоянием, при котором показаны диета и физические упражнения, торговые люди видят в нем осязаемый признак посланной свыше удачи, в которой они постоянно нуждаются, для бедняков же брюшко есть и всегда будет просто неким вздутием, которое они носят на своем теле без всякой причины.
Эта бесстыжая часть тела дяди Ибрахима уже привела в негодность полный комплект одежды, купленный ему больничными докторами в прошлом году.
В больничных записях рабочий Мухаммад Ибрахим числится уборщиком с установленной зарплатой ровно в двадцать фунтов тридцать пиастров в месяц, но, поскольку дядя Ибрахим был добрым жизнерадостным человеком, а также потому, что он был чистоплотен (а чистоплотность очень важна), доктора определили его на должность буфетчика, который делает и потом разносит кофе и чай, вместо дяди Салиха, недавно ушедшего на пенсию.
Таким образом, жизнь стала на время очень даже сносной. Учитывая, что у дяди Ибрахима не было иных обязанностей на этой новой работе, кроме как ≪делать чай и кофе≫, его чаевые, к тому же, стали составлять больше, чем половину зарплаты. Это позволило ему курить, сколько влезет, покупать галабийи и обувь себе и детям (старшему из которых исполнилось десять), а также покупать небольшой кусочек гашиша, что позволяло ему дольше заниматься любовью с женой. Дядя Ибрахим смог даже (и это случилось дважды) заплатить за место в общем такси, когда он опаздывал на работу.
Дядя Ибрахим считал, загибая толстые пальцы: ≪Пять лет приличной жизни (приличная жизнь означала, что никому из семьи не пришлось просить милостыню), пять лет благодати, за которую мы благодарим Господа≫. И что бы он ни делал в четверг вечером, а это было то время, когда его жена любила ложиться поздно, дядя Ибрахим всегда приходил в маленькую мечеть по соседству на пятничную молитву, и при этом он приходил туда чисто вымытым, благоухающим и в свежей одежде.
Когда начиналась молитва, дядя Ибрахим охватывал голову руками и опускал глаза. Однажды после вдохновенной речи имама о необходимости совершать милосердные поступки дядя Ибрахим почувствовал некую внутреннюю неловкость и с тех пор завел привычку выбирать в больнице какого-нибудь совсем уж бедного пациента и приносить ему кофе бесплатно.
Дядя Ибрахим был добрым человеком.
Несколькими месяцами позже рабочий Мухаммад Ибрахим получил административное распоряжение, в соответствии с которым ему предписывалось стоять у входа в больницу, и начальник, вручая ему распоряжение, сказал: ≪Мои поздравления, Ибрахим. Теперь ты в штате охраны≫. Ибрахим почувствовал в этот момент неясный приступ паники, однако сцена была разыграна и ему пришлось расписаться в получении черной форменной куртки и огромных солдатских ботинок и приступить к ежедневному стоянию у больничных дверей, при этом нужно еще было чинить препятствия посетителям и приветствовать докторов, когда те рассаживались по своим машинам. Весь первый месяц запах чая и горячей воды мучал Ибрахима, и ему не осталось ничего другого, как вновь начать попрошайничать, так что он был вынужден заводить разговоры о болезнях своих детей и о том, как сильно они отстали в школе. При этом улыбки докторов становились прохладными. ≪На все Божья воля, Он найдет для тебя твой путь, дядя Ибрахим≫, –говорили они.
Через месяц дядя Ибрахим пошел к своему начальнику и просто сказал: ≪Я хочу вернуться обратно≫, однако начальник молча поднял голову и, сняв очки, сказал противным голосом: ≪Это административное распоряжение, Ибрахим≫.
На третий месяц Ибрахим сильно изменился. Он перестал приветствовать докторов, когда те рассаживались по своим машинам. Он теперь все время проводил, сидя на своем стуле у входа в наглухо застегнутой форменной куртке. Его лицо приобрело некое застывшее выражение, взгляд стал тяжелый и жесткий.
...Те, кто присутствовал при сцене, рассказывали потом, что пожилая женщина хотела войти в больницу, чтобы навестить своего больного сына. Из-за того, что в этот час посещения не были разрешены, а также из-за того, что женщина продолжала настаивать, дядя Ибрахим в какой-то момент встал со своего стула и направился к женщине, он смотрел на нее какое-то время и вдруг принялся ее избивать.