Положи мою душу в ладонь и, в волненье медлительном
приближая к лицу, приглядись и увидишь — живая;
еще две-три приметы об этом кричат так пронзительно,
как звонок исчезающего за поворотом трамвая.

Ах, как город огромный печален — до дрожи, о Господи,
но предчувствием чутким наполнен от края до края —
и слетает с небес белый ангел — предтеча ниспосланный,
умирая, к земле прикоснувшись, — и вновь оживая.

Нам бы медленно пить этот воздух,
                                                                                  настоянный временем —
но на черной земле, одинокой, меж адом и раем —
мы глотаем его — стаканАми и с остервенением,
и судьбу, как жестянку — консервным ножом открываем.

А над нами кружится —
тихим,
неотвратимым
кружением
белоснежная птица,
неизвестную жизнь
предвещая.

От повторения кружится голова,
Слова гниют в последней из постелей.
Что больше здесь подходит: еле-еле
Или, быть может, так: едва-едва?

Да, почернели, высохли слова,
А говорят, и плакали, и пели;
Как правильней сказать на самом деле:
Чуть-чуть жива или чуть-чуть мертва?

Анабиоз. Пустыня. Не могу
Произносить. Да, собственно, и нечем.
Горацио, в дальнейшем — ни гу-гу.

Лишь баю-бай или буль-буль — во рту,
Еще ни-ни да т-с-сс. Да ш-шш... И вечер
Усиливает эту пустоту.

Я знаю: есть, наверно, другой Арбат, другой, —
Где все — совсем как встарь, как в детстве довоенном;
И там стоит теперь влюбленный часовой...
Любовь длинней, чем жизнь. Все верно. Да. Все верно.

А мы покуда здесь. Никто не виноват,
Что остается лишь беспомощно стареть нам,
Что опустел наш двор и облетел наш сад,
И за окном — конец двадцатого столетья.

Но думать век-Кащей не хочет о конце:
Ведь не ему тогда рассчитывать на милость;
Еще он жив, хитрец, игла еще — в яйце,
Яйцо же, как назло, куда-то закатилось.

Давай, наш век, давай, — загнись, исчезни, сгинь,—
Что ж ты своих солдат все шлешь перед собою?
Ведь тут как ни гадай и кости как ни кинь —
Но ляжешь ты костьми пред бездной голубою.

А тот, что впереди,- ах, будет он мудрей:
Он все распределит, расставит и рассудит;
Он скажет наконец, кто человек, кто зверь,
Лишь нашим никогда, скорей всего, не будет.

И мы, давно забыв, как доверять словам,
Внезапно видим: там, на перекрестке тесном,
Недремлющий трубач поднес трубу к губам...
Что он сыграет нам: отбой иль вальс чудесный?

Там, где-то высоко —
упругий дует ветер,
крутя, как жернова, тугие облака,
и сыпется, его
стараниям ответив —
небесная мука, небесная мука…

А ты, разинув рот,
таращишься на белый,
сжимающий гортань, стремительный поток,
не ведающий сна,
усталости, предела…
И лишь — "не может быть!" —
твердишь, как дурачок.

Не может быть — чего?
Наверно, это снится,
но бесконечен снег, слетающий с небес…
Внимательней смотри —
там жизнь твоя кружится —
какой густой замес!
Какой пустой замес…

Летят обрывки снов
и слов... — И тот же ветер
несет клочки надежд и веры островки…
Но все ж — из этих вот
бессвязных междометий —
слепляются стихи,
спекаются стихи…

Здесь нет ни менад, ни дриад, ни наяд, —
горячее слово — ПУСТЫНЯ —
над спящим пространством, как пристальный взгляд, —
висит — опускается — стынет.

Здесь нет искушений… Здесь камни стоят
сплоченно, и странно, и строго…
Здесь нет голосов — только слышит земля
глухое
дыхание
Бога.

Весной она цветет. Искусный ткач (апрель)
Сплетает для нее покров из красных маков.
На этом ли ковре в борьбу вступил Иаков
С могучим ангелом, не виданным досель?

Я был там в октябре — под самый Судный День,
Когда земля молчит и ждет от неба знаков
О том, что есть закон, который одинаков
Для всех — нам вспомнят все, что делаем теперь.

И Ты, Кто здесь провел те сорок долгих дней,
Среди расплавленных сомнений и камней, —
Когда бы не вела десница Божья, —

Остался дольше бы, наверно... Ведь, прости —
Отсюда — бог ты мой! — не то, чтобы уйти —
Здесь и пошевелиться невозможно.

Кошки любят мышей. Но готовить их не умеют.
Нет, готовят, точнее, только не для себя.
Наши кошки (их две) мышь берут аккуратно за шею,
да, зубами, но ласково так, и, вот именно, даже любя.
Мышь пищит. Отпускают — бежит и пищит, будто душат;
снова ловят, опять отпускают — бежит и пищит;
отпускают, берут, отпускают… Послушай,
ну куда ты, дурашка, бежишь?
До тех пор, пока бедная мышь
не останется молча лежать. Но потом, вопреки
всем законам земным — начинает опять трепыхаться:
это снизу и сверху в нее заползают жуки,
полосатые как матрацы.
Трупоеды. Для них это деликатес.
Все уже приготовлено. Усики ложками в супе…
Их не встретишь нигде — даже если обшаришь весь лес —
исключительно, только на трупе.
Нету пищи — их нет. Никого. Гладь да тишь,
будто все им известно заране…

Мне сегодня приснилось, что я — дохлая мышь.
Ощущенье, скажу, неприятное крайне.

Веду нормальный разговор и, как обычно, всякий вздор
несу про то, несу про се, и трали-вали…
И что-то слушаю в ответ, неважно — важно или нет…
Как вдруг — прервали.

Нет, признаюсь: я виноват — две эсэмэсочки подряд
я получил — мол, денег нет на счете вовсе…
Но на полслове… вашу мать! Быть может, главное сказать
не удалось мне.

Эй, вы, провайдеры! — кричу — Что за дела?! — Я заплачу
по всем счетам, ну вот, ей-богу, прямо завтра!
Да, понимаю — дело швах, но я же заплачу на днях!
Клянусь — я заплачу!
Я… за… пла…

… А потому что первая была
к игрушке елочной… Подробности опустим…
Кто хочет — тот домысливает. Пусть их.
Она разбилась — и любовь прошла.
…Мы танцевали… Молча. Каждый раз,
как были танцы в лагере, я быстро
к ней подходил и приглашал (кивком)
так, точно был я с нею незнаком, —
и мы плясали вальсы или твисты,
вернее, дергались. А музычка за нас,
должно быть, все же что-то говорила…
…Как ее звали? Маша, Катя, Ира?
Наташа, может быть… Скорей всего…
Что интересно: больше ничего
и не было — мы не общались — дети —
не то чтобы на танцах — никогда…
Припомнится ж такая ерунда…
…Потом в автобусе я часть пайка сухого
ей передал (через приятеля). Вот, словом,
и все почти. На остановке, да…
она… сама… вручила мне букетик
цветочков полевых… В дороге он увял…
И было стыдно, что ли, перед нею,
что, получается, букетик-то я взял,
а он, подлец, все вянет так упрямо…
…..От девочки? — тогда спросила мама.
Я покраснел…
Теперь уж не краснею.

Не спится что-то. Выйти покурить?
Попробую… Найти бы только тапки…
А, вот они. И на кошачьих лапках —
(на кошку, кстати, чтоб не наступить —
жена, боюсь, едва ль простит мне это) —
на кухню и, не зажигая света,
окно балкона в темноте открыть.
Хоть ночь, но шумно — строится метро —
огромный бур дырявит землю, точно…
(Пожалуй, здесь поставлю многоточье,
не то подумают, что я уж точно тро-
нулся иль на ночь ел мясное.)
А здесь метро, метро всего лишь строят,
метро-метро с названьем стройным Стро-
гино… Вот некто с рюкзаком
копается в помойке… Рядом — крыса.
Ну что ж, они достигнут компромисса,
верней, консенсуса. Хоть крыса ни о ком
не думает, а только об утробе,
но каждому — свое. Довольны будут обе…
(Иль оба — ведь, увы, я с ними незнаком.)
Идиллия… Луна. Она опять
лениво показалась из-за тучки;
ей наплевать на все земные штучки
и на меня, конечно, наплевать.
Я есть иль нет — ей что? Ей все едино.

Пойду накапаю себе валокордина —
И спать…

Родились мы утром рано в день Козьмы и Дамиана
(это сказано для рифмы, а на самом деле — днем).
Черт! Похоже на частушку про Луиса Корвалана…
Ну и ладно, ну и бог с ним, и для ясности замнем.

Так чего хотел соврать я? Как известно, эти братья
отличались милосердьем (редким качеством тогда) —
по домам и по базарам безвозмездно (то есть даром)
врачевали и лечили, у кого была нужда.

И за редкое усердье, бескорыстье, милосердье
их причислили по смерти к категории святых…
И вот в их-то день рожденья (нет, какое совпаденье!)
родились и мы с братишкой… (В день рожденья то есть их.)

А по русской древней были братья — скоморохи были;
и учили, и смешили, и дурачились сполна…
Скоморохи, но святые — вот какие непростые,
непростые, скажем прямо, были, братцы, времена.

Нет, совсем-совсем неплохи эти братья-скоморохи,
И, наверно, надо было дать их прозвища и нам…
Богу одному известно, но ужасно интересно,
как меня тогда б назвали? Вероятно, Дамиан.

Но родители едва ли православны святцы знали
(и какие, к черту, святцы — чтили лишь одних вождей).
Мне в итоге размышлений, колебаний и сомнений
дали имя Александр, ну а братику — Андрей.

Лет с тех пор прошло немало, эра новая настала…
Нас по свету разбросало: новой жизнию влеком,
он в своей Израилевке на кошерной на шамовке,
я в своей Москве остался — кушать мясо с молоком.

Но порой глаза закрою — и встает передо мною:
общий дом, окна четыре, две скамьи, одна сума…
На стене трещит лучина, и для грусти нет причины…
Брат посмотрит, усмехнется: Дамиан!
— Чего, Козьма?

вращаю круг
и кисти рук
наполовину
ополоснув
тяну и мну
сырую глину

и взяв ломоть
живую плоть
леплю упорно
чтоб из комка
умна легка
возникла форма

и вот из-под
руки — идет
народец плотный
ковши горшки
фигурочки
людей животных

теперь обжечь
за этим — в печь
необходимо
там ждет огонь
такой живой
такой красивый

и жар приняв
хлебнув огня
ползут из печки
ковши горшки
и чашечки
и человечки

теперь они
сухи тверды
вот только видишь
они увы
мертвы мертвы
не оживить уж

но все равно
зачем назло
кому не знаю
всю жизнь свою
кручу леплю
и обжигаю

Все начинается со звука:
осиного сплошного си-и-и,
растущего стрелой бамбука…
все ближе, ближе... Не проси
спасения  — протяжной гласной
проскальзывая, в мозжечок
свист проникает — и в заглазье
свивается в тугой клубок,
пульсирующий.
И, стеклянный,
клубится рой осипших ос,
вибрируя, звенят стаканы,
захлебывается насос,
и бьется, бьется, бьется рыба,
на леску вздернута со дна…
…И вдруг огромной мягкой глыбой
наваливается тишина,
как будто разом, смазав маслом,
из мира выдернули кол…
Тогда неотвратимо ясно
ты понимаешь: Он пришел.

Не оборачивайся

я сам его черчу…
и не уйти из круга
той части, что одна
и оставляет след
на белом ватмане,
от севера до юга
блуждая — и сходя
на нет, на нет, на нет

на нет, на нет, на нет
сойдя — но вновь блуждая,
от юга к северу
по грифельным листам,
той части, что давно
след рваный оставляет,
из круга не уйти —
его черчу я сам.

Подозреваю, что однажды я умру.
Такая вот простая геометрия…
Когда-нибудь, ну скажем, поутру,
проснусь, протру глаза — ан нет меня.

Но и сейчас, как в зеркало взгляну —
не по себе становится отчетливо…
И хочется спросить: кто это? Ну?
Кто, черт возьми? И черт возьмет его,

подозреваю… И в погожий день
брожу по улицам, как сивый мерин, я
и вроде бы отбрасываю тень —
но как-то неумело… неуверенно…

И все токую дятлом: так ли? так ль?
Не так! не так! не так! — в груди синицею…
Не за горами, видимо, спектакль,
пока же это только репетиция.

Здесь все, как там, и так же моросит.
И так же вязко, склизко, мутно, сыро.
И соловей на веточке осины
чирикает чего-то, паразит.
Чирик! Потом опять: чирик! Чирик!
Кукушкой возомнил себя, зараза…
Прокукарекай мне еще полраза,
чтоб сразу я чего-нибудь постиг…
Вопрос дурацкий — быть или не быть.
Без разницы — везде одно и то же…
И там, и здесь — одни и те же рожи,
а сути нет ни грамма — только сыть.
Ну, что ты замолчал? Уже пора?
Я подобрался слишком близко к краю?
Да брось, дурашка, это же игра —
Я все играю, братцы, все играю…