Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Эдуард ПРОСЕЦКИЙ


ОТКРОВЕНИЯ КОТА БЕНЕДИКТА

(Роман)


После того, как все человечество будет сытым, одетым и обутым, его ждут величайшие трагедии — трагедии духа; и рядом с ними нынешние драмы и проблемы будут выглядеть детскими капризами.
                                                                И. Бергман



ПРОЛОГ

Человеку, носителю ума и прогресса, мое утверждение может показаться вздорным, но все-таки в земном сообществе разумных существ я бы отдал предпочтение не ему, а нам, кошкам. Мы знаем о человеке все, он о нас — почти ничего, хотя написал умные книги о наших повадках и даже явил миру такое гениальное изобретение, как домашняя когтеточка.
Человек всегда стремится быть хозяином и владельцем, а потому попадает в рабство.
Разве могли предположить преуспевающий советский публицист Пётр Алексеевич Козлов, автор толстенных книг о пламенных революционерах и его сдобная, ароматная жена Софья Яновна, когда везли из подмосковного Раменского несчастного взъерошенного котенка, от страха обделавшегося у них в «Москвиче», что приобрели не игрушку, а будущего хозяина? Хозяина, с учетом потребностей которого в дальнейшем будут выстраивать всю свою жизнь?
Быть может, эти откровения беспородного короткошерстного кота никому не интересны, но я провел годы в обществе писателя и невольно усвоил его кредо: «я выражаю себя, но при этом работаю для публики».
Проще говоря, когда в голове появляются мысли — от них надо освобождаться.
Если принять позу мыслителя и распушить шерсть, мои соображения можно бы озаглавить «Русская интеллигенция и кошачий вопрос».
Кстати, об интеллигенции. И в советские времена, и при нынешнем «диком» российском капитализме она, на мой взгляд, неизменна: каждый готов получать от власти блага, но при этом культивирует в себе некий идейный вывих, который выделяет его из равномерной массы собратьев.
Взять того же Петра Алексеевича Козлова. Возглавлял творческую секцию публицистов, автор книг о Кларе Цеткин, Кирове и Кибальчиче, член всевозможных комиссий, к праздникам получал заказ с черной икрой и прочими яствами, посетил тридцать зарубежных стран… Но на кухонных посиделках с коллегами, употребляя эту самую икру под «Столичную» водку, выявлял себя — ни больше ни меньше! — сторонником идей Бенедикта Спинозы. («"Учение Маркса всесильно, потому что оно верно", — соглашался он, пыхтя трубкой. — Но классы состоят из людей, и тут совершенно прав Спиноза: "Поведением человека движет стремление к самосохранению и собственной выгоде!"») Когда же рухнуло сообщество советских писателей, он, сидя на той же кухне с теми же собутыльниками, мрачно хмелел от разбавленного водой спирта «ройял» и, понурив седеющие кудри над банкой с бычками в томате, признавался: «Я ведь в душе всегда был диссидентом…»
А теперь коснемся причинно-следственных связей, подтверждающих, что все в этом мире случайно, но при этом взаимозависимо.
Итак, лишний раз утверждая свою индивидуальность, Козлов называет домашнего кота Бенедиктом, и этот кот (которому до лампочки Спиноза с его измышлениями про модус души и всякие там связанные с этим радости-печали), этот самый кот непонятно почему должен становиться жертвой идеологического вывиха писателя-коммуниста! Вывиха, из-за которого дачный сосед, вечно подвыпивший подполковник в отставке Иван Семёнович Курной может запустить в тебя камень и заорать на весь поселок: «Беня, жидовская морда! Опять насрал в мою грядку!»
Впрочем, тут мы, похоже, касаемся мировоззренческой материи, а у кота, как и у человека, мировоззрения попросту не может быть, поскольку нам дан путь, но не указана цель. Не может же здравомыслящий кот поверить, что сияющей вершиной и желанным венцом сущего является коммунизм, когда от изобилия всего у писателя Козлова отпадет потребность писать книги о пламенных революционерах, а коту не нужно будет даже ловить мышей.
Пожалуй, мой тезка Спиноза все же прав с его теорией радости, печали и вожделения: лишь мироощущение истинно в этом мире, и ради его торжества мы готовы сковырнуть любого с Древа жизни, чтобы занять ветку повыше.
И все же спустимся на землю и вернемся к «кошачьему вопросу».



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
 
Начало

В начале было слово. «Ну вот и последний, слава Богу… Какой красавчик, прямо тигренок… Его и оставим!»
Человеческий голос впервые был услышан мною, когда в беспросветной тьме спящего сознания зародилась яркая светящаяся точка пробуждения, беспредельно расширилась, и мое мучительное, несогласное тело было извлечено из теплого уюта материнского лона в сухой наружный холод.
Потом был влажный запах матери и вкус ее молока, которое вслепую добывали мы, отпихивая друг друга в неосмысленной жажде насыщения.
Мне так и не довелось увидеть своих братьев и сестер; когда мои глаза, наконец, открылись, я обнаружил себя одиноким в пушистом материнском подбрюшье, и мне одному принадлежали все ее сосцы и весь окружающий незнакомый мир.
В огромной однокомнатной квартире, где со временем я протоптал свои невидимые тропинки и открыл любимые потайные места, главной была Нина. От нее исходило тихое сияние заботы и доброты, лишь жесткий запах больницы отпугивал меня, когда она возвращалась с работы.
Признаться, я не почувствовал опасности, когда в доме под вечер появилась эта пара, лишь волна легкого озноба пробежала по шерстке, но это скорее от новых запахов, принесенных супругами. Норковая шуба женщины благоухала морозцем с горьковатым привкусом духов. Снявший дубленку полный бородатый мужчина парил смесью табачного дыма, автомобильного выхлопа и пота, и от его присутствия прихожая сразу показалась тесной.
— Ох, уж эти пятиэтажки, — с одышкой пробасил он. — Пока одолеешь лестницу — дух вон!
— Пожалуйста, потише, Пётр Алексеевич, — как бы извиняясь предупредила Нина, по случаю приезда гостей нарядившаяся в новую белую блузку. — Кошки не любят громких звуков.
— Понял, учту! — тем же зычным голосом отозвался мужчина, беглым взглядом окидывая накрытый стол в комнате и, потирая крупные руки с перстнем-печаткой, весело заметил: — Даже мои любимые черные грузди имеют место!
— Сама собирала в Кратово, — краснея, призналась Нина. — А ректификат на ореховых перегородках.
— И правильно! Нынешняя магазинная водка — большой дефицит! — поддержал гость, извлекая из портфеля поллитровку. — Лично я употребляю только свой продукт!
— «Косорыловка писательская», — прочла Нина черную этикетку. — Это вам… в Союзе писателей выдают?
— В Союзе писателей даже из буфетов изъяли спиртное. Горбачёв призвал к борьбе за трезвость. На даче гоню самогон и очищаю марганцовкой. А этикетку придумал поэт Светлов, он большой шутник.
— Какой он хорошенький, — наклонилась ко мне гостья, когда все расселись за столом. — Можно взять его на ручки?
— Конечно, — разрешила Нина. — Не бойтесь, он смирный.
Моя мамаша выбежала из кухни и заметалась вокруг, подавая мне рваные сигналы тревоги.
Но я доверчиво и глупо разнежился на теплых коленях незнакомой женщины, которая ласково гладила меня и почесывала за ушками.
— У вас, Софья Яновна, не будет с ним проблем, — заметила Нина после того, как выпили за встречу. — В еде не привередлив, ест даже щи и вареную картошку. А его лоточек отдам вместе с наполнителем, чтобы не разрушать рефлекс.
— Глупости все это, дамские штучки, — добродушно заметил Пётр Алексеевич, ловко забрасывая в пегую бороду очередную рюмку.— Кот должен жить не в городской квартире, а в деревне. Справлять нужду в огороде, ловить в избе мышей и шерстить окрестных кошек!
— Пётр, — негромко упрекнула Софья Яновна, спуская меня на пол. — Мы же закрыли эту тему.
Моя мамаша попыталась выманить меня на кухню, но мне льстило, что понравился красивой нездешней женщине, и я терся у ее ног, от удовольствия раструбив хвост.
— Вы не представляете, какая у них энергетика, — заметила Нина в конце застолья. — Понижают артериальное давление и даже лечат депрессию. Обратите внимание, какие у него мощные лапы, да к тому же тигровые полоски на мордочке. Наш участковый терапевт Фаина Давыдовна сразу определила: каширская порода. Был тут у нас купец Каширин, держал суконную фабрику и коллекционировал кошек…
— Мы будем его любить, — сказала Софья Яновна. — А весной вывезем на дачу.
— А, делайте, что хотите! — махнул рукой Пётр Алексеевич, пряча в портфель недопитую «косорыловку».
Лишь когда Нина вернулась в комнату с зеленым контейнером, в котором меня однажды носили в ветлечебницу, я испугался и забился под диван. Но меня бесцеремонно выудили оттуда с помощью половой швабры, и вскоре мир сузился до узкой зарешеченной теснины, противно пахнущей пластиком.
Потом был дробный топот шагов, спускающих меня по лестнице, покалывающее дыхание мороза, запах табака и бензина в салоне автомобиля и стремительное мелькание ночных огней по сторонам.
Очутившись на заднем сиденье «Москвича» рядом с Петром Алексеевичем, тут же раскурившем трубку (Софья Яновна была за рулем), — я, наконец, все осознал и громко, пронзительно и безнадежно заплакал.
— О чем я и говорил, — констатировал Пётр Алексеевич. — Нельзя животное превращать в игрушку.
— А обо мне ты подумал? — тихо укорила женщина. — То пропадаешь в архивах, то вижу твой затылок над письменным столом, то пьете в Доме литераторов. А я все время одна… Ничего, привыкнет. Он же еще совсем маленький. Моя крошечка.
В квартире, где нестерпимо пахло трубочным табаком, я был выпущен из своего узилища. Бессмысленно блуждая по комнатам и тычась в незнакомые предметы, я жалобно звал мамашу и Нину. Вся предыдущая жизнь показалась мне сплошным обманом и предательством; меня охватило отчаянье какого-то вселенского одиночества, из которого был один выход — умереть.
Мне постелили в мягком кресле у журнального столика, но, придавленный гнетущей тоской, я не сомкнул глаз.
Глухая тьма висела в комнате, чуть подсвеченная мертвенными огнями уличных фонарей.
Из-за двери Петра Алексеевича доносился густой отрешенный храп.
В спальне тихо всхлипывала Софья Яновна.
Я покинул свое так и необжитое гнездо и прокрался к ней.
— Котик, — обрадовалась она. — Иди, я тебя согрею.



Пламенный революционер Яков Криницкий

Серое зимнее утро я встретил в кресле, на теплом и мягком коврике. В квартире витал запах кофе; из-за приоткрытой двери кабинета раздавались торопливый треск пишущей машинки и уверенный, почти торжественный голос Петра Алексеевича:
— «Сквозь рваные осенние облака светила луна. Она заливала Дворянскую улицу мертвенным светом. В душе Лизы этот свет вызвал холодную девичью тревогу. Зачем идет она по этой обледенелой улице с высоким, стройным мужчиной? С Яковом они встречались на заседаниях комитета Союза рабочей молодежи. Ей нравился этот курчавый, порывистый юноша с правильными чертами лица и горящими глазами. Она горячо поддерживала его пролетарский пафос («Власть буржуазии ведет человечество к гибели! Выход один: международная революция, беспощадная борьба с капиталом!») Она тоже нравилась ему. Весной, после позднего заседания, они однажды встретили рассвет на крутом берегу Упы. Даже целовались под кустом бесстыдно цветущей черемухи. Но до сих пор оставались скорее товарищами по классовой борьбе, чем возлюбленными. И вот она шла с Криницким на его конспиративную квартиру… Будет с ним наедине… Что ждет ее там? Как поведет себя Яша?»
— Это кто к нам пришел?! — обрадовалась Софья Яновна, заметив меня и поднимаясь. — Идем на кухню, мама нальет тебе молочка!
Когда мы вернулись, Пётр Алексеевич, откинувшись в кресле и посапывая раскуренной трубкой, перечитывал свою рукопись, имея вид почти величественный.
— Петя, — тихо спросила Софья Яновна, опуская меня на застеленную пледом тахту и занимая свое рабочее место, — Ты… по-прежнему… веришь… во все это?
— Прежде ты об этом не спрашивала.
— Мне кажется, грядут перемены. Горбачёв…
— Ревизионист и пустобрех! — оборвал ее Козлов. — Прогибается перед Западом, хочет всем понравиться! А Запад понимает только силу! — Пётр Алексеевич шумно задышал. — Верю в начертанный Лениным светлый путь! Верю в ленинские нормы партийной жизни! Верю в могучую поступь Страны Советов, как ни банально это звучит! В торжество идей коммунизма!
—  Хорошо, давай продолжим, — со вздохом отозвалась Софья Яновна, усаживаясь за машинку.
— «В небольшой, скудно обставленной комнате, — зачитал Козлов, — Яков зажег свечу на круглом столе (в городе были перебои с электричеством и керосином). В зыбком, тусклом свете Лиза различила толстую книгу, лежащую на вязаной скатерти.
— "Капитал", — уточнил Яков. — Моя библия.
— Моя тоже, — призналась Лиза.
— Милая, милая Лиза! — воскликнул Яков, ласково беря девушку за руки. — Счастье в борьбе! Как это точно, гениально сказано Марксом! Мы с тобой счастливые люди — боремся за светлое будущее не только России, но и всего человечества! И мы победим! — Он порывисто опустился на одно колено. — Лиза! Я привел тебя сюда… Я хочу тебе сказать… Люблю тебя, люблю с первого взгляда…
— Я тоже люблю тебя, Яша, — тихо произнесла Лиза, чувствуя, что краснеет.
— Будь моей женой! — выпалил Криницкий.
— Я согласна, — отозвалась девушка.
Он порывисто поднялся, зачастил счастливой скороговоркой:
— Дорогая моя, любимая… Я не могу подарить тебе обручальное кольцо, следуя обычаям буржуазного мира… Я не могу повести тебя в церкви под венец, потому что мы убежденные атеисты… Нас венчает революция! — С этими словами Яков взял ее руку и, накрыв своей, положил на книгу Маркса. — Клянемся — в радости и в горе, отныне и до смертного часа… быть преданными друг другу, как преданы мы делу революции…
— Клянемся, — как эхо повторила девушка».
— На сегодня все, — проговорил Козлов, откладывая листки рукописи на стол и раскуривая погасшую трубку.
— Я думала — они хотя бы поцелуются, — заметила Софья Яновна, укрывая пишущую машинку чехлом.
— Есть вещи поважнее поцелуйчиков.
— Однако ты хотел, чтобы я отдалась тебе в первый же вечер.
— Я проверял тебя.
— Ну и глупо.
Она поднялась из-за стола, подошла к мужу со стороны спины и, легонько поворошив длинные седеющие волосы, поцеловала в наметившуюся плешь:
— Ах, Петруша… Как же ты неумен!..



«Кошкин дом»

— Ну и где же твой чертов «Кошкин дом»? — с легким раздражением спросил Козлов, пошевеливая баранку «Москвича».
— Уже совсем близко, Петя, — отозвалась сидящая рядом с ним Соня, и я почувствовал, как заволновались ее руки, удерживающие меня на коленях.
Этой поездке с утра предшествовала легкая домашняя ссора. Пётр Алексеевич затею жены «приодеть» меня назвал «блажью томящихся от безделья дамочек», она же ответила целой россыпью упреков, что ей надоели ежедневные кухонные заботы, магазинные очереди, прачечная, где в последний раз подменили простыню и вообще… у него, Козлова, отвратительный почерк, еще хуже, чем у Льва Толстого, чтобы разобраться в этих крючках, ей приходится напрягать зрение, и уже есть опасность дистрофии сетчатки…
Так до конца и не помирившись, они выехали из дома, и теперь Софья Яновна, сверяясь с картой Москвы, диктовала мужу маршрут в лабиринте серых, однообразных пятиэтажек столичной окраины.
— Видишь, припаркованы даже иномарки, — заметила она, когда Козлов занял место на стоянке. — Это первый кооперативный магазин для домашних питомцев. Пользуется большим спросом у «новых русских».
— Нарождается новая буржуазия, — едко проговорил Козлов, глуша мотор. — Непредсказуемая матушка-Россия! Либералы уже поговаривают о восстановлении дворянства. А что может быть отвратительнее сословного неравенства?!
— Может, хоть за сосисками не придется давиться, — отозвалась Софья Яновна.
— Если вообще будут сосиски, — усмехнулся Пётр Алексеевич.
Несколько минут спустя Соня торжественно поставила меня на прохладный магазинный прилавок, объявив молоденькой рыжеволосой продавщице:
— Нам бы комбинезончик от непогоды и что-нибудь понаряднее, на выход.
— Какой же он хорошенький! — восхитилась девушка. — Это какая порода?
— Египетская мау, — отозвался Пётр Алексеевич, вставляя в рот трубку.
— Наверное, редкая?
— Очень! Греческий историк Геродот свидетельствует, что жители Египта при пожаре прежде всего спасали кошку. А если она погибала, семья погружалась в траур; женщины даже сбривали себе брови.
— Какой ужас!
— Эти кошки так же грациозны, как вы, Эммочка, — вкрадчиво продолжил Козлов, прочтя табличку на лацкане продавщицы. — И у них такие же колдовские зеленые глаза.
Девушка обильно зарумянилась.
— У нас есть кое-что интересное… Импорт… Даже со стразами…
Потом были утомительные примерки, от которых я начинал задыхаться, и под конец, когда покупки были сложены в коробки, Пётр Алексеевич достал из кармана своей необъятной вельветовой блузы книгу, размашисто подписал и вручил опешившей продавщице.
— Почитайте, Эммочка, на досуге, как боролись ваши ровесники за народное счастье. Сам сочинил, честное слово.
— Я… никогда… от настоящего писателя… — пролепетала Эммочка, прижимая книгу к груди. — Огромное спасибо!
— Пётр, ты невыносим, — сухо заметила Софья Яновна, когда тронулись в обратный путь. — Я ведь тебя просила… Пойми, мне неловко, когда ты — рыхлый, седой… кокетничаешь с молоденькими девицами. Со стороны это выглядит нелепо.
— Знаешь что, милая? — вспылил Козлов. — Оставь мне хотя бы это удовольствие!
Дорога домой проходила в молчании обоюдной обиды.
Я же не мог оправиться от удивления. Ай да Пётр Алексеевич! Эк хватил! Египетская мау… траур, выбритые брови и все такое… А ведь прекрасно видел, что мамаша моя хоть и хорошенькая, в легкую голубизну, но обычная беспородная кошка. Что же касается отца… то — со слов Нины — это был рыжий деревенский забияка с рваными ушами… И египтяне тут совсем ни при чем. Так вот они какие, писатели! Все выдумывают из головы и вставляют в книги, а люди им верят!



Путешествие

…А лунный луч, проникший в комнату сквозь щель в неплотно прикрытых гардинах, обрел мягкую, но властную силу; подчиняясь ей, я устремился вверх легкой пушинкой и вскоре очутился на крыше дома. Темно-синий небесный купол широко распахнулся передо мной, наполняя душу каким-то неосмысленным, почтительным восторгом.
Негромкое позвякивание трещотки раздалось совсем близко и вызвало смутное воспоминание о чем-то давно знакомом; рядом легким облачком парило полупрозрачное видение богини Баст — женщины с кошачьей головой и неизменным музыкальным атрибутом в руке — систром, посылающим в ночь тихие, завораживающие звуки. Я повлекся на этот призыв, и в следующее мгновение бесплотно поплыл в медлительном, бесшумном полете вслед за нашей мистической покровительницей.
Границы сущего стремительно раздвигались передо мной в холодном сиянии космической бездны, в колеблющихся прядях молочных туманностей, сквозь которые мириадами светлячков помигивали звезды.
Богиня указала мне путь, и когда мои лапы коснулись надежной, но невидимой тверди, — растворилась в пространстве.
Постепенно я стал обретать отличное от земного новое зрение и понял, что нахожусь на узкой тропе, вьющейся среди зеленых, нарядных кущей. Мне показались смутно-знакомыми ее извивы, спуски и подъемы посреди густой, праздничной зелени деревьев, сверкающих диковинными плодами, похожими на цветные шары, шишки и лампочки новогодней елки.
Незыблемая память предков, многократно передаваемая из поколения в поколение нашего древнего рода, осенила меня, и я окончательно вспомнил эту дорогу. Дорогу раскаяния и скорби, по которой шли, сопровождаемые домашней кошкой, рыдающие нагие изгнанники, вкусившие запретного плода; и там, где ступали их босые ноги, сейчас кустился колючий чертополох, а там, где пролились слезы их — робко голубели незабудки.
Узнал я и величественные белоснежные врата, которые охранял поставленный после грехопадения Адама и Евы херувим с огненным мечом. И хотя лик божественного служителя был суров и замкнут, высоко над ним совсем по доброму выглядел призыв «Добро пожаловать!», знакомый мне по ветлечебнице в Раменском.
Дальше, в глубине сада, где струились серебристые ручьи и били радужные фонтаны, неспешные ангелы пролетали над нарядными чертогами, похожими на дворцы, и опускались на утопающие в цветах аллеи, по которым прогуливались праведники с просветленными лицами. Все в этом саду, казалось, было напитано любовью, добротой и всепрощением. А вдалеке, над изумрудной вершиной холма, где широко ветвилось Древо Познания, мерцал неземной блистающий свет, указывающий на присутствие Главного Садовника…
— Беня! Да куда же ты запропастился, плутишка? — донеслось до меня. — Ну надо же! Как только собираюсь выгулять его — исчезает!
Последняя фраза Софьи Яновны была адресована мужу, и в ответ раздался его глуховатый насмешливый баритон:
— Как только намечается работа, кошка тут же куда-то исчезает. Это давно уже подметил Джордж Оруэлл.
Вскоре на мне был застегнут тесноватый комбинезон, к которому я так и не привык, и Софья Яновна вынесла меня на лестничную площадку.
День ослепил полыханием солнца, искристым перезвоном первой капели, и в ноздри хлынули влажные весенние запахи оттаивающей древесной коры, талой воды и собачьих нечистот, вытаивающих из-под серого, ноздреватого снега.
— На улице такая грязь! — проговорила Софья Яновна. — Беня погуляет у мамы на ручках. Эти коммунальщики совсем потеряли совесть! Да и москвичи хороши, никакой культуры! Если твой пес нагадил во дворе, убери за ним! На Западе владелец собаки никогда не выйдет с ней на прогулку без совочка и пакета!
Она была очень заботливая и аккуратная женщина; приучила меня добровольно забираться в клетку для переноски, а по утрам выговаривала мужу, если после ночного посещения туалета оставлял крышку унитаза открытой.



Гости

Когда в доме появлялись писатели-публицисты Иннокентий Калачёв и Семён Кубанский, — с бутылкой водки для хозяина и хризантемами для его жены, — у Софьи Яновны случался приступ мигрени. Она демонстративно повязывала голову полотенцем и в дальнейшем подавала гостям на стол с выражением смиренной бытовой покорности. Полноватый, округлый Калачёв — с гладко выбритыми жидковатыми щеками, лежащими на лацканах пиджака, напоминал хлопотливого хомячка, а его тонкий голос часто переходил в рассыпчатый смех. Прямой, костистый Семён, напротив, всегда хранил мрачное достоинство, становился вульгарно разговорчив лишь в подпитии и, по наблюдениям Софьи Яновны, во внешности своей явно культивировал сходство с американским бородатым президентом Авраамом Линкольном.
Как я со временем догадался, внезапная головная боль для хозяйки была лукавым предлогом, чтобы не сидеть с гостями во время их возлияний и не выслушивать долгие, утомительно «буксующие» хмельные разговоры.
Вот и сегодня, когда писатели разместились на кухне, она кокетливо произнесла:
— Не буду мешать вашей творческой дискуссии. Следите, чтобы Петя не перебрал, у него после этого случается аритмия. И не забывайте, что больше всего он любит лесть.
И, прощально пошевелив ухоженными пальчиками на уровне виска, закрылась в спальне.
Я послонялся в прихожей, принюхиваясь к оставленной гостями, изрядно стоптанной обуви, пахнущей трудным потом несбывшихся надежд, вяло поиграл с резиновым мышонком, издающим жалобное попискивание, и подспудная мужская солидарность поманила меня на кухню, где я и свернулся клубочком в углу зеленой кушетки, не замеченный писателями.
— В России есть два табу, две священные неприкосновенности, — напористо вещал раскрасневшийся от выпитого Иннокентий Калачёв. — Это русский язык и водка. Хрущёв замахнулся на русский язык, хотел, чтобы «мышь» мы писали без мягкого знака — и слетел. Горбач замахнулся на водку — и слетит с президентства, вот увидите!
— Еще как слетит, — согласился Кубанский, ковыряя вилкой в соленых грибах. — И никакие «Макдоналдсы» не помогут.
Творцы выпили «за державу», после чего началось главное: чтение хозяином создаваемого им сочинения о пламенном революционере Якове Криницком.
Когда звук его голоса погас в прокуренном сизоватом воздухе и Козлов отложил рукопись, направив на товарищей ждущий победительный взгляд, Семён растроганно прогудел, подняв наполненную рюмку:
— Слава революции!
— За нее, великую! За нее, октябрьскую! — с готовностью подхватил Калачёв. — Не было бы ее, не было бы и нас! И пусть наши новоявленные демократы, мечтающие возродить капитализм, передохнут!
Из почтения к хозяину дома следующий тост Семён Кубанский произносил стоя, согнувшись над столом сухим, поношенным телом:
— Пётр Козлов, — угрюмо заключил он, утирая слезу умиления, — сукин ты сын… Глубоко копаешь, мать твою… С беспощадных классовых позиций! Ты — «золотое перо» советской публицистики, это я, Семён Кубанский, тебе говорю!
Козлов польщено засопел раскуренной трубкой.
— И вообще — эпоха художественной литературы уходит, — добавил Калачёв. — Время реформ это, прежде всего, время документа, факта. Реальная жизнь убедительнее всякого вымысла. Кому сейчас интересно нудное вранье Толстого о войне двенадцатого года, где позорное поражение русской армии преподносится как великая победа. Или невротические всхлипы Достоевского по поводу того, что «если Бога нет, то все дозволено»…
— Религиозный фанатик, — заключил Кубанский. — К тому же эпилептик с расстроенной психикой. «Дерьмократы» хреновы поют ему дифирамбы. Но мы-то почитывали диалектический материализм и знаем, никакого Бога нет и быть не может. А также никакой души и никакого рая. Человек уходит навсегда, и от него остаются лишь его дела. А значит, все надо успеть здесь, на земле, чтобы в конце пути не было мучительно больно и тому подобное.
Я довольно спокойно выслушивал их литературные и политические откровения, но последняя тирада Кубанского задела меня за живое. Да что он, советский писатель-публицист, может знать о душе и рае?!
От возмущения на спине моей вздыбилась шерсть. Я бесшумно выскользнул в прихожую, и, отыскав там старый натруженный башмак Семёна Кубанского с приотставшей подошвой, направил в него журчащую струйку.



Прозрение

Моя дерзкая выходка имела самые печальные последствия. Едва писатели, шумно попрощавшись с хозяевами, покинули квартиру, я был выброшен за порог беспрекословной и гневной рукой Козлова. Вслед неслись защитительные увещевания Софьи Яновны, но Пётр Алексеевич не внял им, и звуки ее милого голоса были грубо отсечены захлопнувшейся входной дверью, обитой черным дерматином.
Я оказался на лестничной клетке с зарешеченной шахтой лифта и голыми стенами, покрытыми холодной масляной краской. Тут было чуждо, холодно и удручающе одиноко.
Опасаясь высоты, я осторожно прокрался вдоль стены на несколько ступеней вниз, туда, где на площадке под окном с чахлыми геранями стоял продавленный стул с разлохмаченными уголками; под ним поблескивало несколько бутылок из-под пива, а на подоконнике помещалась консервная банка, приспособленная под пепельницу.
Это было место вечернего обитания нашего соседа снизу Серёги, который после работы частенько заседал тут, чтобы не травить пивными парами и табачным дымом новорожденного сына (его вопли я частенько слышал сквозь ночную тишину).
Я уже намеревался расположиться здесь и скоротать ночь, но тут на нижней площадке вкрадчиво щелкнул замок, и вскоре Серёга собственной персоной поднялся ко мне с двумя бутылками пива и пачкой сигарет, облаченный в линялый тренировочный костюм и шлепанцы на босу ногу.
— Что, Беня, не спится? — добродушно спросил он, усаживаясь и закуривая.
Волосы его были всклокочены, от Серёги остро пахло женщиной, а в замаслившихся глазах отражалась ленивая плотская удовлетворенность; было ясно, что он только что из постели.
— Баба есть баба, — заключил он, пуская на сторону струйку дыма. — Как ты с ней, так и она с тобой.
Мне ничего не оставалось, как молчаливо согласиться, запрыгнув на подоконник с геранями.
Опростав пивную бутылку и приступив к следующей, Серёга впал в хмельную меланхолию.
— Эх, Беня… Хорошо тебе… На работу ходить не надо. А мне завтра, как всегда, подъем в шесть ноль-ноль… В автопарке сплошной бардак… Что сделали б.и-демократы с рабочим классом! Приватизация, «станете совладельцами государственной собственности» и бла-бла-бла… А на деле — все деньги гребет под себя администрация. Директор уже отстроил дачу в Лосином Острове и на тропических островах отдыхает. А работяги как были нищими, так и остались. И ни тебе запчастей, ни бензина…
Загасив последний окурок в пепельнице, Серёга меня покинул.
Я улегся на стул, еще хранящий мятежное тепло рабочего человека, и горько позавидовал соседу, что он муж скандальной, крикливой жены и отец младенца, дурно орущего по ночам; что завтра ему вставать в шесть утра и он кому-то нужен на работе, хотя там его и облапошили… Что он полноправный член загадочного человеческого сообщества, связанный многими нитями с подобными себе.
А какая судьба выпала мне?
Казалось бы, у меня было все для сытой и беспечной жизни — теплая квартира, регулярное питание, домашние игрушки, ветеринарный досмотр, модные одежки, поездки на машине и прогулки с Софьей Яновной… Но я был чужой среди людей. И стоило мне впервые совершить самостоятельный поступок, как меня жестоко лишили всех благ…

Одиночество мое уплотнилось до смертной тоски.
Так что оно такое — человеческая любовь к нам, «братьям меньшим»? Не есть ли это их любовь к себе?



Спасительная страсть

Очередной поступок скорого на расправу Петра Алексеевича выявил в нем натуру отходчивую, к тому же склонную к плодотворному критическому анализу.
— Ты, Беня, конечно, подлец, — пробасил он, спустившись ко мне посреди ночи в домашнем стеганом халате и снимая меня со стула. — Опозорил нас перед друзьями. Не пристало так вести себя интеллигентному писательскому коту. Но что тебя побудило? И почему именно Кубанский, а не Калачёв?
Эту тему неожиданно продолжила Софья Яновна во время утреннего чаепития супругов на кухне, где в уголке за холодильником мне выставлен был сухой корм и мисочка с водой.
— Жаль, что Беня не напрудил и в ботинок Иннокентия, — шутливо заметила она.
— Откуда такая агрессия, Сонечка? — удивился Козлов.
— Неужели не понимаешь? Думаешь, они приходили бы к нам с бутылкой и цветами… Пели бы дифирамбы твоему «Криницкому», не будь ты в Союзе писателей главой «Секции публицистов» и редактором альманаха «Трудовые будни», где печатаешь их опусы?
— Ты считаешь, мое творчество не достойно дифирамбов? — обиделся Козлов.
— Ах, Петруша… — вздохнула Софья Яновна. — Ты все о своих революционерах… А я уже который год жду обещанный роман о нашей любви. И название «Снег на пальмах» мне нравится, это так романтично… Вспоминаю море в Пицунде, мы пьем на балконе сухое вино… Морские прогулки до Мюссерских холмов, Новоафонские пещеры… — и никакой «классовой борьбы».
Я лениво хрустел пресноватыми сухариками, а в ноздри мои затекал соблазнительный запах минтая, оттаивающего в мойке.
— Держава шатается. Писательский Союз раскололся на патриотов и демократов. Я должен занять свое место в строю и выполнить свой долг… В том числе перед памятью предков. Вслед за Базаровым могу с гордостью сказать: «Мой дед землю пахал». А отец Алексей Иванович, как тебе известно, бегал в лаптях в школу крестьянской молодежи, а потом был рабфак, институт экстерном, и в конце концов этот крестьянский сын занял почетное место в рядах «красной профессуры»…
— Место, которое освободилось после изгнания из страны Бердяева.
— А хотя бы и так! — воспалился Пётр Алексеевич. — Революция должна была себя защищать, в том числе и от идейных врагов!
Я разделался с кормом, полакал водицы, и всем моим существом завладел густой, вожделенный рыбный запах, заставивший меня приблизиться к мойке и задрать голову, непроизвольно облизываясь.
— Не люблю, Пётр, когда ты такой… перпендикулярный! — рассердилась Софья Яновна.
— Отчего же? Будучи коммунистом, я допускаю, что в учении Маркса самое слабое звено — человек, с его противоречиями и даже непредсказуемостью.
— По слабости и женился на девушке с сомнительными шляхетскими корнями?
— Да пойми ты, советская власть дала мне все!
— Кроме права писать плохо, как сказал товарищ Горький, — усмехнулась Софья Яновна.
— А еще путевки в Дома творчества, публикации в серии «Пламенные революционеры» и осетрину с хреном в ресторане Клуба писателей.
— Где ты так любишь заказывать цыпленка табака! — съязвил Козлов.
— Раз в месяц! — внезапно возвысила голос Софья Яновна. — Раз в месяц, да еще и упрекаешь!
Она звонко зашвырнула чайную ложку в блюдце и вскочила из-за стола.
— Надоело! Все надоело! Эта кухня, пылесос, пишущая машинка… С тобой я проживаю не свою, какую-то чужую жизнь! Иногда печатаю и думаю: поскорее бы твоего Криницкого расстреляли в тридцать седьмом!
— Сонечка… ну зачем же так… — растерялся Пётр Алексеевич, грузно шагнув жене навстречу и заключая волосатыми лапищами в объятия. — Дорогая моя… — сквозь одышку бормотал он, путаясь бородой в светлых локонах Софьи Яновны. — Да я… да для тебя…
Сперва она протестующее мычала в ответ на его поцелуй, потом звуки эти сменились покорным стоном, и руки женщины вслепую заскользили по широкой спине мужа.
— Сумасшедший… Подожди, уберу масло в холодильник, — спохватилась она.
— Потом… Потом уберешь.
— Оно же растает, Петя… — Попыталась освободиться Софья Яновна.
— Ну и черт с ним!
Когда Козлов грубо и решительно оттеснил ее к подоконнику, на который жена послушно оперлась локтями и я увидел ослепительный промельк ее белого тела, когда по сбивчивому, рваному дыханию супругов понял, что им не до меня, — бесшумно запрыгнул в мойку и, схватив рыбину, умчался в ванную.
Пожирая добычу, я весь был во власти упругого — до дрожи — охотничьего азарта, урчал от удовольствия и слышал лишь хруст перекусываемых косточек.
— Почти всю ночь не спала, когда ты его выбросил — мирно донеслось с кухни, когда моя воровская трапеза закончилась. — Нельзя так обращаться с тем, кого приручил.
Судя по звякающим, округлым звукам ложечек в чашках, Козловы продолжили чаепитие.
— Прости меня, девочка. Все эти последние события… Гласность, перестройка, кооперативы… Иногда кажется, все летит к чертовой матери. Даже представить страшно, что будет, если рухнет система.
— Ну, ты и проказник, — потайным полушепотом произнесла Софья Яновна, зайдя в ванную и увидев следы моего недавнего пиршества. — Разве мама не учила тебя, что воровать нехорошо?
Я забился под раковину, разом осознав свой проступок и трусовато ожидая возмездия.
— Так и быть, не скажу Пете. — Она протерла пол и выбросила в унитаз остатки рыбы, после чего стала наполнять водой ванну, назидательно погрозив мне пальчиком: — Но чтобы это — в последний раз.
Софья Яновна была добрая женщина, а после примирений с мужем делалась еще добрее.



Тоска и видения из прошлого

Когда Козловы в деловитой суете начинали собирать большую спортивную сумку, я догадывался о предстоящей поездке и забивался в дальний, пахнущий пылью, уголок под кроватью спальни либо прятался за платяным шкафом в гостиной.
Дорога была для меня сущим наказанием: от запаха бензина слезились глаза, а езда в тряском, рыскающим автомобиле (Пётр Алексеевич любил скорость) — вызывала головокружение и тошноту.
К счастью, как выяснилось, меня в этот раз оставляли дома.
— Беничка, будь умным мальчиком, — напутствовала Софья Яновна. — Веди себя хорошо. Не царапай обои в коридоре. Не висни на шторах. Корма тебе хватит. Папа с мамой навестят друзей в Сырково и завтра уже вернутся.
Вскоре я остался один в квартире, где на кухне вещал неутомимый радиоприемник (Козловы оставляли его включенным для отпугивания грабителей), а снизу приглушенно доносился несмышленый плач Серёгиного наследника.
Чем может заняться одинокий городской кот в отсутствие сожителей?
Ощутив пьянящую свободу, я порезвился с упругим резиновым мышонком и быстрым озорным мячиком, азартно поточил когти на обмотанном толстой веревкой столбике и даже повисел на шторе в гостиной, с удовольствием нарушив запрет Софьи Яновны. Но этот всплеск неуправляемого энтузиазма вскоре сменился осознанием своей ненужности и неприкаянности.
В таком состоянии коту остается лишь запрыгнуть на подоконник и следить за движением сумбурной и деятельной наружной жизни.
Стояла оттепель, мартовское небо уже приобрело цвет глубокой синевы; асфальт на мостовой влажно лоснился, истекая блестящими извилистыми ручейками. По нему в серой водяной пыли проскакивали смышленые автомобили. Озабоченные пешеходы сновали по тротуарам с хозяйственными сумками и детскими колясками, а те, кто состарился, медленно влачились среди них к непонятным и тяжелым целям, опираясь на костыли и трости.
С кухни доносился неукоснительный голос из радиоприемника: «Хлеборобы Кубани приступили к севу. Битва за урожай начинается… Нефтяники Самотлора встали на вахту соцсоревнования в честь семьдесят четвертой годовщины Великого Октября… Труженики Ногинска объявили район зоной трезвости»…
Стайка шустрых воробьев согласно и сообща перепархивала в кронах черных уличных деревьев.
На плоской крыше соседней пятиэтажки раздувшийся от похоти голубь все наскакивал на увертливую голубку, пока не потоптал. Кокетливо оправив перышки, она перелетела прямо на мой карниз, — олицетворением легкомысленности и порока. В слепом охотничьем порыве я бросился на птицу, но больно ударился о стекло; она же, будто издеваясь, неспешно снялась и вскоре присоединилась к пестрой россыпи собратьев возле мусорных баков.
Самодовольные городские собаки выгуливали своих хозяев на длинных поводках или же резвились друг с другом в чахлом дворовом скверике напротив.
Люди ошибочно думают, что кошка, в отличие от собаки, «гуляет сама по себе» и ей совсем не нужно общение с подобными себе.
Кошка ночное существо, но когда живешь в городской квартире, невольно перенимаешь привычки и бытовой уклад людей.
По ночам я привык спать, так было и в этот раз. А наутро, «сделав свои дела» в отведенном месте и перекусив сухим кормом, уже сидел в прихожей перед входной дверью, напряженно ожидая возвращения сожителей.
В подъезде проворный детский топоток ссыпался по лестницам, изредка лязгал железный ковш мусоропровода, с натужным скрипом трудился лифт, развозя жильцов по их делам и заботам, но Козловых в этот день он так и не доставил.
К вечеру тревога сделалась нестерпимой и вынудила меня, утратившего всякий интерес к жизни, неприкаянно блуждать по квартире. Ночью же я впал в глухую и беспросветную тоску.
Похоже, с Козловыми что-то случилось; может, пострадали в автомобильной аварии и попали в больницу, а, возможно, супругов и вовсе уже нет живых. И если их накрыла тень смерти, то ее черное крыло, несомненно, было занесено и надо мной.
Что я без них? Лишенный самостоятельности и активного противодействия голоду, холоду и врагам, все жизненные блага получал я от них, — избалованный и вялый узник их опеки. Оставленного корма мне могло хватить от силы на два-три дня. А что потом? Холодильник, источник мясных и рыбных вкусностей, открывать я не умел. Голуби и воробьи, что залетали на оконный карниз поживиться зернышками от щедрой хозяйки, были надежно защищены от меня прочным стеклом. В нарядной, чисто прибранной квартире, по которой Софья Яновна регулярно прохаживалась с пылесосом, не было места не только тараканам, но даже моли, не говоря уже о грызунах. А резиновым мышонком, как бы он ни пищал при поимке, сыт не будешь.
Я не мог выбраться на лестничную площадку или хотя бы на балкон, не мог позвать на помощь, не мог даже выпрыгнуть с пятого этажа в минуту отчаяния.
Посреди ночи мне, свернувшемуся несчастным, обреченным комочком в спальной коробке, явлен был тихий, но отчетливый голос. «Я кошка, мать жизни и смерти», — означал он, и следом сквозь мою мучительную, смутную дрему проплыло видение Богини, нашей верной заступницы и покровительницы.
Я до озноба испугался смерти, опасаясь вновь пережить уход, и древняя память вернула меня на пыльную каменистую дорогу, выжженную солнцем. Я увидел на ней раздвоенные следы копыт и разбрызганный, высохший след бычьей мочи, и трудолюбивого скарабея, катящего шарик навоза на обочине. Огромное скрипящее колесо внезапно накатило на меня и подмяло, хрустко распластав сквозь огненную боль; преодолев ее и воспарив, я откуда-то сверху увидел искаженное ужасом бородатое лицо возницы, в которого летели камни возмездия из рук возмущенно орущих полуголых людей, его выпученные глаза и худые руки, поднятые к голове в тщетной защите…
Я видел, как в сумраке низкой комнаты с каменными стенами, подсвеченной зыбкими огоньками масляных светильников, деловитые мастера в кожаных передниках бальзамируют мое тело и зашивают в льняной саван, пропитанный кедровым маслом… Я видел траурную процессию угрюмых мужчин и плачущих женщин с выбритыми бровями и расцарапанными щеками; под раскаленным солнцем они двигались в потайную прохладу некрополя.
«Вы, Великий Кот, воплощение справедливости, покровитель вождей и святой дух», — звучала прощальная речь жреца; и тут все мое существо пронзил электрический звонок, и я не сразу догадался, что прозвучал он в квартире, и вслед за этим раздался звякающий щелчок открываемого замка.
Я понял, что уже наступило утро, а от Козловых, проворно заполнивших прихожую, пахло автомобильным духом дальней дороги.
— Ну, как ты тут, деточка? — защебетала Софья Яновна, подхватывая меня на руки. — Извини, что задержались на целые сутки. У нас сломался этот… как его? — обратилась она к мужу.
— Трамблер, — пояснил он, расстегивая куртку. — Полетел чертов трамблер.
В ванной, после того, как Софья Яновна приняла душ, а позже в белом махровом халате прихорашивалась перед зеркалом, я сел у ее ног и сложил кучку.
— Нет, ты представляешь, чтобы Беня, такой чистюля и умница… Причем, делал это, внимательно глядя мне в лицо! — недоумевала Софья Яновна во время завтрака. — Делал, как я поняла, в знак протеста!
— Все закономерно, — рассудительно отозвался Пётр Алексеевич. — Он чувствует себя полноправным членом семьи и хочет, чтобы с ним считались.



Весеннее пробуждение

Бывают удивительные дни полного согласия с самим собой, когда единение души и тела сливаются в мирной и светлой неге. В такие минуты хорошо дремать, свернувшись калачиком, в своей спальной коробке, ловить чуткой шерсткой мягкие прикосновения лунного света, связанного с потусторонним миром, и вспоминать нетленную фразу жреца: «Вы действительно Великий Кот».
Если разобраться, для такого утверждения были все основания. Разве не мы, кошки, спасали урожаи зерна от нашествия мышей и крыс? Не нас брали на охоту — ловить птиц и рыб? Разве не в честь кошки проводились празднества в храме богини Баст, где толпы людей пили вино, танцевали, пели и молились кошке?
И, наконец, разве не кошка защищала человека при входе его в Царство Мертвых, и не она ли запомнила дорогу в Рай?
Последние события помогли мне полностью переоценить свое место в жизни. Осмыслив их, я понял: вовсе не являюсь бесправным заложником семьи Козловых, скорее, наоборот — хозяином положения, — ведь уже не первый месяц они жили, исходя из моих интересов и привычек.
Это состояние беспечного покоя было грубо нарушено среди ночи душераздирающими кошачьими голосами, донесшимися со двора в открытую форточку. Они выхватили меня из теплого, миражного сна, и в следующее мгновенье — с выгнутой спиной и вздыбленной шерстью — я метнулся на подоконник и заглянул в окно.
В густой весенней тьме тихо струились желтые шары дворовых электрических фонарей, отбрасывая дробные блики на причаленные автомобили. На асфальте, в круге света сидела вокруг рыжей, словно бы распухшей от вожделения самки, целая компания бездомных котов (из тех, что ютились по подвалам и подкармливались сердобольными жильцами окрестных домов); другие, скрытые густым мраком, угадывались по тайным, воровским просверкам глаз в глубине чахлого скверика с клумбой и скамейками для отдыха.
Громкие и настойчивые вопли, издаваемые сообществом, не оставляли сомнений в целях собравшихся и пробудили во мне какую-то давнюю, томительную и требовательную память тела. Соскочив на пол в порыве необузданной и неуправляемой энергии, я запрыгнул на диван, с него на журнальный стол, упругими скачками преодолел доступное пространство комнаты; поскользнувшись на паркете, задел деревянную подставку для цветов и замер, остановленный внезапным, катастрофическим дребезгом упавшей с нее фарфоровой вазы.
— Да что же это такое?! Разве мама не предупреждала: не носись по комнате, не прыгай на стол?! Ты хоть понимаешь, что натворил, гадкий мальчишка?! Это была моя любимая ваза, подаренная на день рождения!
В мгновенной вспышке электрического света проявилась Софья Яновна — в мятой ночной сорочке и с заспанным, гневным лицом.
Мне ничего не оставалось, как юркнуть под диван и забиться в дальний угол.
— Ты знаешь, я не благоволю Кубанскому и Калачёву, — жаловалась мужу Софья Яновна во время завтрака. — Но этот их подарок… Тончайший китайский фарфор, изумительная роспись… Я ею так дорожила…
— Весна, пробуждаются гормоны, — отозвался Пётр Алексеевич. — В конце концов, он не виноват, что заперли в четырех стенах. Пора бы уже решить его проблему. Успокоится, не станет рваться на улицу, метить углы… Да и риска опухолей яичек не будет.
— Рановато, Петя, он еще мал. Лучше всего это сделать в девять месяцев. В Истре пройдем прививки и на даче все устроим.
— Конечно, это насилие над личностью, — шутливо заключил Козлов. — Но правила придуманы не нами.



Сокровенное

— Ах, как скверно, Беня, как скверно… — сквозь стон жаловался Пётр Алексеевич, легонько поглаживая меня осторожной тяжелой рукой. — Опять перебрал в ресторане со своими публицистами… Незаслуженно обидел Соню… Как нехорошо, право же… «Я б хотел забиться и заснуть»…
В кровати он лежал рядом со мной, его большой теплый живот вздымался, тихо урча и побулькивая, и мне казалось, именно в нем происходила тайная работа организма, мучительно рождавшая покаянные признания ума.
Домой он явился далеко за полночь, и уже по тому, как расхлябанно ковырял ключом в замке входной двери, — было ясно, что нетрезв; Софья Яновна, которая нервно ждала его в своей постели, разгадывая кроссворды, тут же выметнулась в прихожую — в ночной сорочке, полотенцем на голове и устроила громкий, истерический скандал. («Пётр, ты невыносим! Ты бытовой пьяница, и я больше не верю твоим обещаниям! Ты думаешь только о своих удовольствиях, а у меня от этого дикая мигрень, бессонница и давление! Хватит! С меня довольно!»)
Выпутываясь из плаща, Пётр Алексеевич раздраженно отвечал, что у него был нелегкий день, пришлось подписать коллективное письмо против проклятых либералов, которые под знаменем «демократизации», под лозунгом перестройки создают общественную дестабилизацию… Что это был поступок гражданского мужества во имя сохранения своей чести и достоинства, и еще неизвестно, как оно все обернется, могут и убить. А она, женщина, не видит дальше своего носа, и когда так вот набрасывается, то представляется ему, Петру Козлову, вовсе не женой, а сорвавшейся с цепи собакой…
В своем кабинете он закрылся на щеколду, она же на рассвете уехала на дачу, хотя накануне супруги планировали совместную поездку.
Вскоре после ее отъезда Пётр Алексеевич опохмелился на кухне холодным пивом и сейчас пребывал в состоянии повинной исповедальности.
— Скверно — не то слово, — продолжал он. — Скажи, Беня, почему мы всегда предаем самых верных, добрых и безответных… Необъяснимая подлость человеческой натуры… Ведь Соня — святая женщина… Прекрасный педагог, талантливый логопед, она отказалась от аспирантуры, целиком посвятила себя моему творчеству. Настоящая жена писателя. Она обустроила наш быт, стала моей машинисткой, ни разу не дала повода заподозрить в измене… А что же я? Изменяю ей с потаскушкой, не стоящей ее мизинца… У Льва Николаевича все просто: Анна уходит от старого зануды к молодому красавцу флигель-адъютанту. Банальный сюжет для примитивного дамского романа! Моя житейская коллизия куда сложнее… И знаешь, в чем вынужден признаться? При всех несомненных своих достоинствах Соня — не моя женщина. Я понял это с первой же нашей близости, но отступать и не собирался, потому что был безумно влюблен в ее точеный профиль, серебристый голосок и золотые локоны… «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым, хочу одежды с тебя срывать»… — процитировал он с горькой усмешкой. — И вот, когда я, оказавшись наконец-то с ней наедине, потерял голову от страсти и стал срывать эти самые «одежды», она легонько отстранила меня, сняла блузку, юбку и прочее, аккуратно сложила, повесила на спинку кровати и лишь после этого легла в постель…
— Вот истоки наших нынешних размолвок и скандалов. Хотя мы давно уже не любовники, скорее, близкие родственники. Конечно, будь у нас дети — все могло бы сложиться по-другому. Но не судьба… — Пётр Алексеевич снял с прикроватной тумбочки открытое пиво и приложился к бутылочному горлышку. — Один умный еврей заметил: «Петя, у тебя любовница? Так либо перестань грешить, либо перестань каяться!» А я грешу и каюсь… каюсь и грешу… Гадко все это, недостойно…
Его откровения были так искренни, а сам он показался мне таким несчастным, что в порыве сострадания захотелось помочь сожителю. По взволнованному неровным дыханием животу Козлова я пробрался к нему на грудь, мягко утвердился там, суча лапками у самой шеи Петра Алексеевича и, мысленно воззвав к богине Баст, стал медленно насыщать посланными ею флюидами рыхлую плоть писателя, вместилище заблудшей и страждущей души. Потом я перевернулся задом наперед, продолжая медлительное действо, и в конце таинства выложил своим телом крест — вечный источник целительной энергии великой Богини.
— Беня… — ошеломленно проговорил Козлов, когда я завершил сеанс. — Бенедикт… Ты же совсем не тот… не тот, за кого мы тебя принимаем.



На дачу!

Давно известно, что кошки обладают шестым чувством и способны предсказывать приближение стихийных бедствий. Так было еще с библейских времен, когда предвидя наступление «тьмы египетской» из-за извержения вулкана на острове Санторин все мы дружно, за одну ночь, покинули Александрию.
Чтобы догадаться о предстоящем переезде на дачу, мне вовсе не требовалось использовать свои мистические способности, достаточно было простой наблюдательности.
Во‑первых, с приближением весны сожители мои все чаще заводили ностальгические разговоры о красоте дачных окрестностей, рыбалке и грибах, выращивании на грядках огурцов, помидоров и прочего, для чего следует заранее, «пока не расхватали», приобрести Семёна и удобрения; во‑вторых, уже в феврале выставили на подоконниках рассаду, что затрудняло мне наблюдение за внешним миром; в третьих, деловито закупали и помещали в темную кладовку запасы круп, макарон и консервов.
В целом же, от этих воспоминаний, замыслов и приготовлений у меня сложилось впечатление, что дача это что-то вроде земного рая, с той лишь разницей, что там надо работать.
Мне же грядущее переселение не сулило ничего хорошего: я давно свыкся с моим городским местом жительства, дорожил домашним комфортом и вполне был доволен, если меня кормили в одно и то же время, по вечерам позволяли смотреть вместе с Козловыми телевизор и два раза в неделю расчесывали специальной щеткой.
Путешествие наше началось ранним утром, когда оперившиеся светлой зеленью перелески за кольцевой дорогой омывал текучий туман, стаи чаек носились над синими росплесками озер, еще не вошедших в свои берега после таяния снега, а радиоприемник в «Москвиче» пульсировал бравурной первомайской музыкой.
Все это поначалу занимало меня, пока вихрь стремительного движения не укачал настолько, что сердобольная Софья Яновна вынуждена была взять «свою деточку» на колени.
Дальнейшее стало для меня мучительным и долгим испытанием. В салоне пахло бензином, уши мои сверлил монотонный, нескончаемый звук мотора, глаза слезились, я не успевал сглатывать вязкую слюну, и Соня то и дело подбирала ее мягкими салфетками.
Когда же наконец все это кончилось и я оказался на молодой травке дачного участка — был так измотан, что припал к земле и не мог пошевелиться.
Лишь чуть позже, придя в себя, я целиком окунулся в щедрый солнечный свет, в котором плавали свежие, холодноватые ароматы весны и кипели птичьи голоса, сулящие потайной азарт грядущей охоты.
Городской затворник, знавший помимо квартиры лишь тесное пространство дворового скверика, куда изредка выносила меня Соня, поначалу я не мог вместить в себя и осмыслить беспредельно расширившееся пространство жизни, которое восхищало меня и пугало одновременно. Окруженный глухим деревянным забором участок казался обширным, но и за его пределами не кончался необъятный простор, в котором весело зеленели верхушки деревьев, отблескивали дачные крыши, а поодаль, на взгорке, теснились серенькие сельские дома вокруг магазина, где во время нашей последней остановки в пути Пётр Алексеевич приобрел бутылку водки.
Пока сожители мои, поставив автомобиль на площадке у выездных ворот, переносили в дом скарб, а после, открыв окна и жужжа пылесосом наводили там порядок, я крадучись, с оглядкой, стал обследовать мое новое обиталище.
На участке Козловы по-хозяйски сохранили лесные ели и березы, а на припеке, в окружении цветущих плодовых кустов, были разбиты огородные грядки. В дальнем углу помещался дровяной сарай, а неподалеку — бревенчатая баня. Дом с мезонином, сложенный из добротного бруса, стоял на высоком фундаменте, к нему примыкала широкая терраса с обеденным столом под пестрой клеенкой и пластиковыми креслами, а от калитки вела вымощенная плиткой извилистая дорожка.
Завершив обход участка, я распушил хвост и заважничал, ощутив себя хозяином этого обширного угодья. Но на срубе колодца и стволе рябины, что росла неподалеку, вдруг обнаружил едкие чужие метки. Когда же через узкий лаз проскользнул под дом — увидел на песке, среди множества следов, кошачий помет и невольно вздыбил шерсть и выгнул спину: кто-то посторонний считал эту территорию своей, и мне, похоже, предстояло заявить свои права на нее.



Знакомство с Посейдоном

Первое дачное утро я начал с того, что пометил свою территорию. Мои брызги и потовые выделения с усов и подушечек лап, оставленные на деревьях и по углам строений, должны были оповестить незваных гостей, кто тут хозяин.
Предполагаемый соперник появился из-под соседского забора в тот момент, когда я уже завершил задуманное и разнежено разлегся на теплых ступенях бани.
Это был упитанный черный кот с белой грудкой и круглой физиономией простака. Не обращая на меня внимания, он враскачку проковылял к дачной террасе, где сидела за столом Софья Яновна, разбирая семена для посадки.
Я громко заурчал, принял угрожающую позу, хлеща по воздуху напряженным хвостом и сделал несколько коротких прыжков навстречу незваному гостю.
— Кто это к нам пришел? — раздался мелодичный голос Софьи Яновны, и она проворно поднялась с кресла. — Ты пришел поздороваться? Ах, умница! Беня, это Посейдон, наш сосед! — обратилась она ко мне. — Нельзя его обижать. Он хороший, спокойный котик…
Видя, как этот самый Посейдон с разнеженным мурлыканьем трется о ноги Сони, а после валится на спину, позволяя в знак полного расположения почесать брюшко, — я немного успокоился.
А несколько минут спустя Посейдон уже доверчиво шел ко мне навстречу, и на вымощенной плиткой площадке у колодца мы с ним познакомились, соприкоснувшись мордочками. Вслед за этим, как принято, в знак уважения мы обнюхали друг друга сзади, и мне открылась его телесная тайна. Я понял, что ошибался: сосед не способен был оставлять метки на моей территории, более того, предлагал мне мир и дружбу.
Некоторое время мы сидели на почтительном расстоянии друг от друга, обмениваясь мыслями, после чего Посейдон пригласил меня на свой дачный участок.
— Я слышал, тебя кличут Беня, — с приветливой улыбкой встретил меня сожитель Посейдона у крыльца их домика, похожего на скворечник. — И это несколько неожиданно, — усмехнулся он. — Пётр Алексеевич Козлов слывет антисемитом. — А я поэт Радий Гальперин.
Это был мелковатый сухощавый мужчина с обветренным лицом и светлыми, словно вылинявшими глазами, в которых таилось страдание. На нем были старые тренировочные штаны, вздутые на коленках, под расстегнутой рубашкой рябила тельняшка, а на руке я заметил бледную татуировку якорька.
Хозяин предложил мне козьего молока, которое я с удовольствием полакал, после чего Посейдон провел меня по участку.
Как и у нас, тут росли лесные ели и березы, но вдоль забора было больше цветущих фруктовых деревьев, а неподалеку от колодца зеленел раскидистый молодой дубок, под которым стояло старое продавленное кресло для отдыха.
В Посейдоне я счастливо обрел первого в жизни друга, и домой вернулся в приподнятом настроении, — с высоко поднятым хвостом, стоячими ушами и широко открытыми глазами. Я, как никогда, был настроен на дружелюбное общение с Козловыми, но они пили на террасе чай под глухой, недовольный голос Петра Алексеевича, читающего вслух свежую газету.
— Нет, ты только подумай! Только посмотри, чем ответили эти мерзавцы на наше письмо! — возмущался он. — «Мы не можем позволить, чтобы судьба народа, судьба демократии зависела от воли кучки идеологических пройдох и политических авантюристов»… Это мы-то авантюристы! Мы, вставшие плечом к плечу на защиту советской державы и ее идеологии! И что же они требуют? «Все виды коммунистических и националистических партий, фронтов и объединений должны быть распущены и запрещены указом президента… Военизированные объединения и группы разогнать…
Прокуроры, следователи и судьи, покровительствующие коммунистам, должны незамедлительно отстраняться от работы… Амнистия узникам совести… Суд над коммунистической партией»…
Козлов гневно отбросил газету на стол. И тут заметил меня.
— А тебя где носило, Бенедикт? Я ведь предупреждал — с участка ни ногой! В поселке полно бродячих собак.
— Он был у соседей, — успокоила Софья Яновна. — Подружился с Посейдоном.
— Чтобы никакой дружбы, — недовольно запыхтел трубкой Пётр Алексеевич, передавая газету жене. — Взгляни, кто подписал этот подлый политический донос.
— Алесь Адамович, Белла Ахмадулина, Даниил Гранин, — негромко стала читать Софья Яновна. — Булат Окуджава, Роберт Рождественский, Радий Гальперин…
— Вот, такой у нас сосед.
— Пётр… — опешила Софья Яновна. — Вы совсем… Совсем свихнулись от вашего идеологического противоборства… Кошки гораздо мудрее, честное слово.



Тайное сообщество

В последующие дни и ночи, постепенно смелея и осторожно обследуя местность, лежащую за пределами нашего забора, я обнаружил целую сеть кошачьих троп, по которым крадучись перемещались мои собратья. Неукоснительно следуя установлениям рода, завещанным предками, я в своих тайных походах соблюдал главное правило: как можно меньше встреч. И если тропа была занята даже совсем молодой и слабой особью — не оспаривал право первенства. Подобным образом вели себя и остальные; и если с наступлением сумерек начиналась массовая охота на грызунов — мы не мешали друг другу, а драки из-за добычи случались совсем редко.
С молчаливого согласия сообщества мне было даже позволено принять участие в заседании, когда в лунную ночь домашние и вольные коты и кошки окрестностей собрались в круг и в течение нескольких часов сидели в молчаливом единении и обмене мыслями.
Это был ни к чему не обязывающий мирный акт родственного общения; но чтобы занять место в иерархии братства, где верховодили самые сильные и опытные самцы, мне предстояло пройти суровое испытание.
Началось оно пасмурным тихим вечером, когда моросящий дневной дождь завершился тихим каплепадом с крыш и древесных ветвей. Козловы смотрели телевизор в гостиной, а я, вдоволь наигравшись пойманным мышонком, устроился в кресле на террасе и пребывал в благодушной дреме, сопровождаемой смутными, знакомыми видениями из прошлых жизней. Из этого состояния меня вырвали завывающие вопли множества кошачьих голосов, которые во все времена означали одно: вызов на бой.
Я спустился на землю, и на сухой площадке нашего двора, под самой большой елью увидел незваных гостей: несколько внушительного вида котов из братского союза сидели неподалеку друг от друга и смотрели в мою сторону требовательным созвездием светящихся глаз.
С моим приближением они ожидающе примолкли, словно бы обескураженные тем, что новосел принял вызов, а один — рыжий и клокастый, с рваными ушами и удлиненной львиной мордой — выдвинулся мне навстречу. Его оскаленная пасть, вздыбленная шерсть, выгнутая спина и прижатые уши предвещали жестокий и неизбежный поединок.
Следуя древней памяти прежних боев, я угрожающе зашипел, ударив хвостом оземь, и бросился на противника первым.
Высоко подпрыгнув, я взлетел по крутой дуге и вцепился в недруга, вонзая зубы в его голову и плечи. Он вывернулся, упал на спину, удерживая меня на расстоянии передними лапами и царапая задними. Мы орали и катались клубком, нанося друг другу укусы и царапины. На его стороне были опыт и сила крупного самца, на моей — ловкость молодости и отчаянное бесстрашие, порождаемое безысходностью.
Так и не обратив друг друга в бегство, мы поднялись на ноги и встали лицом к лицу, тяжело дыша и ожидая, кто отступит.
Раньше отступили пришельцы, судя по всему, вполне удовлетворенные поединком.
Последним потрусил мой рыжий соперник, прихрамывая на переднюю лапу.
Я зализывал раны, сидя в кресле, когда на террасе вспыхнул электрический свет — Пётр Алексеевич вышел на перекур, посапывая трубкой.
— Соня! — крикнул он, приоткрыв дверь в дом. — Неси зеленку, он весь в крови!
Несколько минут спустя Софья Яновна уже хлопотала вокруг меня, сочувственно ахая.
— А если инфекция, — причитала она. — А если бешенство, не дай Бог? С утра повезем в ветлечебницу!
— Заживет, как на собаке! — хохотнул Козлов.
Ранения мои, обработанные Соней, напоминали о себе щемящей болью, но я чувствовал себя победителем: выдержав испытание, не осрамился перед братством, и, возможно, избежал горькой участи изгоя.



Подполковник Иван Курной

— Сонюрочка-снегурочка, подполковник Курной для производства строительных работ прибыл! Приказ начальника — закон для подчиненных!
На вымощенной плиткой дорожке посреди двора стоял с дрелью в руке, улыбаясь широким кирпичным лицом, плотный мужчина в пятнистом камуфляже, и полуденное солнце веселилось на его гладко выбритой загорелой голове.
— Разве ж я могу вам приказывать, Иван Семёныч? — Подала с террасы мелодичный голосок Софья Яновна. — Это всего лишь просьба слабой женщины.
— Красота и слабость, — это и есть сила женщины, — заключил Курной, поднимаясь к хозяйке по ступеням.
— Ах, какие вы все коварные, мужчины, — игриво заметила Соня. — Все о нас знаете.
— Так точно! — усмехнулся подполковник. — Опыт обретается в бою!
Я спрыгнул с кресла и шмыгнул под угловой диванчик у стены.
Подполковник был нашим ближайшим соседом, на его участке, отделенном высоким металлическим забором, помимо сада, огородных грядок и теплицы, был еще и бассейн, который на ночь приходилось накрывать пленкой от нашествия лягушек. Постоянно с ним проживала толстая неопрятная жена, а на выходные приезжала целая компания детей с друзьями и подругами, которые заявляли о себе блатными песнями из автомобилей, запахом шашлыка и возбужденными голосами алкогольного опьянения.
Когда мы только заселялись на дачу, Курной на правах доброго соседа помогал Козловым подключить летнее водоснабжение, и с первой же встречи вызвал во мне такое враждебное неприятие, что я едва не набросился на него, за что и получил от Софьи Яновны строгое и нервическое порицание.
С тех пор при появлении подполковника я стараюсь не попадаться ему на глаза и не выявлять невольной агрессии.
В этот раз Курной был приглашен, чтобы прикрепить на террасе карнизы, на которые хозяйка намеревалась повесить занавеси, защищающие от солнца и дождя.
— Тут и делов‑то для мужчины — на раз плюнуть! — весело говорил подполковник, стоя на стремянке и работая дрелью. — Балуете вы своего Петра Алексеевича!
— Ах, Иван Семёныч, — отшутилась Софья Яновна. — Я выходила замуж за мужчину, а оказалась — за писателем.
— Одного не возьму в толк, — заметил Курной, когда работа была закончена. — Если ты, к примеру, руками ничего не можешь — о чем же будешь писать?
— Есть вечные темы. Например, о любви.
— Это как в том анекдоте, — хохотнул подполковник. — У японца спрашивают: что вам понравилось в России? Дети, говорит, у вас хорошие. А все, что делаете руками, — никуда не годится!
Софья Яновна ничего не ответила, полыхнув щеками.
Из раскрытого окна мансарды раздавался прерывчатый, утвердительный стрекот пишущей машинки и глухое покашливание Петра Алексеевича.
— Иван Семёныч, — деловито произнесла Соня, когда Курной отложил дрель и уселся за стол перекурить. — Сколько мы вам должны за работу?
— Опять вы за старое! — обиделся Курной. — Я ведь по-дружески, по-добрососедски…
— Поймите меня правильно, — уточнила Софья Яновна. — Любезность можно сделать один раз. А мне приходится так часто к вам обращаться…
— И обращайтесь! — вскинулся подполковник. — Ради вашей красоты, ради вашего голоса…
Тяжело вздохнув, Соня ушла с террасы и вскоре вернулась с подносом, на котором поблескивал графинчик, а соленые огурцы соседствовали с бутербродами.
— К сожалению, Пётр Алексеевич не может составить вам компанию, — извинилась она. — Завтра надо сдать рецензию. А у меня от водки дикая мигрень. Просто посижу с вами.
— За вас, за ваше здоровье, дорогая Сонюрочка-снегурочка, — качнул наполненной рюмкой Курной. — Как говорится, за мир, дружбу и дальнейшее сотрудничество.
Употребляя водку, он дымил сигаретой, вставленной в наборный мундштук, вспоминал армейские будни, где приходилось выживать посреди сырого осеннего леса, скрываясь за складками местности, и его замаслившиеся желтоватые глаза светились неотвратимой и грубой опасностью посягательства.
Прощаясь, он многословно благодарил хозяйку за угощение и уже на ступенях террасы мягко упрекнул:
— Между прочим, сегодня вы ни разу не назвали меня Ивасиком… А могли бы и в щечку поцеловать.

(Продолжение в след. номере.)