In memoriam
Эдуард ШНЕЙДЕРМАН
В ЗАЩИТУ ФЛЕЙТЫ
Из книги «Захолонь»
* * *
Из книги «Захолонь»
* * *
Хожу по городу
и спотыкаюсь
о поцелуи.
Здесь целовались,
там целовались,
А поцелуи навсегда остались
На мостовой.
Хожу по городу
И ищу:
Это не наш,
это не наш.
Наконец, нашел
Горсть — на Фонтанке
И два — на Васильевском.
Кажется, все.
Остальные — чужие.
Какие они холодные —
Сущие льдинки!
Какие они несуразные —
Твердые, маленькие.
Не как у всех.
Подберу, сколько есть,
И — домой.
Ношусь по комнате,
Не знаю, что делать,
куда положить,
Чтобы оттаяли.
Да и я-то с ними замерз,
Руки окоченели.
Ничего не придумал.
Пойду отнесу на старое место.
Может, ты мимо пройдешь,
Споткнешься,
узнаешь:
наши;
Поднимешь,
увидишь:
холодные.
Что-то поймешь.
Что-нибудь сделаешь.
Что-нибудь сделаешь.
и спотыкаюсь
о поцелуи.
Здесь целовались,
там целовались,
А поцелуи навсегда остались
На мостовой.
Хожу по городу
И ищу:
Это не наш,
это не наш.
Наконец, нашел
Горсть — на Фонтанке
И два — на Васильевском.
Кажется, все.
Остальные — чужие.
Какие они холодные —
Сущие льдинки!
Какие они несуразные —
Твердые, маленькие.
Не как у всех.
Подберу, сколько есть,
И — домой.
Ношусь по комнате,
Не знаю, что делать,
куда положить,
Чтобы оттаяли.
Да и я-то с ними замерз,
Руки окоченели.
Ничего не придумал.
Пойду отнесу на старое место.
Может, ты мимо пройдешь,
Споткнешься,
узнаешь:
наши;
Поднимешь,
увидишь:
холодные.
Что-то поймешь.
Что-нибудь сделаешь.
Что-нибудь сделаешь.
1960
ВЕТЕР
Дружу с ветрами, как с собаками:
Сперва — облают, привыкнут — ласкаются.
Тогда рассказываю, —
нет, не всякому,
Только восточному, —
кто
ты
такая.
Он останавливается, выслушивает —
Из сочувствия, не из вежливости.
Это ясно из того, к а к слушает:
Не сокрушается, с плачем на шею не вешается.
Но, во всем до конца разобравшись,
Какой-то невероятной силой
Превращает
Меня
В восточный ветер,
В брата своего, в близнеца.
Срываюсь и —
наискось через Неву —
на Васильевский,
Нахожу твой дом на затихшей 16-ой
И всю ночь,
Всей силой любви и ярости
Стучусь
в темные окна,
О старые стены бьюсь.
Но толстые стены приглушают тугие удары.
А тебе в это время спится
и снится
Какая-то странная музыка,
Тревожные
Звуки.
...К рассвету — устал,
засыпаю,
По-ветрячьи свернувшись клубком у парадной.
А утром
ты выбегаешь,
Свежая после сна,
Как обычно, красивая,
И, ни о чем таком не подозревая,
Наступаешь на меня ногами.
...Я очень устал
за ночь,
Глаза не могу открыть,
не в силах проснуться.
Только ворочаюсь
с боку на бок
И бормочу сквозь сон твое имя.
А ты, услышав: зовут —
замрешь на секунду,
Но думая, что показалось,
спешишь дальше.
Идешь,
И в тебе звучит и звучит
Неумолимая музыка,
Тревожные
Звуки.
Сперва — облают, привыкнут — ласкаются.
Тогда рассказываю, —
нет, не всякому,
Только восточному, —
кто
ты
такая.
Он останавливается, выслушивает —
Из сочувствия, не из вежливости.
Это ясно из того, к а к слушает:
Не сокрушается, с плачем на шею не вешается.
Но, во всем до конца разобравшись,
Какой-то невероятной силой
Превращает
Меня
В восточный ветер,
В брата своего, в близнеца.
Срываюсь и —
наискось через Неву —
на Васильевский,
Нахожу твой дом на затихшей 16-ой
И всю ночь,
Всей силой любви и ярости
Стучусь
в темные окна,
О старые стены бьюсь.
Но толстые стены приглушают тугие удары.
А тебе в это время спится
и снится
Какая-то странная музыка,
Тревожные
Звуки.
...К рассвету — устал,
засыпаю,
По-ветрячьи свернувшись клубком у парадной.
А утром
ты выбегаешь,
Свежая после сна,
Как обычно, красивая,
И, ни о чем таком не подозревая,
Наступаешь на меня ногами.
...Я очень устал
за ночь,
Глаза не могу открыть,
не в силах проснуться.
Только ворочаюсь
с боку на бок
И бормочу сквозь сон твое имя.
А ты, услышав: зовут —
замрешь на секунду,
Но думая, что показалось,
спешишь дальше.
Идешь,
И в тебе звучит и звучит
Неумолимая музыка,
Тревожные
Звуки.
1961
В ЗАЩИТУ ФЛЕЙТЫ
Джаз,
не надо Флейту развращать!
Она тонкая, маленькая,
грустные глаза,
голос серебряный, чистый, холодный
как ручеек, —
девочка она,
девочка из симфонического оркестра.
Зачем
отбили ее от своих?
Не надо Флейту развращать, джаз,
не надо.
Мало вам своих женщин? —
голосистой Банджо, веселой Банджо, танцующей Банджо...
А у Гитары какие бедра
роскошные!
Какие бедра у Гитары!
А Саксофонши!
Это воплощенье страсти,
сама страсть!..
Звонкоголосая блестящая Труба
способна быть любовницей отменной...
Мало вам своих женщин, джаз?
Мало?
Что же вы делаете, джаз, оставьте,
оставьте Флейту —
вы, братья Саксы,
хохотуны и плакальщики, добряки в душе;
вы, братья Барабаны,
драчливые, большие кулаки, но славные ребята;
ты, губошлеп Фагот,
рассказчик анекдотов;
и ты, брюнет Кларнет,
рот до ушей, любитель поболтать, позубоскалить;
ты, тучный Контрабас,
большой чревоугодник и флегматик;
ты, разбитной Рояль,
со всеми в дружбе, душа компании, —
д ж а з ,
оставьте маленькую флейту!
Оставьте девочку!
не надо Флейту развращать!
Она тонкая, маленькая,
грустные глаза,
голос серебряный, чистый, холодный
как ручеек, —
девочка она,
девочка из симфонического оркестра.
Зачем
отбили ее от своих?
Не надо Флейту развращать, джаз,
не надо.
Мало вам своих женщин? —
голосистой Банджо, веселой Банджо, танцующей Банджо...
А у Гитары какие бедра
роскошные!
Какие бедра у Гитары!
А Саксофонши!
Это воплощенье страсти,
сама страсть!..
Звонкоголосая блестящая Труба
способна быть любовницей отменной...
Мало вам своих женщин, джаз?
Мало?
Что же вы делаете, джаз, оставьте,
оставьте Флейту —
вы, братья Саксы,
хохотуны и плакальщики, добряки в душе;
вы, братья Барабаны,
драчливые, большие кулаки, но славные ребята;
ты, губошлеп Фагот,
рассказчик анекдотов;
и ты, брюнет Кларнет,
рот до ушей, любитель поболтать, позубоскалить;
ты, тучный Контрабас,
большой чревоугодник и флегматик;
ты, разбитной Рояль,
со всеми в дружбе, душа компании, —
д ж а з ,
оставьте маленькую флейту!
Оставьте девочку!
1960
ПЕРЕКРЕСТОК
Сутуловатые троллейбусы
Всех расфасуют по квартирам.
А мой троллейбус
перепутал рейсы
И где-то кружит, в ночь вмонтирован.
Не дай вам бог
стоять на перекрестке,
К ночному ветру прислонясь щекой,
Когда вся жизнь —
в тепле последней папироски
И нет надежды под рукой.
Но, добрый дух,
сияющий и синий
Троллейбус — вырвется
из путаницы линий,
Протянет мне соломинку луча.
…Покачивает, ласково урча…
Вдруг — дернулся. —
Гляжу:
на перекрестке,
Где юность навсегда оставил я, —
Раскачивается фонарь,
и в световой полоске,
Забытая,
маячит тень моя.
Всех расфасуют по квартирам.
А мой троллейбус
перепутал рейсы
И где-то кружит, в ночь вмонтирован.
Не дай вам бог
стоять на перекрестке,
К ночному ветру прислонясь щекой,
Когда вся жизнь —
в тепле последней папироски
И нет надежды под рукой.
Но, добрый дух,
сияющий и синий
Троллейбус — вырвется
из путаницы линий,
Протянет мне соломинку луча.
…Покачивает, ласково урча…
Вдруг — дернулся. —
Гляжу:
на перекрестке,
Где юность навсегда оставил я, —
Раскачивается фонарь,
и в световой полоске,
Забытая,
маячит тень моя.
1966
ПИВО
К деревьям подкатили десять бочек,
Устроили открытую пивную.
И сразу потнолицые мужчины
Живую очередь образовали
И начали неспешные беседы
Вести на истинно мужские темы.
Их тенора, басы и баритоны
Звучали плавно, сдержанно и стройно.
И пиво в толстостенных крупных кружках
Красиво пенилось и шопотом шипело.
Пивцы
Двумя руками
Брали кружки,
Покрытые испариной снаружи,
И, чтоб добраться поскорей до влаги,
Сдували пену,
Фукали на пену.
И пена
Белыми лохматыми кусками
Летела вниз и ляпалась на землю.
И открывалось вещество напитка —
Янтарная и горькая прохлада.
И медленно,
Весомыми глотками
Ее вбирали жаждущие рты.
Устроили открытую пивную.
И сразу потнолицые мужчины
Живую очередь образовали
И начали неспешные беседы
Вести на истинно мужские темы.
Их тенора, басы и баритоны
Звучали плавно, сдержанно и стройно.
И пиво в толстостенных крупных кружках
Красиво пенилось и шопотом шипело.
Пивцы
Двумя руками
Брали кружки,
Покрытые испариной снаружи,
И, чтоб добраться поскорей до влаги,
Сдували пену,
Фукали на пену.
И пена
Белыми лохматыми кусками
Летела вниз и ляпалась на землю.
И открывалось вещество напитка —
Янтарная и горькая прохлада.
И медленно,
Весомыми глотками
Ее вбирали жаждущие рты.
1960
CURRICULUM VITAE
НА ЗОЛОТОМ КРЫЛЬЦЕ СИДЕЛИ:
ДЕДЫ: сапожник,
портной.
КТО
ТЫ
ТАКОЙ?
ОТЕЦ: токарь, портной, танкист.
Добровольцем ушел на фронт.
Сгорел в танке в 42-ом
под Невской Дубровкой.
КТО
ТЫ
ТАКОЙ?
Я: в 36-м, в Ленинграде.
Среднее техническое, высшее гуманитарное.
Киномехаником, радистом,
фрезеровщиком на заводе,
грузчиком на складе,
упаковщиком в книжном магазине,
архивариусом в архиве,
библиографом в библиотеке,
литредактором в издательстве
(увы, временно. Но ведь
все временно!) et caetera.
СТИХИ: начал писать поздно.
Вообще-то — с детства. Очень
много и очень плохо.
Годам к 25-ти одумался: стал
писать гораздо меньше
и, как будто, чуточку лучше.
ДУМАЛ: 37 — роковой для поэта возраст.
ОКАЗАЛОСЬ: ничего страшного. И посейчас пишется.
Было бы время!
О ЧЕМ: о себе, о жизни, о себе в этой жизни,
о жизни в себе.
А раз — о жизни,
то необходима и естественность формы. —
Не только четырехстопный ямб,
ИЛИ: не только верлибр,
ИБО: каждое стихотворение это особый организм,
где свое собственное сердце
бьется в своем собственном ритме.
СТРЕМЛЮСЬ: чутче вслушиваться, зорче всматриваться,
рассмотреть мельчайшие подробности жизни,
расслышать ее тишайшие звуки.
Редакции не рвут на части
— гони, мол, новое.
Спешить, стало быть, некуда.
Выработалась неторопливость в работе.
ПРИВЯЗАННОСТИ
В ИСКУССТВЕ: люблю многое. (Всеяден?!)
Особенно — в XX веке.
Пиетета к именам не испытываю.
Главное — сами вещи.
Больше всего нахожу их у —
чаще всего обращаюсь к —
(имена даю в именительном):
Шостакович, Бриттен, Орф, Стравинский,
Герман Галынин и Борис Чайковский;
Шагал, Цадкин;
Кафка, Борхерт;
«Иосиф и его братья» Томаса Манна,
«Три минуты молчания» Георгия Владимова;
Пастернак, Цветаева, Мандельштам
(банально? — Плевать!),
милый Саша Чёрный,
гениальный Кирсанов
(увлечен им с детства),
Бодлер, Тувим
и множество вещей сотен других,
наших и зарубежных, —
т. е. все честное,
небанальное,
всё подлинное.
ДЕДЫ: сапожник,
портной.
КТО
ТЫ
ТАКОЙ?
ОТЕЦ: токарь, портной, танкист.
Добровольцем ушел на фронт.
Сгорел в танке в 42-ом
под Невской Дубровкой.
КТО
ТЫ
ТАКОЙ?
Я: в 36-м, в Ленинграде.
Среднее техническое, высшее гуманитарное.
Киномехаником, радистом,
фрезеровщиком на заводе,
грузчиком на складе,
упаковщиком в книжном магазине,
архивариусом в архиве,
библиографом в библиотеке,
литредактором в издательстве
(увы, временно. Но ведь
все временно!) et caetera.
СТИХИ: начал писать поздно.
Вообще-то — с детства. Очень
много и очень плохо.
Годам к 25-ти одумался: стал
писать гораздо меньше
и, как будто, чуточку лучше.
ДУМАЛ: 37 — роковой для поэта возраст.
ОКАЗАЛОСЬ: ничего страшного. И посейчас пишется.
Было бы время!
О ЧЕМ: о себе, о жизни, о себе в этой жизни,
о жизни в себе.
А раз — о жизни,
то необходима и естественность формы. —
Не только четырехстопный ямб,
ИЛИ: не только верлибр,
ИБО: каждое стихотворение это особый организм,
где свое собственное сердце
бьется в своем собственном ритме.
СТРЕМЛЮСЬ: чутче вслушиваться, зорче всматриваться,
рассмотреть мельчайшие подробности жизни,
расслышать ее тишайшие звуки.
Редакции не рвут на части
— гони, мол, новое.
Спешить, стало быть, некуда.
Выработалась неторопливость в работе.
ПРИВЯЗАННОСТИ
В ИСКУССТВЕ: люблю многое. (Всеяден?!)
Особенно — в XX веке.
Пиетета к именам не испытываю.
Главное — сами вещи.
Больше всего нахожу их у —
чаще всего обращаюсь к —
(имена даю в именительном):
Шостакович, Бриттен, Орф, Стравинский,
Герман Галынин и Борис Чайковский;
Шагал, Цадкин;
Кафка, Борхерт;
«Иосиф и его братья» Томаса Манна,
«Три минуты молчания» Георгия Владимова;
Пастернак, Цветаева, Мандельштам
(банально? — Плевать!),
милый Саша Чёрный,
гениальный Кирсанов
(увлечен им с детства),
Бодлер, Тувим
и множество вещей сотен других,
наших и зарубежных, —
т. е. все честное,
небанальное,
всё подлинное.
1975