Скоро осень — работа дождям,
кропотливый и пасмурный труд,
и спросонья ты спросишь — «кто там?»,
а окажется тут, уже тут,

день осенний — кленовый поток,
ливня в стекла набухший горох,
город, пригород, городок,
а в лесу — зеленеющий мох.

Мы пошли бы сейчас по грибы,
только ливень церквушку залил,
и заводик, и дым из трубы,
у моста — ангелочка без крыл.

И твой крестик уже не спасет
от того, с чем приходится жить,
кто-то боль свою гордо несет,
кто-то хочет с забвеньем дружить.

Точно давние песни, порой голоса
настигают случайной строкой:
«Надвигается гроза,
Ночь глядит в твои глаза…»
Ливень, ливень сплошной над рекой.

Почерневшие головки клевера.
Августа медлительный закат.
Значит, нужно возвращаться к северу,
в странный город Питер-Ленинград.

Так, наверно, Блоку виделись —
карлики, титаны и мосты,
петропавловки сторожевые кители,
яркие осенние цветы…

Изморози раннее предчувствие
ветром, пробирающим с Невы, —
в долгосрочную страну напутствие:
мандаринов, чая и халвы.

Мы снова вместе — живы и здоровы,
а день октябрьский ярок и прозрачен,
какая же нужна еще основа,
чтоб жить ровнее, хоть и не богаче.

Навалы снега стынут в отдаленье,
в них слабо верится, как в призраков оттуда —
из тьмы больной, из дрожи сновиденья, —
жар шелестит обветренной простудой.

Халат врача; рукою знаки, взмахи,
вот, кажется, теперь вдохнуть смелее…
Толпа и красные рубахи, и на плахе
та лужица самой земли чернее…

Ночник и странный свет стерильный,
гул нарастает глуховато, туго —
не шум людской, не рев автомобильный —
вагон подземки… Мы найдем друг друга

на станции метро восьмого круга.

Здесь, в Репино, ты вяжешь шерсть,
после прогулки (ужин в шесть),
мне кажется, сплетаешь наши жизни
внимательно и не спеша,
в самозабвенье хороша
(сказать?),
нет, нет, не отвлекать,
а вдруг ты можешь проникать
туда, где сад и лето,
где плещет синяя волна,
где вместе мы навек, сполна —
уже свершилось…
Но сбилась
петелька со спиц,
вспорхнула стайка зимних птиц,
и ты мне говоришь:
про снег,
про свитер, стол, подарок,
что был какой-то человек,
а оказался перестарок...
И в сорок лет-то…
И мы не в Репино, а словно в гетто
для всяких стариков, старух…
«Что я молчу?». Я нынче глух.

В тот дом у озера белокирпичный,
где в сад веранда,
где вишни темные, пионов пестрый остров,
кусты смородины, скамейка у колодца,
где ты сидишь и слушаешь приемник
и что-то мастеришь на радость внуку,
овчарке говоришь:
«Ну что, побегай, погоняй скворцов».
Нас бабушка уже зовет обедать,
а послезавтра мама приезжает,
и через поле мы пойдем к воде,
к песку, камням, кустам прибрежным,
в тени которых лучше, чем под солнцем,
до жара нагревающем песок;
но все же
приятнее лежать на мелководье,
где мягкая вода тепла, прозрачна,
пока не позовут — «Пора домой!».
Теперь уже я не войду живой
в тот дом.

Я путешествовал в неласковом просторе,
промеренном как крупповская сталь.
Искрилась соль, к горе прижалось море
и копошилось под когтями свай.

А дни как будто падали с обрыва
негромким камушком, и, достигая дна,
вдруг замолкали слишком торопливо,
когда я ночью маялся без сна.

Я помню: затылки холмов,
как верную очередь к морю,
и контур крутых берегов,
идущих навстречу прибою.

Удушлив покой перевала,
а чаек клювастые рты
возьмут до обидного мало
не горькой подземной воды.

Ночные встречи, розы на столе —
что ж, обернулось все обыкновенно…
Отстирывают прошлое в золе,
но память блекнет постепенно.
Мелькнут цветы и отраженья лиц,
шарф шелковый в небрежный скомкан узел,
от тихих слов — трезвон полуцитат,
сожмемся внутренне и зренье сузим,
так подступает зрелость, — говорят.

А в детстве-то — маменька, папенька,
все няньки, да тетушки, дядюшки…
Спокойное, милое, сонное,
полуденное, неподневольное,
уютное барство Обломова —
сыночка и тихого баловня.
А в службе — начальники грозные,
столица — снежочка за шиворот.
Карьера — записки и выписки,
тетради, чернила, тетради —

и мимо несется курьерами…
И в обществе — той, чтоб любила,
не встретилось — робок, мечтателен...
В столице-то стыло, постыло.
Горячее, юное, вечное,
надежды и клятвы, и слезы —
все схлынуло…
тучка сердечная —
так что ж, оттого из халата?
В одежды, в нелепость, в курьезы.

Ты не знаешь, зачем это длится,
давним шепотом бередит,
в старом парке помятой страницей
на сентябрьском ветру шелестит.

Недосказано что-то, наверно,
только стоит ли узнавать —
глупой правды последней и первой
раскрывать черновую тетрадь.

Лучше паузу сделать, не слыша
шепотка за своею спиной,
если ливень чечеткой на крышах
и кленовый поток вековой.