…Потерянный о потерянном не думает — падает,
дальше потерянный, глубже загаданный,
прочь от разгадки, тусклой, как лезвие,
описью праздной, бездной любезною.
Сбежав от разлуки, сам станешь разлукою —
птицею, круг описавшею в комнате,
слов горемыкою с поздними стуками,
падая книгами с полок — да полноте,
спали с лица или спали с красавицей,
узник потери, парящий над папертью?
…Узник-союзник, когда вас касаются
пальцы, что вас изгоняют из памяти…

Птица глядит в пулевое ранение,
точно в дупло. Добралась, окаянная!
Чу — в ванной грозно шумит наводнение.
Истина — тварь, с суетой неслиянная.
Истина — жуть. Затыкается пробкою.
Надо успеть потеряться, почудиться,
истиной стать: низкорослою, робкою
травкой прикинуться — мамонт заблудится!

Истина! …Нервные пальцы ломаючи,
из рукава прощебечет застенчиво.
Явью становится бегство играючи.
Любит неистово спящая женщина.
Истово любит, когда перепугана.
Спит наяву, как Рентген в средостении!
Жизнь, как авто, вся разграблена, угнана,
брошена!.. Бедствия — в полном цветении!

…Десять лет назад ушел Ты в царство без вести пропавших,
В тонкий мир, каких без счета, в одиночество портретов,
Став над временем, где в муках род самих себя пожравших
Порождает непрерывно вероломная планета.

Десять лет назад сгорел Ты на своей «тридцатьчетверке».
Сердцепламенного мифа выл мотор в огне и громе…
Ты ушел всей смертной плотью, кровью жаркий, духом зоркий,
Строя мир послепобедный на вселенском танкодроме.

Десять лет… Остыли домны. Развалились государства.
Пали равенство и братство под ударами свободы.
И отправились народы в Одиссеевы мытарства.
Город Солнца на закате канул в сумрачные воды.

Как в другом тысячелетье вся знакомая округа!
И уже совсем немного ждать до дней последних донца —
Ведь не будет больше мира там, где резали друг друга,
Где с ножом вернулось время в Твой любимый Город Солнца.

…Неподвижен темный воздух тихой улочки из детства.
Плющ карабкается к небу сквозь раскрошенные своды.
Ни живых вокруг, ни мертвых — но расстрелян по соседству
С баснословною эпохой чистый дух самой природы.

Вечным сном над лукоморьем спит разграбленная школа.
Тени мертвых эвкалиптов ждут в проломленных оградах
И, свисая на дорогу, осыпают ветхий холод
Жизни, мусорной и гулкой, как пустая колоннада.

Снова люди и собаки вместе роются в помоях.
По разрушенным вокзалам разговаривает ветер.
Разум теплится зимою с обреченностью немою,
И, родившись на закате, умирают на рассвете.

Где искать Тебя над морем лет, покинутых Тобою?
…Вереницей бродят тени, и, голодным чайкам вторя,
Ты смеешься или плачешь над скалою и прибоем,
Став бессмысленней и старше человеческого горя.

…Далекий родственник в Подольске.
Три лилии в пустом пруду.
И снег, замедленнее поезда,
раскачиваясь на ходу.
Темны угодья и безлюдья.
Зачем нам жизнь, когда живем?
До звона злобные орудья,
вздохнуть друг другу не даем.
И я, затеявшая поиски,
не слышу зова — но за мной
далекий родственник в Подольске…
И поезд ввысь бежит сосной.

Не ждет нас солнце в синей пропасти —
спать мурашами на стволе…
Глубокой осенью в автобусе,
расплесканные на стекле,
темны угодья и безлюдья…
И, палец приложив к губам,
мы в глухомань свою прибудем
к пустым постелям и гробам.
За поворотом нет дороги.
Там дождь встречает без лица.
Далекий родственник… И ноги
Несут слетевшую с крыльца.

И открывается в молчании,
как в ночь заснеженный перрон,
как затяжное примечание
дождя к безмолвию ворон, —
тьмутаракань на склоне лета…
Безветренна, глуха, тесна,
как монотонная карета, —
вода, вся теплая от сна.
И спят в ее ладонях нежных,
черней зарезанных разок,
три лилии, три белоснежных,
сверкая, как дверной глазок.

Далекий родственник, ты грустен…
Глаза восторга велики!
Ломая лилии на бусы,
сплетая длинные венки,
не погибала я, но пела
когда-то птицей у воды,
от жадных ландышей пустела
в краю озерном Увельды…
И наклонившаяся ниже,
к пьянящей теплой белизне, —
и подносимая все ближе,
как тонкий запах при луне…

Изгибы водорослей томных.
Полеты плавные. Умру.
Подводный дом для душ бездомных.
И дождь снаружи поутру.
И кем-то вымышлены клавиши…
И, ливнем переогражден,
заглох автобус, словно кладбище,
лбы прислоняя под дождем.
Но не поймет никто, встречая,
как безнадежны эти лбы…

Как холодно моей печали
с угрюмой яростью судьбы.

Нам неизвестен смысл календаря.
Зима прошла, весна не наступила.
Сожгла лесов дремучие стропила
давно оцепеневшая заря.
Чернеет рукоблудье голых веток.
Лежит дорог мороженая грязь.
Закутав горло ветошью от ветра,
бредет старуха, к небу наклонясь.

Замызганный, бредет за нею снег —
как странно помнить белые одежды!
И у калиток тоже скрип тележный.
И до конца добрел однажды век —
все ведра утопив и водоносов,
издох в колодце мерзлого двора,
где, как дубина, воздух стоеросов,
и в нем гниют удары топора.

О вечный дух отхожих общих мест…
Сырой проказой съеден, скалит город
гнилые зубы зданий и заборов,
и свист прекрасный ломится в подъезд…
Вонючий мрак парадного подъезда.
В блевотине молящаяся дочь
такого беспросветного уезда,
что добрести на свет уже невмочь…

И я вернулся так, как снег летит,
и пригород родимый мне по росту.
Невесело узнать свой перекресток:
исчез колодец, и ветла скрипит,
забор поломан, вырублена вишня,
приземисты чужие и свои...
И ничего душе моей не слышно —
ни музыки, ни жизни, ни любви.

Приходит к нам чужой безумный сон —
десятилетья кавалькады пестрой.
А где-то рядом счастье в боли острой
придуманных причин, пространств, времен...
Потом болит разрытая могила.
Играют дети в ранах пустыря...
Зима, зима! Весна не наступила.
Нам неизвестен смысл календаря.

Я знаю сам, что я портрет
неуловимых бед,
которых странно и смешно
рассматривать на свет.

Витиевата речь-змея
лишенных бытия.
Напоминает в кране течь
отечески края.

И если что еще поет
мой искривленный рот,
то это пестрая тоска,
пьянящий кислород.

Все 35 пронаблюдав,
как душит нас удав
длиною в прожитую жизнь,
смеюсь я, угадав,

что этот каверзный вокзал
не помнит, что сказал,
что эту пепельницу лет
сам в небе вырезал,

что эта быстрая толпа
недвижнее столпа,
что эта истина моя
стара, глуха, слепа,

что в воздухе полно акул,
и, чем страшнее гул,
тем неизбывней тишина,
срываемая с губ,

и если что еще поет
мой искривленный рот,
то это память о Тебе —
слепому перевод

через дорогу в окоем,
где пашем и куем...
Но, белым снегом ослеплен,
Гомер бредет чутьем.

О этих зрячих торжество
сквозь наше ничего!
Иголку в нитку продевать,
морочить естество,

не просыхать среди камен,
узнать среди измен,
хранить, как старый партизан,
свой галлюциноген!

...Весь мир захвачен. Там отряд
таких испепелят,
что боль сама несет туда,
куда макар телят.

Повсюду ловят тайгерфиш
(а Ты, наверно, спишь...),
пыль убирают по шкафам,
чтоб не чихала мышь,

каштаны носят из огня...
Какая-то родня...
Но я отсутствую. Есть Ты —
убравшая меня.

Я знаю сам, что я фантом,
ревущий под мостом
в базарном грохоте реки,
зазубренной винтом.

Я знаю сам, что я никто,
уклюжий конь в пальто,
улыбчивый на тех лугах,
где девушки гуртом.

Я знаю сам, что я обряд,
исполненный стократ.
Но если нет меня — меня
уже не повторят.

В конечном счете я — народ,
укравший бутерброд.
Зачем кривится в темноте
мой искривленный рот?

...В окно киоска для раззяв
на улице Гюрза
сопливый маленький дебил
пытается сказать.

Дрянная жвачка как магнит,
но речь родная спит.
И только судорога рта
на празднике обид.

Шипят в киоске повторить —
вам пить или курить?
...Ты догадайся. Он уже
не может говорить.

…Скрипела качель, как диванчик.
А кошка моя, егоза,
пинала хвостом одуванчик —
тот делал большие глаза.

В них было пушисто и странно
от пижмы и облачных стен…
Как будто экстаз ресторана
вовсю убывал и пустел.

Шумел летолиственный остров.
В гулящей крапиве спал двор.
Темнея, гроза-переросток
карабкалась через забор.

И пахло уже настоящим,
улитки темнили у лип…
Вот будто слезинка у спящей —
и всхлип уже к небу прилип.

Да, тысячи лет смыло к югу…
Березова счастья фреза…
Но как зашумела округа,
внезапно проснувшись в слезах!

Ты помнишь?.. Ржавея, рыдванчик
гремит из бегущих теней.
Качелька скрипит, как диванчик,
лицом опрокинутых дней…

И хлещет ужами, ужавшись!
И плещет в листве, ворошит!
…Рентгеновский снимок озябшей,
давно отсыревшей души.

…Качели грозы ботичелли,
сверкала феличита…
И с крыш, кувыркаясь, ручьели
гребенки и решета.

Взбивая карнизами дримы
ручной бесноватой брызги,
дразнящее диво сходило
на месиво грязной лузги.

И в толпах холодного блуда
уже брел глухой весельчак.
И где-то разбили посуду,
в сердцах опускали стульчак

и в дробности поливалентной
везде чугунели, тесны…
Да полно тебе, трансцендентный!
О вечности нам — только сны.

Как мы кувыркались животно!
…Забыв, что живем до седин,
что вот, выцветая на фото,
из жаркой природы глядим.

…Летом ливень видывал Лету у плота плит,
затопил Завидово, завалил Поваплин,
лодочника выдавил, вытопил нотаблей,
выл и опрокидывал корабли на грабли.

Ветрен, в небе вытаял лоскуток синиги...
Но дрожат разбитые дождевые книги —
на скамье, на выступах, на стекле, на фасках
лужицами тряскими, будто в страшных сказках.

Где Ты, Лета, милая? …В шуршевели мокшей
кошки пробираются, промелькав дымок шей,
а подальше, сосны где корни вьют до крика —
разнотравье, шишечки, кашка, земляника…

Не дрожите, ужасы. Зря по вам вился кнут.
Лужицы обужатся, лужицы иссякнут.
Стакнутся водители, стряхивая лужиц
ижицы и бдительно объезжая жужелиц.

Где Ты, Лета, милая? Где живут стихами?
Где не бродят с вилами боги синигами?
…Ветром солнцу выданы пижма с лопухами.
…Где Ты, Лета, милая? Где живут стихами?