Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Елена КРЮКОВА


Елена Крюкова родилась в Самаре. Поэт, прозаик. Член Союза писателей России с 1991 года. Профессиональный музыкант (фортепиано, орган, Московская консерватория, 1980). Окончила Литературный институт имени Горького (семинар А. В. Жигулина, поэзия).
Публикации: «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Нева», «День и Ночь», «Сибирские огни», «Бельские просторы», «Зинзивер»,«Слово», «Дети Ра», «Волга», «юность» и др.
Лауреат премии имени Цветаевой (книга «Зимний собор», 2010), Кубка мира по русской поэзии (рига, Латвия, 2012), премии журнала «Нева» (Санкт-Петербург) за лучший роман 2012 года («Врата смерти», № 9, 2012), премии ZaZa Verlag (Дюссельдорф, Германия, 2012).
Лауреат региональной премии имени А. М. Горького (роман «Серафим», 2014).
Лауреат Пятого Международного славянского литературного форума «Золотой Витязь» («Серебряный Витязь» за роман «Старые фотографии», 2014).
Лауреат Международной литературной премии имени И. А. Гончарова (роман «Беллона», 2015).
Дипломант литературной премии имени И. А. Бунина (книга рассказов «Поклонение Луне», роман «Беллона», 2015).
о Елене Крюковой писали и пишут литературные критики россии Игорь Золотусский, Лев Аннинский, Наталья Игрунова, Павел Ульяшов, Валерия Пустовая, Мария Скрягина, Елена Сафронова, роман Багдасаров; русские поэты и писатели — Евгений Евтушенко, Захар Прилепин, Олег Ермаков, Владимир Корнилов, Владимир Леонович, Анатолий Жигулин, Петр Епифанов.


Песня Феникса


Живопись течет и плачет. Музыка дрожит на ветру полковым знаменем. Воля собирается в кулак. Болевые точки вспыхивают, и боль не вылечить ничем, кроме молитвы. И еще — песни.
И чем тебе больнее, тем песня — шире, привольнее, пронзительнее.
И чем ты счастливее, тем ты горячей молишься стихом не за себя — за ближнего, за други своя, за всех.
Проза — поэзия, записанная в строчку, а поэзия — проза, записанная в столбик. По легенде, это сказал Макс Волошин. Неважно, кто это сказал. Материя одна. Дух один. Мы слышим, видим, Елена Крюкова
любим, плачем — и распахивается весь громадный веер искусства: от симфоний до романов, от фресок до нежной колыбельной.
Говорят, сила поэзии — в метафоре. Но есть пронзительнейшие стихи без единой метафоры.
Я пишу стихи? Это они меня пишут. Они в меня дышат и властно лепят меня, и прошлую и нынешнюю. Они коварно проникают в мою прозу, и я понимаю, что наибольшая плотность прозаического текста — это плотность поэзии.
Искусство — всегда образ, а не сюжет. Любой образ любого искусства, какое ни возьми, — это поэзия. Эпос сжался внутри крохотной, как ракушка на ладони, лирики. Лирика, ее слезы пропитывают, как морская вода греческую губку или вино — хлеб, колоссальные, необозримые пространства эпоса.
Да, «Илиада» сработана на века. Но на века сработано — выдохнуто! — и это:

Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю…

Я знаю тяжесть и огненность символа. Без символа-знака не живет поэзия. Стихотворение — это не бытовизм, а миф, наисильнейшие стихи всегда мифологичны. Поэтому из них, как из плодородной теплой земли, растут побеги — и дорастают до иных времен.
«Река времен в своем стремленьи / Уносит  все дела людей…»  —  последний  выдох  Гаврилы Романовича Державина  сам уносится вместе с улетающим временем. Я не мечтаю, что стихи мои будут жить вечно. Всему свой срок — и живому и живущему, и канувшему, и торопливо написанному на ресторанной салфетке, и выбитому на могильном камне. Время мощное, могучее, оно все сожжет.
Но есть, есть миф о Фениксе.

Елена Крюкова

*   *   *

Не богиня… не гадина…
И зачем еще жива…
Отчего же мне не дадена
Золотая голова?..
Я бы гладила ее медные блики,
Золотые — ниткой — швы.
Я б отбрасывала с лика
Пряди золотой травы.
Я б ощупывала ночами
Гудящий золотой котел:
Вот она корона,
вот оно пламя,
Вот он, золотой престол.
Вот она, золотая слава —
По трактирам, на путях;
Вот они, скипетр и держава
В крепко сцепленных костях.


Старая Офелия

Анне Барковой

Седые пряди по лицу. Седые пряди.
Все ближе, девочка, к венцу — ты при параде.
Ты из комодной дерни тьмы, из тьмы пропащей —
Навесь на шею жемчуга, на черепашью.
Ты помнишь, деревянный Бог, метель Печоры?!.
Мотают медных пуль клубок герои, воры.
Идут ко рву... спина к спине... И, иже с ними,
Над ними в тучах, как в огне, в полярной сини,
Ты — ты раздатчица одна; одна в бараке
Молельщица за всех; жена верней собаки;
Одна — грязна, как сотни шлюх; одна — подковой
Замерзлой согнута, крестом Голгофы голой!
Ты залпы слышала. Твой мозг не помрачился.
Крепка, железна, гордый гвоздь. В тебя влюбился… —
Да кто?!. — никто. Сухою лапой пыль буфета
Сметешь. Одна. Зимой. В пальто. Рыдай — ПРО ЭТО.
Накапывай в седой хрусталь посмертной стопки
Полярной ночи Жерминаль, полярной топки
То крематорное вытье, тот вой волконский —
Трех отроков в пещи житье — в той, Вавилонской…
И пей! И рюмку опрокинь над совьей глоткой!
Гляди, какая стынет синь по околотку —
Кровавый Марс в седом окне… хвощи мороза…
Ну, помяни. Ну, увеличь ночную дозу…
За всех, кого любила ты в гробах мерзлотных!
Буфет играет витражом, ножом голодным.
Дыряв халат. Принять бы яд. Уйти, не мучась.
Три Парки за окном стоят и вьюгу су́чат.
Не ссучилась. Не предала. Блажени... ради…
Седые пряди через лоб. Седые пряди.


Плакат

Впереди вас смерть, позади вас смерть.
Плакат времен Гражданской войны в России, 1918–1920

Впереди вас смерть — позади вас смерть.
На холстине — вранья плакатного звон.
Кто во Брата стрелял — тому не посметь
Царским вороном стать в стае зимних ворон.
Черный кус металла приучен дрожать
В кулаке, где кровь превратилась в лед.
Кто в Сестру стрелял — тому не едать
За ужином рыбу и сотовый мед.
Тому за Вечерей не вкушать
Червонного хлеба, чермного вина.
Кто Отца убил — тому не дышать.
Вместо воздуха в легких — лебеда, белена.
Вы, громады домов, — ваши зенки белы.
Что вы пялитесь на зверька с револьвером в руке?!
Он стреляет — огонь!.. — уста еще теплы.
Он стреляет — огонь!.. — шпинель на виске.
Мы носили телогрейки, фуфайки, обноски, срам,
Ветошь свалки, ели с задворок отброс, —
А тут на лбу — чертог и храм:
Кровь рубинов, алмазы и перлы слез!
Вот они на башке воровской — яркий лал,
Турмалин — кап в снег, кровавый гранат:
Слаще шапки Мономаха брызжет кристалл,
Эта жизнь никогда не придет назад!
Вот где ужас — с оружьем — камнем стоять
Против всей своей, родной родовы:
Ты, окстися, — ведь ты же стреляешь в Мать,
В свет поверх ее золотой головы!
В сноп безумный! В колосьев ржавый пучок!
В пляску резких, слепящих, как омуль, снегов!
Ты стреляешь в Родину?!. Целься прямо в зрачок.
Крови вытечет, Боже, без берегов.
И не будет ни святых. Ни царей. Ни вер.
Ни юродивых с котомками близ хлебных дверей.
И я одна превращусь... в револьвер.
Изогнусь чугунно. Вздымусь острей.
И буду искать дулом… — а все мертво.
И буду искать дулом грудь… свою…
Но тяжелой черной стали шитво.
Не согнется ни в Аду, ни в запечном Раю.
Мне в себя не выстрелить. Волком вой.
На ветру собачье горло дери.
И свистит моя пуля над головой
Живой земли, сверкающей изнутри.
Это я — чугун! Я — красная медь!
Я — железные пули нижу на нить!
Впереди вас смерть. Позади вас смерть.
Значит, Мать убитую мне хоронить.


Звезды

Афганские звезды, русские, полярные ли, якутские...
То вдруг на взлете взрываются... то вышивкою искусною...
над нашими, над всехными, над головами — падают...
над крышами и безлюдием...
над жизнию и над падалью...
Наставь телескоп и мучайся, лови в окуляр ускользающий
ночной дозор со знаменами, возлюбленной рот рыдающий...
Денеб, Альтаир, жар Лебедя... погоны его генеральские...
ах, звезды эти хинганские... кабульские... и — уральские...
Металл ожжет тебе веко... век лови, ускользает золото
любимой звезды, военное... пустыня зимнего холода...
На борт вертолета спящего — метельной крупкой — под выхлестом
чужого ветра — так сыплются: последнего страха выплеском...
Вы, звезды... вы гвозди смертные!.. бессмертье ваше все лживое...
Вы вместе с нами уходите туда, где больше не живы мы...
Не жили мы... только пелись мы... губами чужими, чудными...
где выстрел — крестом под рубахою... а взрыв — звездою нагрудною...
Твой орден! — в шкафу, за стеклами, за пахнущей смолкой ватою...
Ты годен! — к службе пожизненной, а это небо — лишь мятое
хэбэ, брезент продырявленный... шасси — костыли для Господа
шального, войной отравленного, простреленного всеми звездами...
Следи: Капелла и Сириус, и Ригель — хвощи морозные...
И линзой живой и слезною крести времена беззвездные!
Ни сын в колыбели, ни — пламенем — жена за плечом бессонная —
не знают, как вспыхнут — в будущем — бензинные баки бездонные
на той войне необъявленной, под теми звездами синими,
пустынными и полынными, жесточе горного инея,
железней ракет и «стингеров», острее крика любовного —
под Марсом, кровавым орденом, — больнее, роднее кровного...
А я... лишь плакать, молиться ли... лишь праздновать — рюмка холодная...
Любить эти звезды красные, погибшие и свободные;
Любить, ничего не требовать взамен, и солено-влажное
лицо поднимать в ночи к огням: родные мои... отважные...
Родные мои... мальчишечки... таджики, киргизы, русские...
ефрейторы... лейтенанты ли... амурские ли, якутские...
По шляпку серебряну вбитые в гроб неба, черный, сияющий,
огромным миром забытые... Мицар, Бенетнаш рыдающий...


Мужик с голубями

Мужик с голубями. Мужик с голубями.
Ты жил на земле. Ты смеялся над нами.
Ты грыз сухари. Ночевал в кабаках.
Мешок твой заплечный весь потом пропах.
Носил на груди, на плечах голубей.
Ты птиц возлюбил больше мертвых людей.
Ты больше живых нежных птиц возлюбил.
Ты спал вместе с ними. Ты ел с ними, пил.
Ты пел вместе с ними. Сажал их в мешок.
Их в небо пускал, — да простит тебя Бог.
Последний кусок изо рта им плевал.
Беззубо — голубку — в уста — целовал.
Однажды ты умер. Ты, нищий мужик,
Ты к Смерти-Царице никак не привык.
К богатенькой цаце в парче да в шелках.
И голубь сидел на корягах-руках.
И плакал твой голубь, прекрасный сизарь,
О том, что вот умер Земли Всея Царь.
И Царь Всея Жизни, и Смерти Всея, —
И плакали голуби: воля Твоя.
И бедный, прогорклый, пропитый подвал
Порхал и сиял, шелестел, ворковал,
Крылатой, распятой сверкал белизной —
И Смерть зарыдала о жизни иной,
О чайнике ржавом, о миске пустой,
О нищей державе, о вере святой,
О старом, безумном, больном мужике,
Что голубя нянчил на мертвой руке.


Рим

Голый свет бьет в глаза. Заголяется мрак. Обнажается тьма.
Бьет железо в железо, и крошится камень, и птицы горят
На лету. Вой сирены врачебной режет лоб, режет край ума —
Не тебя в лазарет везут, под кожу прыскают яд.
Луч летит копьем. И летит навстречу ему копье —
Вот и звездные войны, пока ели-пили, пошли на взлет.
Человека убили, а на веревке его белье
Все мотается и на лешем морозе колом встает.
Я не знаю, как люди живут в других слепых городах,
В старых сотах, высохших на горячем свистящем ветру.
Может, так же воют от горя, таблеткою страх
Запивают; целуются так, как олени гложут кору
По зиме.
...Все равно, Марциал, крутись ни крутись — умрем!
А пока вижу эту пантерью ночь, этот голый свет
Колизейский, это ристалище: под фонарем вдвоем
Обнимаются гладиаторы судорожно, напослед, —
Ведь сейчас они выхватят ружья, ножи, мечи,
Поливать огнем друг друга будут из «калаша»...
Голый свет бьет в глаза. Хоть ори, хоть шепчи, хоть молчи —
Над тобой, раздирая беззвучный рот, смеется твоя душа.