Фестиваль «Провинция у моря — 2016» на карте генеральной
Дмитрий БУРАГО
В ГЛУБИНАХ ЯЗЫКА
ГОРА
ГОРА
Если гору принять за дырявый камзол,
из кармана цедящий тропинку к утру
вдоль утеса, —
Распахнется картина,
и в шум рукава
обнаженные брызги
слетятся назад,
и взойдет водопад
из провала в исток
отдышаться под дымчатый ворот.
На пороге равнины из тени и мха,
бесконечные сосны в лиловом снегу
замыкают корону —
колпак ледника — неподвижной воронкою манит звезду.
И созреет комета,
проснется ледник
в треске свергнутых сосен.
Из русла огня
стаи каменных птиц
вылетают на крик.
Оборвется утес,
поскользнется гора.
И тропинка повиснет,
короной слепя,
над изнанкой камзола,
дырой колпака,
бледным шарфом горы,
обмотав высоту
над полетом воды
в пустоту.
из кармана цедящий тропинку к утру
вдоль утеса, —
Распахнется картина,
и в шум рукава
обнаженные брызги
слетятся назад,
и взойдет водопад
из провала в исток
отдышаться под дымчатый ворот.
На пороге равнины из тени и мха,
бесконечные сосны в лиловом снегу
замыкают корону —
колпак ледника — неподвижной воронкою манит звезду.
И созреет комета,
проснется ледник
в треске свергнутых сосен.
Из русла огня
стаи каменных птиц
вылетают на крик.
Оборвется утес,
поскользнется гора.
И тропинка повиснет,
короной слепя,
над изнанкой камзола,
дырой колпака,
бледным шарфом горы,
обмотав высоту
над полетом воды
в пустоту.
ПАСТУШОК-ШЕПОТОК
Если скорость разлуки делить на двоих,
сокращая бессонницу в мыслях тугих,
то экран потолка, обернувшись к окну,
завернет его тени в дуду.
Из подзорной дуды по следам светляка
путешествует омут больного зрачка,
в нем кочует троллейбус, хранится январь,
и бенгальскую ночь провожает фонарь,
и янтарь в снежной плазме картавой зари,
и родной шепоток: отвори!
Но расторгнется встреча. Зажмурят окно желтоватые шторы.
Между страхом и сном, пробежит холодок.
Человек — лабиринт электронных дорог, —
пастушок-шепоток в глубине монитора.
Пастушок-шепоток обойдет тишину,
прикоснется к губам,
протяженность разлуки раскрутит дуду
в бесконечный плацдарм.
Будут тени качаться и длиться в окно,
из которого плещет немое кино.
И спокойная одурь, как дрожь по стеклу,
проникает в открытую мглу.
Бесконечное тело от лба до замка
шевелится меж звезд в гамаке потолка
у весеннего снайпера в пульсе виска
перелетной мишенью зрачка.
В глубине монитора сквозняк,
на разрушенных сайтах огни.
На планете Багдад — на планете бардак.
На планете одни земляки.
Земляки-землекопы оконных забав
благодатного неба сверчки,
полевые мужчины, стратеги без прав,
голливудской мечты очаги.
Разыграется время, сбивая цифири с руин.
У Тиресия воин испросит дорогу в разграбленный дом.
Пролетит Ватерлоо, мелькнут Ленинград и Берлин.
И заполнит троянская гибель экран-окоем.
И песчаная буря, и сполохи дымных грибов,
в сердцевине разлуки, в разломе слепых скоростей.
На Итаке темно, и бессонница царствует в ней.
И на всем белом свете действительна только любовь.
сокращая бессонницу в мыслях тугих,
то экран потолка, обернувшись к окну,
завернет его тени в дуду.
Из подзорной дуды по следам светляка
путешествует омут больного зрачка,
в нем кочует троллейбус, хранится январь,
и бенгальскую ночь провожает фонарь,
и янтарь в снежной плазме картавой зари,
и родной шепоток: отвори!
Но расторгнется встреча. Зажмурят окно желтоватые шторы.
Между страхом и сном, пробежит холодок.
Человек — лабиринт электронных дорог, —
пастушок-шепоток в глубине монитора.
Пастушок-шепоток обойдет тишину,
прикоснется к губам,
протяженность разлуки раскрутит дуду
в бесконечный плацдарм.
Будут тени качаться и длиться в окно,
из которого плещет немое кино.
И спокойная одурь, как дрожь по стеклу,
проникает в открытую мглу.
Бесконечное тело от лба до замка
шевелится меж звезд в гамаке потолка
у весеннего снайпера в пульсе виска
перелетной мишенью зрачка.
В глубине монитора сквозняк,
на разрушенных сайтах огни.
На планете Багдад — на планете бардак.
На планете одни земляки.
Земляки-землекопы оконных забав
благодатного неба сверчки,
полевые мужчины, стратеги без прав,
голливудской мечты очаги.
Разыграется время, сбивая цифири с руин.
У Тиресия воин испросит дорогу в разграбленный дом.
Пролетит Ватерлоо, мелькнут Ленинград и Берлин.
И заполнит троянская гибель экран-окоем.
И песчаная буря, и сполохи дымных грибов,
в сердцевине разлуки, в разломе слепых скоростей.
На Итаке темно, и бессонница царствует в ней.
И на всем белом свете действительна только любовь.
ЦУНАМИ
Если тень океана, величие дна
в потаенном значении, в скрытом числе,
как иголка в яйце,
как Эдипа жена,
как империя,
как драгоценные угли в золе бухенвальдских печей,
как замедленный взлет тополей
перед первым ударом в картонные сны близнецов,
перед школой, взведенной на дикий алтарь самозванства.
Телешоу бессилия в минной тоске катастроф
перед страхом майдана, в ликующей сцене аванса.
Вместе с тем, как меняя мечту на кредитный билет
в электронную пропасть, в эфир календарного блага,
наливается тень, созревает глубинная брага,
чуть заметным волненьем пошатывая парапет.
То рождается штиль. То — безветрие сводит с ума.
То стоит карусель на вершине державного взлета.
То уходит в шумерский песок молодая пехота.
То на дне океана слепые стоят терема.
в потаенном значении, в скрытом числе,
как иголка в яйце,
как Эдипа жена,
как империя,
как драгоценные угли в золе бухенвальдских печей,
как замедленный взлет тополей
перед первым ударом в картонные сны близнецов,
перед школой, взведенной на дикий алтарь самозванства.
Телешоу бессилия в минной тоске катастроф
перед страхом майдана, в ликующей сцене аванса.
Вместе с тем, как меняя мечту на кредитный билет
в электронную пропасть, в эфир календарного блага,
наливается тень, созревает глубинная брага,
чуть заметным волненьем пошатывая парапет.
То рождается штиль. То — безветрие сводит с ума.
То стоит карусель на вершине державного взлета.
То уходит в шумерский песок молодая пехота.
То на дне океана слепые стоят терема.
ПЕС
Просыпается тень. Отделяется темень от шерсти.
Отделяется тень от прибитой травы и песка.
Отделяется небо от круга озерного всплеска.
Просыпается шорох медянки и стрекот сверчка.
Настороженным слухом встречая далекую птицу,
Как щелчок дирижера для альтов сухих тростников,
Как березовый шелест, как звонкого леса ресницы
В зоркой дали притихших рыбацких костров,
Поднимает глаза и на нюх ощущает округу,
Точно влажные ноздри вбирают предутренний хмель.
А туман — от воды, словно скатертью, стелет по лугу,
Словно то муравьи застилают ночную постель.
Просыпается день с первым лаем из солнечной пасти.
С первой мыслью — проверить, полны ль ятыря?
В камышовых запрудах пора перебрасывать снасти
И с собачим терпением ждать карася-звонаря.
Отделяется тень от прибитой травы и песка.
Отделяется небо от круга озерного всплеска.
Просыпается шорох медянки и стрекот сверчка.
Настороженным слухом встречая далекую птицу,
Как щелчок дирижера для альтов сухих тростников,
Как березовый шелест, как звонкого леса ресницы
В зоркой дали притихших рыбацких костров,
Поднимает глаза и на нюх ощущает округу,
Точно влажные ноздри вбирают предутренний хмель.
А туман — от воды, словно скатертью, стелет по лугу,
Словно то муравьи застилают ночную постель.
Просыпается день с первым лаем из солнечной пасти.
С первой мыслью — проверить, полны ль ятыря?
В камышовых запрудах пора перебрасывать снасти
И с собачим терпением ждать карася-звонаря.
ШУТ
Там тройки корабельных снов
во весь опор взбивают пену странствий.
Там зимы жгут.
Там умирают танцы
от передела спелых городов.
Там в отраженьях гаснут новобранцы.
Там падок зов
на эхо постоянства.
Там нет пространства
без чужих следов.
Там жил-был шут,
и расходился транспорт,
в котором сны
завязывали в банты,
когда аллеи
переплетены.
Там шут шутил.
Оберегали феи
его маршрут
в отяжелевшем теле.
Его спасут,
когда спадут метели.
Беда — куранты выбились из сил.
Тогда, чет-нечет!
Было или нет?
Тогда, на свет, как бабочка из речи.
Тогда взаправду и по-человечьи
его черты из памяти уйдут.
во весь опор взбивают пену странствий.
Там зимы жгут.
Там умирают танцы
от передела спелых городов.
Там в отраженьях гаснут новобранцы.
Там падок зов
на эхо постоянства.
Там нет пространства
без чужих следов.
Там жил-был шут,
и расходился транспорт,
в котором сны
завязывали в банты,
когда аллеи
переплетены.
Там шут шутил.
Оберегали феи
его маршрут
в отяжелевшем теле.
Его спасут,
когда спадут метели.
Беда — куранты выбились из сил.
Тогда, чет-нечет!
Было или нет?
Тогда, на свет, как бабочка из речи.
Тогда взаправду и по-человечьи
его черты из памяти уйдут.
СЛОВО
В глубинах языка
таежного зимовья
хоронится тоска
престольного московья.
Там запад оспой взрыт,
отхаркивая порох
из ртов кариатид,
из ватиканских хоров,
косится на восток,
там набухают тучи,
там бой в кровавый гонг
откладывает случай.
А здесь в косых слогах
под перекрестным зовом
острожные снега
выдерживают слово.
таежного зимовья
хоронится тоска
престольного московья.
Там запад оспой взрыт,
отхаркивая порох
из ртов кариатид,
из ватиканских хоров,
косится на восток,
там набухают тучи,
там бой в кровавый гонг
откладывает случай.
А здесь в косых слогах
под перекрестным зовом
острожные снега
выдерживают слово.
ПЕРЕПЛЕТ
Когда уходит речь из заливного дола,
И солнечный щенок резвится на полях,
И тополя из дальнего глагола
Спускают тетиву и гаснут в облаках,
Срывают грозы звук из высохших наречий,
Из воспаленных трав, из горемычных строк,
Снимают пену слов с парной крестьянской речи,
И нет таких имен, чтоб отодвинуть срок.
И мир произнесен в причастии, в союзе,
Из соколиных глаз, чтоб охватить окрест,
И век преподнесен в обшарпанном картузе,
И голос озарен, как дождевой оркестр,
Когда на полсмычка остановив дыханье,
Глотая оборот немыслимых слогов,
Из заливных лугов уходит в придыханье
Открывшаяся речь тисненых берегов.
И солнечный щенок резвится на полях,
И тополя из дальнего глагола
Спускают тетиву и гаснут в облаках,
Срывают грозы звук из высохших наречий,
Из воспаленных трав, из горемычных строк,
Снимают пену слов с парной крестьянской речи,
И нет таких имен, чтоб отодвинуть срок.
И мир произнесен в причастии, в союзе,
Из соколиных глаз, чтоб охватить окрест,
И век преподнесен в обшарпанном картузе,
И голос озарен, как дождевой оркестр,
Когда на полсмычка остановив дыханье,
Глотая оборот немыслимых слогов,
Из заливных лугов уходит в придыханье
Открывшаяся речь тисненых берегов.
Дмитрий Бураго — поэт, издатель и культуртрегер. Лауреат литературной премии имени Леонида Вышеславского (2007), премии НСПУ им. Н. Ушакова (2008), Международной премии им. Арсения и Андрея Тарковских (2011). Автор семи поэтических книг и многочисленных публикаций в литературной периодике. Основатель и руководитель «Издательского дома Дмитрия Бураго» (Киев). Издатель современной научной и художественной литературы, журнала «COLLEGIUM», главный редактор литературного альманаха «Соты». Живет и работает в Киеве.