Неподъёмный камень

Чуть больше года назад ко мне в институт пришёл мой бывший студент, лет двадцать назад изгнанный со второго курса за академическую неуспеваемость. Тогда это был молодой человек, очень непосредственный и живой, "народный", не без поэтических способностей, и я, со своей стороны не имея к нему никаких претензий, относилась к нему с симпатией.
Однако, как уверяет нас стихотворение для детей, "во время пути собака могла подрасти". Теперь передо мной стоял здоровенный лохматый мужик, с красным лицом, на котором отпечатались многолетние спиртные злоупотребления, ну  — и что сказать?  — форменный бомж.
— Олеся Александровна,  — произнёс он радостно.  — Я  — вернулся! Хочу восстанавливаться в институте, а то у меня в Запорожье отняли жильё, выгнали на улицу, а в Москве мне жить негде. В общежитие Литинститута пустили всего на одну ночь! Поможете мне?
— А сколько вам лет?  — спросила я, прикидывая, когда видела его в качестве своего студента в последний раз.
— Сорок,  — признался он.
— Так вас на очное отделение уже по возрасту не возьмут, а насчёт заочного я, конечно, поговорю с ректором.
— Э нет! Заочное мне не подходит  — в общежитии-то мне не разрешат поселиться, разве что во время сессий. А мне надо Москву покорить. Стихи по журналам разнести, книгу издать, на радио попасть, на телевидение. Почитайте  — вот!  — и он протянул мне помятые листки с отпечатанными на них строками.
Так и исчез.
Я прочитала его листки: за двадцать лет он так и не научился как следует рифмовать  — так, чтобы рифма звучала органично и сама вела стихотворение, написано было небрежно и коряво. Но это была не стилистически выверенная корявость, которая умышленно царапает и слух, и сердце читателя, а корявость от досадной поспешности, когда всё тяп-ляп: много неточных слов, лишних строф.
Прошло месяцев восемь, и вдруг я читаю в "Фейсбуке" у своего "френда"-поэта тревожную
запись о том, что этот мой бывший студент, которого он видел ещё совсем недавно у трёх вокзалов и которому привозил тёплую одежду, напрочь пропал. И он боится, не случилось ли с ним чего трагического. Ведь тогда, у вокзалов, их отовсюду гоняли полицейские, которых он по-прежнему называл "менты".
Я откликнулась на эту запись, в переписку втянулись ещё несколько человек, пошло обсуждение, каким образом можно найти пропавшего, были советы даже поехать дежурить возле трёх вокзалов  — авось отыщется. И тут один из сочувствующих, профессор филологии Московского университета, предложил свою помощь: в случае, если мы найдём бедолагу, он готов отвезти его в Подмосковье, на приход к чудесному священнику, который собирает у себя и кормит бездомных, водит их на богослужения, учит, как жить по-христиански, и они постепенно обретают человеческие черты и восстанавливают в себе образ Божий. Одна была загвоздка: как же всё-таки пропавшего отыскать?
Я предложила за него помолиться: бывает такое  — помолишься за кого-то, кого давно не видел, так он вдруг и откликнется. Кто-то на моё предложение хмыкнул, кто-то подшутил; во всяком случае, моё предложение не вызвало энтузиазма, отнеслись к нему весьма иронически. Ну да ладно, а я всё равно подала за бывшего своего студента заказную записку на литургию. И что же? На следующий же день он объявился, о чём я и сообщила всем, кто его разыскивал.
Мы договорились встретиться с ним у меня на кафедре, и к нам захотели присоединиться, во-первых, тот "френд"-поэт, который первым забил тревогу, а во-вторых, тот профессор, который предложил свою помощь. Бывший студент мой был примерно одного роста с моим мужем, примерно такой же комплекции, поэтому я насобирала целый чемодан вполне добротных и хороших вещей: куртку, ботинки, пиджак, свитер, рубашки, футболки, даже носки. Положила туда ещё и всякие гигиенические средства: мыло, зубную пасту, расчёску, зубную щётку,  — да нашла у себя и старый мобильник, вполне себе пригодный для дальнейшего использования. Прихватила кофе с чаем и печеньем, чтобы мы все вместе, расположившись для разговора на кафедре, могли заморить червячка. С тем и выгрузилась в институтском дворе.
Вскоре пришёл профессор, который принёс копчёную курицу для нашего голодающего, а за ним появились и "френд"-поэт с бывшим студентом. Вскипятили чайник, сели вокруг круглого стола, разложили на тарелке курицу, и бедолага, обгладывая косточки, повёл свой печальный рассказ.
Итак, ночует он с другими бомжами в каком-то заброшенном доме без отопления, а днём ходит отогреваться в ближайший "Макдональдс", где покупает кофе и, сидя с ним там целый день, пишет на салфетках стихи...
Как только в его речи образовалась пауза, профессор вставил своё словцо:
— Я готов вас хоть завтра отвезти в замечательное место, я сам туда уезжаю время от времени: Подмосковье, лес, чудесный храм, удивительной доброты и мудрости священник... Вас там будут кормить, содержать в тепле и чистоте, дадут постель, может быть, свою келью... А вы будете писать стихи, ходить в храм и выполнять какую-нибудь непыльную работу: курочек кормить, плетень подправлять,  — словом, поддерживать чистоту и ухаживать за собой. . .
— Что?  — неожиданно возмутился мой бывший студент.  — Курочек? Кормить? Я? Да вы что! Я в Москву не за тем перебирался, чтобы где-то там на селе пасти курей! Моё призвание  — поэт! Я вот сейчас могу вам подарить автограф со своим стихотворением, и вы через несколько лет сможете продать его за миллионы!
Мы притихли и переглянулись.
— Ну да, ну да, поэт,  — закашлявшись, мягко проговорил профессор,  — но я ведь и говорю, что там ничего не мешает писать. Я сам иногда туда уединяюсь и работаю... А что плетень подправить или во дворе лопатой снег покидать, поразмяться, так это даже приятно. Я вам обещаю: я вас довезу до места, собственноручно передам батюшке, замолвлю за вас словечко, чтобы вас особенно не обременяли трудом...
— А как повезёте? На машине?
— На электричке. А потом  — на автобусе.
— Нет, на электричке мне что-то неохота. И потом  — как меня там запрут, так и не выпустят. Это же как на зоне. А если я захочу оттуда уехать? Я же приехал в Москву не для того, чтобы гнить в безвестности где-нибудь в Подмосковье.
Пожалуйста, в любой момент вы можете сами покинуть это место,  — откликнулся профессор.  — Если вам будет трудно уехать самому, вы мне звоните, и я в течение двух дней за вами приезжаю и  — пожалуйста  — доставляю вас прямёхонько в столицу. Никто вас там насильно держать не будет.
— А как я буду завоёвывать Москву? Не для того я родился, чтобы дворы чистить от снега. Моё призвание  — это писать...
— Тьфу,  — плюнул мой фейсбучный "френд"-поэт.  — Пойду я. На работу опаздываю. Каждый день на службу хожу!
Я вышла следом за ним.
— Знаешь,  — сказал он,  — у меня всякое в жизни случалось: и на чердаках я, бывало, ночевал, подстелив газетку, и выпивал без меры,  — но никогда я не позволял себе, чтобы от меня дурно пахло. А он  — ишь какой!  — вошёл, так хоть нос двумя пальцами зажимай... "Я не для того родился, что вот так работать!",  — передразнил он.
Меж тем наше скромное застолье подошло к концу, я отдала бывшему студенту в ещи, ко торые он придирчиво рассмотрел на свет и перебрал, что-то даже и забраковал, а остальное увязал в большой тюк: чемодан ему был не нужен. Затем, обратившись к профессору, сказал:
— У меня что-то спина болит. Не донесёте ли вы мне эти вещи хотя бы до метро?
И тот  — человек уже немолодой, невысокого роста  — взвалил на себя этот тюк и, согнувшись, направился вслед за этим бугаём  — моим бывшим студентом  — к метро.
— Ничего,  — сообщил он мне вечером по телефону,  — я ему по пути ещё про этот церковный приход порассказал, может, он и согласится. Обещал позвонить, если надумает. Но вообще-то — помните этот классический вопрос: может ли Бог создать такой камень, который Он сам не смог бы поднять? Ну и ответ: может, это человек с его свободной волей. Так вот я вам скажу: неподъёмный какой-то камушек этот ваш студент.
А через несколько дней у меня в трубке раздался голос:
— Олеся Александровна? Это я, студент ваш бывший! А что вы думаете про этого профессора? Мне тут одна знакомая бомжиха нашептала, что это так заманивают людей, чтобы разделать их на органы. Привезут, потом опоят чем-то, усыпят, а просыпаешься  — и ты уже без почки, без печени, а то и без глаза. Так что не поеду я никуда.
Тьфу! Я едва не плюнула от досады! Сама идея, что кто-то может польститься на отравленную алкоголем печень или почку этого синюшно-красного, траченного жизнью дуралея, была бы просто смешной и вдвойне комичной, если в роли таких посредников по продаже человеческих органов представить этого почтенного профессора и меня вместе с ним, если бы не лишала надежды всё же ему помочь.
— А вы листочки, которые я вам в прошлом году подарил, храните у себя,  — дружественным тоном продолжал он.  — Скоро вы сможете здорово разбогатеть, продав их на аукционе за пару европейских миллионов. Чувствую, слава уже не за горами!

Четвёртая стража

Решила вдова полковника навести на генерала N, по вине которого погиб её муж, "сухую беду". Это значит  — покончить с собой, да не просто так, а в непосредственной близости от погубителя  — в самом ли доме его, служебном ли кабинете или, если не выйдет туда пробраться, хотя бы и в саду, прямо под окнами. Да ещё и записку предсмертную оставить: "Прошу винить в моей смерти, как и в гибели моего мужа, генерала N".
Добыла она яду, и дело оставалось за малым  — проникнуть в генеральское жилище, поскольку идея с садом отпадала сама собой: была зима, всё утопало на полметра в снегу, да и морозец лютовал преизрядно. Она представила себе, как, встав в сугробе, наглотается она яду и осядет в этот глубокий снег, так что её, может, до весны и вовсе не найдут, а записку либо ветром унесёт, либо метелью размочит, и никто так ничего и не узнает о генеральском коварстве.
Наконец придумала она, под каким предлогом можно будет прийти в генеральский дом, мышьяк положила в карман костюмчика, бутылку воды приготовила, записку написала разборчиво и уже надевала шубу, как раздался телефонный звонок.
— Сударыня?  — спросил удивлённый голос.  — А не пригласили бы вы, душенька, к телефону Гамлета, принца Датского?
— Вы не туда попали,  — с раздражением ответила она и, не удержавшись, всё же съязвила:  — А леди Макбет вам не подойдёт?
— Не-ет!  — огорчённо произнес звонивший.  — Я её совсем не знаю. Так это всё-таки театр? Мне нужен Володя Шик, который играет у вас Гамлета. А вы что  — тоже актриса?
— Почти,  — буркнула она, собираясь повесить трубку.
— Понимаете, тут такая история,  — голос сделался мягким и доверительным.  — Он поселил у меня своего брата, а сам отправился на репетицию и забыл у меня свой телефон. А брат этот наглотался лекарств, и у него изо рта пена. Я пробовал вызвать скорую, но куда там... Тогда я заставил его выпить много воды, чтобы промыть внутренности, а он опустил голову в ведёрко, и оно так крепко наделось, что теперь не снимается. Что делать?  — голос зазвучал отчаянно.  — Помогите!
— Да вы что? Как я вам помогу? И вообще я...
— Сударыня, только не кладите трубку! Не оставляйте меня одного в такой момент! Что же мне предпринять? У меня руки дрожат!
— Да я тут при чём?..
— Приезжайте, пожалуйста! Он, кажется, уже задыхается  — бьётся головой в ведёрке о край ванны. А вдруг помрёт?! Спасите! Приезжайте, пожалуйста!
Куда? Вы соображаете? Я с вами не знакома.
— Позвольте представиться: Пётр Илларионович Боголепов, сочинитель. А живу я на Лазоревой. Ой, он уже так бьётся, так бьётся. . .
— Ну хорошо,  — вздохнула вдова-полковница.  — Сейчас приеду. Говорите адрес.
Пока она ехала, брат Гамлета уже освободил дурную голову от ведра и полулежал своим распухшим и посиневшим лицом на диванной подушке, бессмысленно хлопая маленькими слезящимися глазами, а вокруг него хлопотал телефонный собеседник полковницы  — сочинитель Боголепов.
— Чайку, сударыня? С печеньем?
Он уже снял с неё шубу и усадил в кресло.
Она с немым укором воззрилась на него: и чего она сюда приехала? И, тем не менее, было в сочинителе нечто настолько привлекательное и интеллигентное, что она решила не углубляться в свои чувства.
— Чаю? Пожалуй, выпью.
Пока он ставил чайник на кухне, она не без брезгливости оглядела неудавшегося самоубийцу и подумала, что и сама сейчас могла бы оказаться в его положении, если бы её успели откачать. Лежала бы с лицом в багровых кровоподтёках, источая запахи блевотины. А если бы не откачали, то и вовсе бы уже. . . того!
— Надо же, а вы не похожи на свой голос,  — ска зал Боголепов, внося на подносе чайные чашки и сахарницу.  — Он у вас фиолетовый... А вы сама  — зелёная.
— Зелёная?
— Да-да, тёмно-зелёная. Цвета бутылочного стекла. Это цвет жизни, земной жизни. Жить будете долго и счастливо.
— Да?  — она аж задохнулась от этого внезапного предсказания.
— А зовут вас как?
— Зоя меня зовут. Зоя Петровна.
— Зоя?  — Боголепов едва ли не ахнул.  — Так это же значит "жизнь"!
— А почему вы думаете, что я буду жить долго?  — всё-таки недоверчиво спросила она.
— Ну как же! Голубушка, Зоя Петровна, у нас, у сочинителей, для этого третий глаз всегда приоткрыт.
— Вот как? А можно ваши книги почитать?
— Да пожалуйста, сколько угодно  — у меня в другой комнате целый книжный склад моих сочинений.
— Зачем это?
— А затем, что я их издаю на собственные средства, а книжные магазины их продавать не берут. Говорят, для этого издательству надо иметь специальный договор с ними. Вот мои книги и лежат дома  — я же сам не пойду на улицу ими торговать.
И правда  — он стоял перед ней такой благообразный, мягкий: было видно, что торговля  — это самое последнее дело, которым ему стоило бы заниматься.
— Та-ак! — вдруг возмутилась Зоя Петровна.  — Это они деньги хотят отжать... Ну, мы им покажем. Мы им устроим!  — и она даже помахала в воздухе кулаком, в котором зажала чайную ложку.  — Да хоть бы и я сама готова встать у магазина "Москва" с вашими книгами.
— Душенька, да неужели?  — Боголепов едва не прослезился.  — Вас мне просто Бог послал.
— Это вас мне послал,  — скороговоркой откликнулась она.  — Так, а когда у вас этого брата Гамлета заберут? Вы дозвонились? Звоните! И вообще: почему это именно к вам надо было его поселять?
Она почувствовала вдруг воодушевление, решимость всё здесь взять в свои руки: сразу видно  — такой человек этот Пётр Илларионович неприспособленный, не от мира сего и не из этого века. И обстановка у него какая-то старинная, допотопная, хотя и не без изящества. И скатерть у него бархатная с бахромой, времён царя Гороха. Всё благородное, но какое-то неухоженное, пыльное.
— Баба у него там,  — вдруг отозвался с дивана брат Гамлета.  — Вот он и выставил меня за дверь. Не заберёт он меня.
— А ты что  — вещь, что ли, какая, что тебя вот так можно из одного дома в другой перекидывать?  — накинулась на него Зоя Петровна, уже явно почувствовав себя хозяйкой положения.  — Давай-ка приходи в чувство и отправляйся восвояси. Вон как Петра Илларионовича напугал! Пол-Москвы на ноги поднял.
В общем, всем тут теперь распоряжалась вдова-полковница, которая, кажется, уже вовсе позабыла, чем собиралась заниматься в этот день. Проводив до дверей приехавшего Гамлета с его братом, она забрала у сочинителя Боголепова две пачки его сочинений и отправилась домой, с тем чтобы с утра заняться судьбой своего невольного спасителя.
За этим делом я с ней и познакомилась: она подошла ко мне у книжного магазина "Москва", солидная такая, серьёзная женщина в песцовой шапке, и предложила купить  — недорого  — замечательную книгу.
— Благодарить потом будете, когда это станет хитом,  — пообещала она.  — Вам фамилия автора ничего не говорит? Пётр Боголепов,  — она протянула мне зелёный томик.  — Берите, берите! Я вам расскажу, почему я, вдова полковника, здесь и почему продаю его книги. Это уже само по себе  — целый роман. Чудесная история.
Последние слова зацепили меня, я вынула из сумки деньги и положила туда покупку. Тогда-то она и поведала мне этот нелепый сюжет о своём нежданном спасении.
— И знаете,  — добавила она,  — я ведь после этого почти совсем позабыла про "сухую беду", да и про этого генерала!
Придя домой, я пролистала книгу Петра Боголепова с таинственным названием "Четвёртая
стража". Это были изящно написанные даже не рассказы, а зарисовки, но я никак не могла их связать с названием. Единственной ассоциацией, возникшей у меня, был евангельский рассказ о том, как в четвёртую стражу Иисус пришёл к своим ученикам по морю. А они встревожились и говорили друг другу: это призрак. И кричали от страха. Но Он заговорил с ними и сказал: это Я, не бойтесь.
Зато и этот новозаветный сюжет, и название очень перекликались с тем, что случилось с полковницей, когда она не только задумала, но уже приготовилась совершить, быть может, самый страшный из грехов. Всё, с точки зрения здравого смысла, абсурдно и как бы случайно: и этот раздавшийся в нужный момент звонок попавшего не туда Боголепова, и эти его особенные интонации, и тембр, и зачин, не позволившие полковнице сразу повесить трубку... С точки здравого смысла  — да, а по духовному рассуждению  — промыслительно и спасительно!
. ..Я вот только не могу понять, каким это образом брат этого Гамлета ухитрился засунуть голову в ведро  — да так, что она там застряла? Что это было за ведро такое? Да и в самом деле  — было ли оно?

Голос из царства мёртвых

Архимандрит Алипий просил меня передать его совет убитой горем женщине, только что похоронившей сына:
 — Скажи ей, чтобы она не сделала ошибку  — не пробовала разговаривать с усопшим. Не исключено, что и ответ она может получить, но отвечать ей в любом случае будет бес.
Я, конечно же, передала его слова несчастной матери, но при этом вспомнила давнюю историю, которая произошла с одной из моих подруг. Ей стало казаться, что умершая незадолго до того актриса, с которой они приятельствовали, попросила её позаботиться о её муже-вдовце и хорошенько приглядеть за ним.
У меня это вызвало тогда лишь лёгкую усмешку: подруга моя была не замужем, мечтала найти себе состоятельного мужа, а вдовец, о котором беспокоилась жена-покойница, был процветающим художником, к тому же совсем не глупым и обаятельным, так что её желание оказаться возле него на опустевшем месте мне показалось достаточным объяснением, почему она с такой решимостью приступила к действиям.
Однако художник очень тосковал по своей умершей жене и, вопреки обыкновению, запер двери своей мастерской и погрузился в сумерки уныния. Она звонила и по телефону, и в дверь, но на телефонные звонки он отвечал кратко, что никого не хочет видеть, а дверь не открывал. А с некоторых пор и трубку перестал брать.
— Что же мне делать? Оленька аж с того света поручила мне заботу о своём муже, а я никак не могу до него добраться,  — жаловалась она.  — Может быть, в полицию обратиться, чтобы ему взломали дверь? Вдруг он там покончил с собой? Четыре дня уже не выходит! А Оленька там беспокоится. Она мне так и сказала: пусть ломают!
Так и сделала. Написала заявление и притащила двух полицейских к его дверям, которые стали неистово звонить и стучать в дверь. Впрочем, она и армию могла бы поднять в бой, если бы ей потребовалось.
— Откройте, полиция!
Он и открыл  — цел-невредим, разве что спросонья, а может, и с похмелья.
— А что случилось?
Пока полицейские давали объяснения, подруга моя и проскочила в мастерскую. Уже там  — с веничком, там  — посуду моет, а там  — что-то жарит.
— Слушай, да брось всё это,  — сказал художник, застав её с тряпкой в руках.  — Домработница придёт  — всё уберёт. А ты иди домой. Только полицию больше не притаскивай.
Но она, столь сложными путями пробравшаяся наконец в дом, и не думала уходить. Нашла такую точку в сердце художника, на которую если нажмёшь, многие дверцы сразу откроются.
— Я так люблю твои картины... Можно взглянуть на них хоть одним глазком? У тебя такой виртуозный рисунок, такое чувство юмора, такой колорит! Сейчас так никто не пишет  — просто не умеют, не владеют техникой... Дилетанты.
Он хмыкнул и пожал плечами:
— Ну что ж, пойдём, я покажу...
И вот она ходила по его мастерской, подолгу останавливалась перед каждым полотном, перед каждой картинкой, то приближалась к ним, то отступала, то прищуривалась, то склоняла голову набок, то глубоко дышала, то задерживала вдох...
— Шедевр,  — время от времени кивала она.
В конце концов уселась в кресле в изнеможении от увиденной красоты.
— А как так получилось, что бездари водворились вокруг? Я слышала, тут на лондонском аукционе то заспиртованную акулу за несколько миллионов продали, то баночки с дерьмом какого-то шарлатана за сотни тысяч фунтов!
— Кураторы постарались,  — развёл руками художник.
— Какие-такие кураторы?  — нахмурилась она.
— Ну, это целые пиар-агентства, которые раскручивают товар. Вкладывают в это огромные деньги, а потом получают их с огромными процентами. Если у тебя нет куратора, никто тебе за твои картины гроша ломаного не даст.
Постепенно переместились за маленький столик, на котором появились коньяк, рюмки, какие-то сухарики.
— А у тебя  — есть куратор? Давай я буду! Художник смотрел уже не так отчуждённо,
что-то даже промелькнуло в его глазах...
— Да у меня неплохо идут дела; конечно, цена могла бы быть на много порядков выше. . .
— Конечно! Только так!
Она почувствовала, что нашла верную тему и верную интонацию, и дело пошло на лад. Художник уже благожелательно на неё поглядывал, делился планами и охотно подливал бодрящий напиток в рюмку с золотым ободком.
И тут Оленька из загробного мира одобрительно ей шепнула: "Погладь его по головке теперь!"
Поэтому подруга и переместилась поближе, прямо так, с рюмкой в пальцах, уселась было на ручку его кресла, но, потеряв равновесие, просто упала на него, облив коньяком.
— Ты что?  — спросил он, отталкивая её и вытираясь какой-то тряпкой в краске.
— Прости,  — она всё-таки попыталась исполнить Оленькино указание и потянулась к его голове, чтобы погладить.
— Не трогай меня,  — отшатнулся он.
Она от неожиданности опешила.
— Зачем ты так? Ты думаешь, я для себя? Это Оленька мне поручила о тебе заботиться. Отдала тебя мне. . .
— Так,  — сказал он,  — верхней одежды у тебя не было? Не было! Вот и иди, откуда пришла,  — и вытолкал её в дверь.
Честно говоря, я думала, что про Оленьку она всё придумала, оправдывая себя тем, что просто выполняла последнюю (загробную!) волю усопшей, а не действовала сама, пытаясь завоевать желанный объект. Но всё оказалось куда печальней. Оленька стала вмешиваться в самые разные сферы её жизни.
Прежде всего ей не понравилась квартира, которую незадолго до этого купила и отремонтировала моя подруга, и она потребовала, чтобы та поменяла её.
— Оленька сказала: "Что это у тебя под окнами Хрюкино какое-то? Выбери себе район получше",  — объясняла она мне, почему снова принялась за тягомотное и дорогостоящее квартирообменное дело, при том, что квартирка на самом деле у неё была замечательная.
Когда нашёлся покупатель, Оленька шепнула ей вынуть из стоимости пятьдесят тысяч долларов и вложить в какие-то акции, обещая, что через год-другой они поднимутся в цене втрое. Что моя бедная подруга и сделала, а на оставшиеся деньги купила себе совсем маленькое жильё, хотя и в центре, но на первом этаже.
Не прошло и полугода, как акции превратились в бумажки, а люди, которые впаривали их ей, растворились. А под новой квартиркой, в подвале, оказывается, был ночной клуб, неприметный
ри первоначальном осмотре, поскольку вход в него был со двора и напоминал обыкновенную дворницкую. Словом, днём ещё ничего, тихо, а вот ночью жить там было невозможно, поскольку она аж содрогалась от оглушительных звуков современной попсы. И подруга моя с жесточайшими мигренями угодила в клинику неврозов.
— Но самое ужасное,  — сказала она,  — что Оленька всё время меня ругает... Так злобно, знаешь... Матом. Я её спрашиваю: за что? Что я делала не так? А она мне в ответ тако-о-ое! И тебя ужасно не любит. Она считает, что ты плохо на меня влияешь.
Я даже засмеялась этой нелепости.
— Она даже сказала, что ты мне завидуешь. Да! У тебя аура плохая. А ей оттуда всё видно. И Оленька посоветовала мне... ну, отойти. Оказывается, нам с тобой вредно быть вместе.
И тут моё ироническое отношение к Оленьке сменилось возмущением:
— Да чушь это всё! Зачем ты всё это слушаешь и веришь?! Безумие какое-то: лежать в клинике неврозов, внимая потусторонним голосам и всё выполняя по их указке.
— Оленька меня предупреждала, что ты именно это мне и ответишь. Мне неприятно, что ты про неё так говоришь! Давай просто примем эту ситуацию как должное, и всё.
Я вылетела из этой клиники и долго шла быстрым шагом, желая, чтобы усталость победила во мне эту клокочущую бурю негодования.
Подругу я с тех пор не видела. Как-то, проходя мимо её дома, где она жила на первом этаже, я заметила в окне незнакомую женщину, которая, поставив на подоконник трёхлетнего ребёнка, показывала ему что-то на улице. Я поняла, что подруга здесь уже не живёт. Должно быть, Оленька дала ей отмашку переезжать на новое место, чтобы уже никто из старых друзей и знакомых её не отыскал.