Помните? "Лукоморья больше нет",  — пел Владимир Высоцкий. Ещё раньше советский классик сибирского происхождения Леонид Мартынов вопрошал: "Где оно, Лукоморье, твоё Лукоморье?" И, лишь оглянувшись ещё дальше, во глубину времён, мы услышим утвердительное  — пушкинское: "У Лукоморья дуб зелёный..."
Однако убеждён: не всем известно, что, собственно, означает Лукоморье как таковое. Звуковое чутьё подсказывает: это изгиб морского берега, бухта, залив. А если взять славянский фольклор  — заповедное место на краю мира...
На излёте две тысячи пятнадцатого года по приглашению поэта Евгения Евтушенко я принял участие в IV Санкт-Петербургском международном культурном форуме, посвящённом Году литературы в России. И вот там  — из уст ведущего телеканала "Культура", профессора МГУ и члена Совета по русскому языку при Президенте России Игоря Волгина  — прозвучало, что сегодня отечественная литература становится, по сути, тем самым Лукоморьем, где человек ищет спасения и защиты.
"Закончатся у нас нефть и газ,  — остроумно заметил Игорь Леонидович,  — мы будем поставлять за границу русскую литературу, потому что это, кажется, единственное, что нам не изменит и на что не падает цена. . ."
Литература  — наше Лукоморье. А Лукоморье  — как Шамбала, перемещающаяся в пространстве. Нынче она  — на Алтае, завтра  — на Тибете, а послезавтра  — на Северном Урале. Так и Лукоморье может, к примеру, сегодня перенестись в город Чайковский, который, как известно, географически примыкает к Удмуртии и Воткинску, а не к держащей над ним административное верховенство Перми.
Однако таково уж свойство Лукоморья, что сей прикамский град оказался ближе не только к Воткинску и Удмуртии, но и... к Канаде. Потому что именно здесь увидел свет недавний роман из серии "Сага об „Окрылённом"" живущего в Чайковском лауреата всероссийского конкурса имени Шукшина Василия Тихоновца  — "Пассажир „Окрылённого"".

 — Василий, по нынешним временам это почти невероятно: живёт себе в российской глубинке писатель, его даже нельзя назвать "широко известным в узких кругах". Ну да  — победитель шук-шинского конкурса. Но мало ли сейчас в России-матушке всяческих литконкурсов и премий?.. Наверное, каждый мученик пера (или правильней будет сказать  — компьютерной клавиатуры) мо-жет щегольнуть наградной нашивкой. Однако роман этого писателя издатели замечают не на Родине, а далеко за её пределами. И книга обретает шумный читательский успех. Мне подумалось: "В былые бы времена за издание за границей собственного сочинения автору сразу бы „прилетело". А сейчас  — хоть заиздавайся". Не обидно?.. Неужели, как всегда, "заграница нам поможет"?

 — Не хотелось бы начинать наш разговор "крас-с-сиво", но (увы!)  — холстина жизни каждого из нас соткана из случайностей. Вот и мне попалась такая случайно-чужеродная заграничная "ниточка" в лице литературного агента из Канады с забавной фамилией  — Ниточкин. Его предложение напечатать последний роман из "Саги об „Окрылённом“" за счёт издательства полностью совпало с моим глубоким убеждением: нельзя издавать написанные тобой книги за свой счёт. Это, мягко выражаясь, какая-то особая форма самовозбуждения или самоудовлетворения собственного тщеславия. И это тем более глупо в век Интернета, когда весь русскоязычный мир при желании может прочесть твою работу уже через минуту после её размещения на сайте.
Что касается "шумного" читательского успеха у бумажного варианта "Пассажира „Окрылённого"", то сведения об этом сильно преувеличены. К сожалению, любая бумажная книга в наше время  — это заведомо безответное "письмо" по адресу "Никуда" адресату по фамилии "Никто". Обратная связь читателя с автором в виде мешков с письмами  — дело далёкого прошлого. На моей страничке на сайте "Проза.ру" есть пара десятков откликов на "Пассажира. . ." из разных стран, где живут русские люди. Эти отклики мне дороги. А в родном городе  — в цикле романов "Сага об „Окрылённом"" я назвал его Свиридовском  — если обо мне ещё помнят, то, скорее, как об авторе разнообразно-скандальных статей о градо- и прочих начальниках. И это нормально: из "большого газетно-политического секса" на провинциальном, разумеется, уровне я навсегда ушёл в две тысячи четырнадцатом году.

 — В кратком биографическом предварении к "Пассажиру „Окрылённого“" сказано, что автор, явив-шийся на свет в пятьдесят пятом году, "родился на самом деле лишь полвека спустя, в две тысячи пятом, когда понял своё предназначение и всерьёз занялся литературой". Иными словами, ты родился как писатель не просто поздно, а заметно поздно  — в пятидесятилетнем возрасте, если, допустим, вспомнить, что Виктор Астафьев, приехавший в Чусовой после Великой Отечественной, шагнул в литературу на границе своего тридцатилетия. Что же случилось с Тихоновцом в пору, когда среднестатистический россиянин задумывается о "пенсионной составляющей"? Отчего количеству потребовалось перерасти в некое качество, когда человек, говоря словами Данте, "земную жизнь прошёл до половины"?

 — Потому Виктор Петрович и "шагнул в литературу" в достаточно юном возрасте, что имел уже колоссальный опыт жизни и смерти, полученный на страшной войне. Не спорю, к тридцати годам можно в совершенстве овладеть писательским ремеслом: научиться "рисовать лошадь" с помощью слов. Но, на мой взгляд, нужен ещё и собственный "строительный материал"  — опыт переживания крайних состояний души и тела, опыт физических и моральных страданий, опыт любви и ревности, ненависти и предательства и множества прочих чувств. Если подобного опыта нет, то автор текста непременно "проколется" на мелочах. Так появляются пресловутые "голубые песцы на ветках развесистой клюквы". Одного такого "песца" достаточно, чтобы мгновенно перечеркнуть и обесценить весь свой литературный труд.
Потому первые полсотни лет моей жизни ушли на жестокие эксперименты с самим собой. К сожалению, от них страдали и самые близкие люди. Страдали по моей вине. Но в результате получилась довольно разнообразная биография, в которой многомесячное пребывание в той же тайге наедине с постоянными и верными спутниками  — Голодом и Холодом  — не самое ужасное испытание.
А потом возникло желание что-то написать. Появились первые рассказы. И понимание, что вся последующая жизнь до самой смерти  — Ученичество. Наверное, в тридцать лет пишущий человек испытывает восторг от удачной строчки и собственной гениальности. В свои шестьдесят я подобных радостей уже лишён. Иногда бывает чувство спокойного удовлетворения: "Да, читать это не противно".

 — У Виктора Астафьева многие произведения  — от первого лица. И если даже не от первого, всё равно понимаешь, что главный герой  — сам автор. У Василия Тихоновца, думаю, то же самое? Личный опыт и его осмысление, даже если "я"  — это не совсем "я",  — на мой взгляд, вот главное, что движет автором. Хочется выговориться. Достаточно беглой оглядки на твою биографию: служил на Кавказе в штурмовом десанте, занимался промыслом соболей, гонялся за браконьерами, был вожаком коммунистической колонии на берегах Нижней Тунгуски... Всё это жутко интересно. Обо всём хочется расспросить. Но давай остановимся хотя бы на последнем. Сейчас вновь коммунистические идеи бьют бумерангом по капитализму, который пытаются построить в России. Я вспоминаю строки образца тысяча девятьсот тридцать девятого года погибшего на полях Великой Отечественной Михаила Кульчицкого:
Уже опять к границам сизым составы тайные идут, и коммунизм опять так близок, как в девятнадцатом году...Что же в этом смысле подсказывает опыт Василия Тихоновца  — не мифического, а более чем реального строителя коммунистической колонии?

 — Я просто вынужден ответить цитатой из "Пассажира „Окрылённого"", в которой передан практический опыт строителя коммунизма на Нижней Тунгуске в семьдесят седьмом  — семьдесят девятом годах прошлого века: "Мы вторглись на древнюю, дикую и бескрайнюю землю, чтобы добровольнокаторжным трудом застолбить для „Северной Гармонии" первый участок нетронутой тайги, площадью в десять тысяч квадратных километров. Мы познали муки голода и близость смерти. Скудное облачение горело на нас у таёжных костров, которые только и спасали от всепроникающего холода. С упорным терпением мы латали рваное сукно одежд и зашивали раны на измождённых телах, мы строили зимовья и прорубали охотничьи тропы. И каждый испытал столько лишений, что их хватило бы не на одну человеческую жизнь. Всего за два года мы обжили и обстроили тайгу, сделав её своей. Но не было видно ни конца, ни края, ни срока этой каторге. А у любого человека есть предел... И не всякому кажется счастьем лезть в топку, чтобы сгореть за идею, если рядом нет доносчиков, глухих казематов и старательных палачей-кочегаров. И не все оказались честны... В колонии началась смута... И появилось инакомыслие. . ."

"И вот уж первые доносчики...  — подхватываю я твою цитату, раскрыв "Пассажира...".  — Они предложили создать тайный орден по защите „Северной Гармонии“ от внутренних врагов. Судьбу тех, кто... бесследно исчезнет в тайге... „кто же станет искать?"... предлагалось решать на особых совещаниях, состоящих из трёх человек. Для оступившихся  — показательный суд... и возможное изгнание на год или два... с обязательным проживанием на виду у колонистов... разумеется, с добровольным трудом на благо колонии... и сохранением единственного права... на одежду и пищу... Всё повторилось..."

 — К сожалению, это не художественный вымысел. Коммунизм  — образ жизни для ангелов. А мы  — животные, наделённые, к несчастью для всей планеты, человеческим разумом, подавляющим элементарный инстинкт самосохранения. Вообще, для русского человека, Юрий, самый подходящий "изм" выражается не мною придуманным, но симпатичным словом "справедлизм". Если ты достиг выдающегося положения в обществе благодаря своему труду и талантам, то это  — справедливо. Народ простит тебе не только автопарк из "мерседесов", но и личный самолёт, и жилплощадь в виде роскошного дворца. Если всё то же самое нажито "непосильным трудом" на ниве коррупции, мошенничества или воровства, то такой человек  — вор, он должен сидеть в тюрьме. И это  — справедливо.
На мой взгляд, самый правильный вариант дальнейшего развития России можно выразить лозунгом: "Под флагом госкапитализма  — вперёд, к победе справедлизма". Только государственные корпорации способны решать масштабные задачи. Мелочами пусть занимается частный бизнес.
Между нами говоря, все эти капитализмы-коммунизмы вовсе не самое главное для человечества. Согласись: каждый из нас понимает неизбежность смерти. И пытается что-то оставить после себя.
А человечество в целом почему-то уверено в своём вечном существовании, хотя способно само себя уничтожить за считанные часы. Я уж не говорю об опасностях, грозящих из Космоса. Мне кажется, что сверхзадача человечества  — создание искусственного интеллекта как мозгового центра "безчеловечной" (именно так, хоть и не по правилам русского языка) цивилизации, в которой органические формы жизни просто невозможны в силу причин космического характера: отсутствия на Земле атмосферы, снижения активности Солнца, жёсткого радиационного фона и так далее. Эта цивилизация без человека должна не только сохранить и приумножить прижизненные достижения человечества, но и уметь создавать и расселять органическую жизнь, включая самого человека, на подходящих для этого планетах Вселенной.
Короче говоря, человечеству до своей неминуемой гибели нужно успеть создать Нечто с функциями и способностями Творца. Нужно не тупо верить в мифического Бога, а материализовать идею Создателя, как говорится, "в металле", опираясь на достижения науки и техники. Вот
это  — да! Достойная цель. А ты говоришь про какой-то коммунизм... Любой из известных истории "измов"  — только один из вариантов устройства общественной жизни. Разве может набор правил быть целью? Это всего лишь средство для её достижения.

 — Однако действие романа "Пассажир „Окрылённого“", который по жанру можно отнести к антиутопии, происходит осенью две тысячи шестнадцатого года. То есть, получается, мы до "той" самой осени уже докатились? И даже перешагнули? Понятно, что роман был написан лет семь или восемь назад... Так?

 — Да, примерно в это время. Но последний вариант "Пассажира..." был "домучен" и опубликован на сайте в феврале две тысячи одиннадцатого...

 — Но вот что любопытно: "„Железный занавес“ вновь отделил Россию от всего остального мира",  — читаем на задней обложке книги. И далее: "Но кровавые репрессии остались в далёком прошлом. На их смену пришла „политическая санация“ инакомыслящих  — иезуитское изобретение руководства страны". Василий, да ты, выходит, в известном смысле предсказатель?Насколько то, что описывается в "Пассажире „Окрылённого"", сбылось в нынешней  — не романной  — реальности?

 — Как известно, реальная жизнь значительно богаче наших убогих фантазий. "Железный занавес" действительно слегка опустился, но экономические санкции  — благо и спасение для нашей страны. Честно сказать, в "Пассажире..." я и не пытался что-то предсказывать. Мне было интересно создать такую модель развития России, в которой и жить  — страшно, и не жить  — невозможно. Если, конечно, ты любишь Родину. И потому герой романа, журналист-политсан, может уйти с поля боя достойно только одним способом: превратившись в дикого гуся, который улетает в собственное прошлое, описанное в первом романе цикла  — "Тайна дикого гуся".
Приведу ещё одну цитату: "Великий смысл Закона о политической санации можно передать очень коротко: если ты не раб, а Человек, то будь готов доказывать это  — в любое время дня и ночи. Лишь в этом случае твоя жизнь, и убеждения, и постоянная готовность к „смертному бою“ за счастье и свободу станут примером для общества".
В переводе с русского на "новорусский" это звучит проще и жёстче: "За свой базар нужно отвечать". Я сам старался так жить. Это очень трудная работа  — не быть рабом. Особенно если живёшь в цивилизации всеобщего потребитель-ского рабства, где потребление  — смысл жизни, а Успешный Потребитель  — герой нашего времени. Это настолько не совпадает с моими представлениями о смыслах и героях, что я не расстаюсь с реально существующим кольцом из нефрита и надеюсь стать когда-нибудь диким гусём, чтобы "улететь как от сна кошмарного в пень-колоду тайгу". Эта строчка из стихотворения моего друга-колониста Ивана Климова. Он мой ровесник, а ушёл из жизни тринадцать лет назад...
И вот ещё одна мысль о том, что совпадает с реалиями жизни. Если дать полную свободу, к примеру, лесорубам или рыбакам, то первые вырубят все леса, а вторые выловят всю рыбу в Мировом океане. И профессии лесоруба и рыбака исчезнут. Потому и существуют специально обученные люди, которые занимаются лесопосадками и ры-боразведением.
А теперь представь, Юрий, что полная свобода дана спецслужбам... И они искоренили всех опасно инакомыслящих. Чем дальше заниматься? Кого ловить и разоблачать, чтобы не потерять профессиональные навыки и охотничий нюх? У меня возникает наивное предположение: а не для того ли бесперебойно вещают радиостанция "Эхо Москвы" и подобные ей средства массовой информации, чтобы у спецслужбистов был постоянный фронт работы?
Приведу размышления героя романа: "Быть „политсаном“  — уже невозможно. Это звание предполагает активную борьбу с политическим режимом. В этой борьбе  — единственный смысл жизни „политсана“. Но чем весомее его слово в обществе, чем выше авторитет, тем больше активных граждан становится его сторонниками, и попадает в зону интересов спецслужб, и повторяет судьбу своего кумира, становясь желанной пищей для дракона политсанации. Каждого „политсана“, абсолютно уверенного в необходимости борьбы за право людей не быть рабами системы, открыто и цинично используют как обычного провокатора. С его помощью и благодаря неуклонному соблюдению принципа „свободы слова“ выявляются инакомыслящие. Его мозг служит системе  — помимо его желания".
Поэтому не удивлюсь, если современные "политсаны-провокаторы", весьма далёкие по моральным качествам от моего литературного героя, в скором времени начнут тайно или открыто получать награды "за особые заслуги перед Отечеством".

 — Главный герой "Пассажира..."  — офицер ГБ. Потому что "не быть офицером ГБ  — невозможно",  — свидетельствует автор. "Гротеск!"  — скажет продвинутый читатель. А с другой стороны, когда я вчитываюсь в донесения Аркадия Алексеевича Алфёрова, по электронной почте обменивающегося информацией со своей кураторшей (к примеру: "Занятная игра „в демократию “ скрывает истинное положение вещей: абсолютную зависимость миллионов людей от некой „колодьГ политических
фигур, которую можно перетасовывать в любом порядке  — суть от этого не меняется..."), то понимаю: никакой это не гротеск, а фактический анализ сегодняшней ситуации в России. Я даже нашёл некоторое сходство произведений Василия Тихоновца с сатирическими творениями философа Александра Зиновьева, но он  — больше философ, чем писатель. Поэтому хочу спросить: должен ли автор художественного сочинения заниматься анализом, или ему лучше остановиться в тех же границах гротеска?

 — Начнём с того, что главный герой  — всё-таки не офицер госбезопасности. Аркадий Алфёров  — другое "я" исчезнувшего политсана, господина N. Они  — антиподы. Сыщик Алфёров  — один из вариантов того, кем мог стать главный герой, если бы сделал свой выбор (в романе "Деформация") в пользу "охоты на людей" в рядах КГБ. Я сам занимался охотой на браконьеров много лет подряд. Занятие весьма увлекательное и азартное. Потому что объект охоты  — не дикий зверь с предсказуемотипичными повадками, а Homo sapiens, человек разумный, да ещё и с оружием в руках. Деформация личности у любого "охотника на людей", если вовремя не остановишься, гарантирована. В конце романа Алфёров приходит к выводу: "Впервые я вынужден признать поражение и принести глубочайшие извинения за не выполненную до конца работу. Спасительная профессиональная деформация, это уже стало очевидным, не вполне коснулась моей психики. Цинизм оказался хрупкой защитой в тех обстоятельствах, к которым я причастен. Слово „поражение“ не соответствует непривычному состоянию полного опустошения". Возможно, из Алфёрова, "цепного пса" Системы, ещё получится Человек.
Что касается твоего последнего вопроса  — "должен ли автор?.."... Думаю, что автор не должен, а обязан использовать все свои возможности, чтобы даже "фактический анализ сегодняшней ситуации в России" был уместен и интересен читателю. В какой форме даётся подобный анализ  — "дело техники".

– Канадский издатель "Пассажира..." Борис Кригер пишет: "Сердечно благодарю Вас за радость, которую я получил от работы над Вашей книгой. Книга получилась интереснейшая". Вот ещё одна из оценок книги Тихоновца: "Три дня я читала роман, и три дня находилась под его очарованием. Как назвать, как определить то чувство странной тоски, охватившее меня по прочтении? Тоски по свободе жить своей жизнью, а не навязанной, по человеческой окрылённости или крылатости, по любви в самом высоком смысле этого слова". Многие читатели, познакомившиеся с твоей книгой, ставят Василия Тихоновца в самый престижный ряд русских писателей. А вот интересно: прочли ли твой роман "рыцари плаща и кинжала", о которых, собственно, рассказывается в "Пассажире..."?

 — Как-то не сложились у меня близкие отношения с этими "рыцарями". Поэтому просто понятия не имею, читали они этот роман или нет. Думаю, что у них и без меня хватает забот: борьба с терроризмом, бережный уход за грядкой "пятой колонны"  — прополка, посадка, прореживание и так далее. Мой роман к плохому не призывает, он  — предупреждение об опасности одного из вероятных путей развития России, когда бразды правления великой страной попадают в руки Центрального Комитета Государственной Безопасности и Единой Партии России. Вот такой модернизированный вариант недавнего прошлого  — НКВД и вкп(б) "в одном флаконе". А свобода слова в этой выдуманной стране ставит любого честного человека перед страшным выбором: или живи молча, как все, смирившись с тем, что ты  — раб Системы, или говори правду, но будь готов к "политсанации"  — одиночному заключению и почётной роли "политсана"  — свободного человека-изгоя, жизнь и здоровье которого тщательно охраняется Государством.
Ты бы, Юрий, хотел жить в такой России и быть рабом или политсаном, понимая, что другого варианта просто нет?

 — Об этом ещё Михаил Юрьевич... "Прощай, немытая Россия! / Страна рабов, страна господ, / И вы, мундиры голубые, / И ты, им преданный народ..." Если же речь обо мне, то время от времени я себя именно таким вот "тихоновецким" политсаном и ощущаю. Это, к примеру, когда в моих текстах некий "уникальный" редактор (представь, я с этим столкнулся!) вычёркивает два "крамольных" слова  — "русский" и "голубой". Причём последнее  — из блистательного словосочетания, подаренного нам Ильфом и Петровым в "Двенадцати стульях": "голубой воришка". Смешно?. . Уже цензурируем классику?

 — "Голубые"  — в мундирах и без  — это отдельная тема. Чистая "крамола". Думаю, за мой рассказ "Подруги" меня бы в некоторых странах закордонья объявили отпетым гомофобом и затаскали по судам. Хватило бы первых строчек: "В промозглом ноябре 2018 года Александра Ивановна сидела у набиравшей жар печи и мелкими стежками пришивала атласную голубую звезду к тёплой куртке закреплённого за ней постояльца. Шурочка появился в её доме на окраине города Энска по разнарядке из краевого центра, почти сразу после вступления в силу Закона об амнистии и принудительной адаптации пассивных гомосексуалистов". Да простят меня мученики толерантности, но это слово вызывает у меня, русского мужика, стойкое чувство брезгливости...


 — Если бы мне предложили сформулировать творческий метод прозаика Василия Тихоновца, я бы, пожалуй, назвал его приверженцем мистического реализма. Первые твои рассказы, такие как "Дим Димыч", "Когда прилетают кукушки", кстати, очень крепкие и одновременно лиричные,  — это целиком и полностью произведения бывалого таёжника, чьё перо ещё не делает заступ за таёжную реальность. А вот дальше... Допустим, я читаю рассказ "Лента Мёбиуса": "Депутатом городской думы он стал легонько, безо всяких осложнений. Если, конечно, не считать потерю ещё нескольких пальцев. Но они исчезали незаметно и безо всякой боли... В общем, он стал догадываться... почему крупные руководители никогда не ходят в общественные бани..."  — читаю и осознаю, что это уже тот самый мистический реализм. Почему он вдруг стал овладевать вчерашним таёжником Тихоновцом?

 — Наверное, ты прав. Но мистический реализм как метод используется автором при ощущении полной безысходности, когда ему кажется, что выхода нет. И у меня был в жизни такой период. Но при этом я всегда знал, что Россия  — "огромный корабль с полями и лесами, реками и морями, с крепостными и дворянами, с героями, вождями и холопами... тихо плывёт внутри меня к какой-то неведомой цели... И убежать невозможно".
Сейчас я пытаюсь моделировать позитивный вариант будущего России. Не всё получается, потому что "придумать" целую страну очень сложно. Первая попытка  — начало романа "Стена". Даже это начало было справедливо воспринято моими друзьями-читателями как очередная антиутопия. Пытался, как в анекдоте, собрать стиральную машину, а получился автомат Калашникова. Пришлось "сборку" этого романа отложить до худших времён. Вторая попытка  — "Человек категории D". Началось всё с забавно-мрачного рассказа "Побочный эффект". А потом пошли продолжения, которые пока неизвестно к чему приведут. Но это уже не мистический реализм, а социальная фантастика. Писать её весело и очень увлекательно. Читать пока не стоит, хотя на сайте вывешиваю фрагменты для получения критических замечаний. Про тайгу и про любовь писать не могу уже физически.

 — Кстати, на твоём сайте есть краткое предуведомление: "У каждого представителя Homo sapiens всего два серьёзных недостатка: во-первых, он  — животное, во-вторых, он  — разумное животное". Примерно то же самое я могу сказать о представителях фауны: у каждого животного есть два серьёзных достоинства: во-первых, они  — не люди, во-вторых, они  — не Homo sapiens’bi. Ты с этой перефразировкой согласен? Стало быть, ты что-то понял о людях?..

 — Эта фраза на сайте приведена в очень сокращённом варианте. Суть её в том, что в фундаменте поведения биологического вида Homo sapiens лежат элементарные животные инстинкты. Мы, пардон, от рождения до смерти жрём и гадим, а в положенное время совокупляемся и размножаемся. И были бы мы органичной частью биосферы, занимая свою узенькую экологическую нишу и не мешая процветанию других видов, если бы остались животными. И всем было бы счастье. Но  — увы...
Животное Homo sapiens приобрело опасное для всей планеты качество  — разум. Если бы его воздействие на биосферу ограничилось только появлением кулинарии и унитазов, любовных сонетов и родильных домов...
Развитие человечества пошло по пути подавления в человеке животного начала, включая инстинкт самосохранения, и способности к выживанию. Природа планеты Земля может прекрасно жить без человека, а вот человек "один не может". Но делает всё возможное и невозможное для уничтожения собственной среды обитания. Мы рубим тонкую обшивку своего звездолёта  — маленькой планеты Земля. И прорубим. Или отравимся собственными выделениями. Думаю, что всем это давно известно, но никто не испытывает при этом нормального и спасительного чувства  — животного страха за будущее своего потомства. Возникает вопрос: а разумен ли Homo sapiens?

 — Если смотреть конкретно на Тихоновца, который из всей череды дел, коими ему приходилось заниматься по жизни, считает (цитирую) "самым неприятным и опасным  — журналистику, а самым тяжёлым и сложным  — литературу", то кажется, что Homo sapiens вполне разумен. Тогда пусть он объяснит неразумным своё отношение к журналистике и литературе.

 — После первой же статьи с опасным названием "Мы" в рукописной стенгазете случился большой скандал-столпотворение с воплями бдительных активистов: "Это второй Солженицын!!!" А статья была написана по материалам открытого партийного собрания факультета, в котором участвовали комсомольские вожаки. И меня, комсорга лучшей группы Кировского сельхозинститута, где я учился на факультете охотоведения, через некоторое
время благополучно исключили "за академическую неуспеваемость и грубейшие нарушения дисциплины", без права восстановления.
Второй опыт в журналистике  — рукописная листовка с критикой режима Брежнева  — закончился неприятным знакомством с офицером Пермского областного управления КГБ и службой на Кавказе. Я, как теперь понимаю, очень легко отделался...
Возвращение в журналистику в постсоветские времена в качестве редактора одной из городских газет завершилось отстранением от должности за отказ написать заказной материал, а потом увольнением "за прогул". За год до скоропостижного редакторства случились выборы градоначальника. Я написал сатирическую сказку. Тоненькую книжицу размножали все, кому не лень, несметными тиражами. Народ веселился, а я, разумеется, потерял работу сразу после выборов  — в связи с внезапным сокращением штатов. В этом же ряду журналистского опыта  — окна в квартире, разбитые не камешками, а булыжниками. И так далее.
Если честно и бескомпромиссно заниматься журналистикой, особенно  — расследованиями, то физическая гибель  — очень вероятный результат. Примеров много. Один знакомый бандюган сказал мне лет восемь назад: "Ты ещё жив по одной причине: масть не меняешь. Но вопрос по тебе пока не снят". Вот потому я и считаю журналистику самым неприятным и опасным делом. Охотоведы гибнут значительно реже.
Что касается литературы, то для меня это действительно мучительный труд. Пишу очень медленно  — не более пятисот-семисот слов за восемь часов работы. Во всём сомневаюсь. Почти всегда с отвращением читаю собственный свежий текст. Чувствую огромные пробелы в образовании, которые сложно заполнить. Написание романа легко сравнить с работой над художественным фильмом: можно быть гениальным оператором и снять прекрасные кадры, а потом смонтировать из них дерьмовое кино. Хорошие "кадры-картинки" у меня иногда получаются, а вот с монтажом (композицией)  — большие проблемы. Короткие дистанции  — рассказы  — меня уже не привлекают. А марафонские расстояния  — романы  — мне пока не удаётся пробежать с достойным результатом. Утешаю себя тем, что занимаюсь литературным трудом всего десяток лет и всё ещё впереди.