* * *

Среди больной вспухающей зимы,
под лампой электрической бессонной
очнёшься, пробужденьем опалённый,
стреноженный,— и нервы сожжены.
Прислушайся: в опустошённом мире
младенец плачет, кашляет старик,
и кто-то так же ходит по квартире,
явленьям и вещам равновелик.

Он так, как ты, опаздывал и рвался,
кружились шестерни в его глазах,
но вот он выпал и один остался —
и ходит, бледный, в клетчатых трусах.
Он кофе пьёт и курит злой табак,
хотя весь мир ему кричит с укором:
ничтожество, бессмысленный дурак! —
и он согласен с этим приговором.

Он снова в первый раз увидел сны,
он знает остров, где зарыты клады,
он — первооткрыватель тишины,
Колумб молчанья, жизни соглядатай.
Он, как Рембо на пьяном корабле,
лавирует среди зубчатых рифов,
к нему приходят Гоголь и Рабле,
ему Гомер рассказывает мифы.

И вот он тоже подымает щит
и меч короткий достаёт из ножен,
и пыльной бурей Аполлон летит,
и Афродита лезет вон из кожи...


МОЛИТВА

Успокой ветра и бури,
головную боль уйми,
потому что по натуре
остаёмся мы детьми.

Дымный столб идёт на север,
ураган сметает юг.
Неужели Ты во гневе
Землю выпустишь из рук?

Мы стоим, прижавшись к маме,
мы спросонья веки трём,
смотрим синими глазами,
как сгорает отчий дом.



* * *

Вот так и доходят до ручки,
и я опустилась почти,
бездельница я, белоручка —
работы в Москве не найти.
Скитаюсь по улицам пыльным,
читаю "Записки жильца",
везёт деловитым и сильным,
румяным на четверть лица.
О, что за субтильная бледность?
О, что за мечтательный взор?
Я верила в честную бедность,
я думала: деньги — позор;
я мыслила: правильно, дескать,
самой оставаться собой.
Во всём виноват Достоевский
и даже отчасти Толстой.
Слепая! и то ль ещё будет,
когда, со страниц семеня,
богатые бедные люди
ногами затопчут меня.


* * *

Прекрасны ссоры, ревность, пересуды,
прекрасны невезенье и долги —
всё это жизнь была и ниоткуда
сокровища ссыпала в сундуки.

Меня из рук изменами кормили,
мои разлуки можно сдать в музей;
предательства любимых и друзей —
благословенны, потому что были
все эти люди радостью моей.

Крапива, обжигающая ноги,
мешающие дрёме комары,
дождь, холод, непролазные дороги,
кошмары, одиночество, подлоги —
поистине бесценные дары.

Мне кажется, что в жизни нет изъяна,
и нечего прибавить от себя,—
так повторяю, всхлипывая, пьяная,
с поминок уходя.


* * *

Не спасают перо и бумага,
не спасает божественный дар,
золотое сечение мака
превращается в чёрный кошмар.
Открывается дымная бездна —
отверзается звёздный сезам —
переносится "боинг" воскресный
прямиком к Гефсиманским садам.
Что ты видишь, склоняясь над чашей?
Что ты ждёшь от шумящих ветвей?
Всем бывает когда-нибудь страшно,
а бывает и страха страшней.
Кто однажды махнул и поехал —
до конца по орбите кружит,
но является ангел в доспехах
и копьём ударяет о щит.


* * *

В квартире бабочка летала,
в углах металась.
Я просыпалась, засыпала
и просыпалась.

Её воздушные касанья,
что легче дыма,
ужасным были наказаньем,
невыносимым.

Когда она ко мне на щёку
слетала тенью,
меня как будто било током
от отвращенья.

Была она, как мой порок,
неумолима,
как демон с вытертых досок
Иеронима.

Она как будто лапкой птичьей
меня касалась —
наверно, лёгкою добычей
я ей казалась.

Я начинала: "Да воскреснет..." —
сбивалась, злилась.
Я знала: утром всё исчезнет,
а ночь всё длилась.


* * *

На стопку хлеба положить
и сверху сигарету
Я не могу тебе простить
отсутствие ответа

Ведь это больно навсегда
на всём поставить точку
Не имут мёртвые стыда
и не дают отсрочки

Мы все мертвее мертвецов
по гамбургскому счёту
Приходим в жизнь на шесть часов
как ходят на работу

Спокойной ночи малыши
Всё бесполезно для души
столь равнодушной к плоти
как музыка к работе


* * *

Только солнце склони́т
над землёю рога —
и на землю летит
золотая лузга.

На черёмуху сыпет,
висит над водой.
Ходит в озере рыба
с дырявой губой.

Только луч просечёт
эту воду до дна —
в камыше промелькнёт
золотая спина.

Это слёзы в ресницах,
что бляшки слюды.
Это снится
истёртая линза воды.

Это боль по себе
расширяет зрачок.
Это ноет в губе
заржавевший крючок.