Его узнают на улицах, и, несмотря на то, что он «давно отошёл от дел» и встретил своё восьмидесятилетие, к нему по-прежнему подходят знакомые и незнакомые люди, считая его едва ли не единственным, могущим оказать содействие и помощь. Всё как в его же рассказе «Без музыки»: «Он многое мог, он был влиятельным человеком. Даже в его затворничестве угадывалась молчаливая сила».
В квартире Олега Максимовича стоит обычный телефон, а не «вертушка», но время от времени, словно соперничая с боем старинных часов, он прорезается «неотложными» звонками, казалось бы, далёкими от государственных дел. Допустим, по поводу остановки лифта в доме. Однако хозяину квартиры — по стародавней привычке, когда «он многое мог», приходится, невзирая на то, что он сейчас пишет «книгу жизни», отвлекаться на собственное участие в «реанимации» лифта. И вправду: кто, если не Попцов?..
Мы пьём чай с яблочным вареньем.
— Я обожаю эти коричневые яблоки, которые не развариваются,— замечает Олег Максимович. И не без гордости уточняет: — Они в моём саду растут. Берите варенье, накладывайте на блюдечко. Эти яблоки я сам собираю...
Яблоки его дружбы... Например, с академиком Евгением Максимовичем Примаковым, между прочим, ещё до его премьерства, шефом советской разведки, и писателем Виктором Петровичем Астафьевым, который во всех биографических анкетах в графе «Воинское звание» указывал неизменное: «солдат». Примакова несколько часов кряду мой нынешний собеседник уговаривал выдвинуть свою кандидатуру в президенты России. Не удалось. А что, если б уговорил?..
С Астафьевым поступил примерно как Вергилий с Данте. Будучи во время одного из писательских съездов в гостинице «Россия», которой сейчас уж нет и в помине, бредя по её затяжным, причудливым коридорам, вдруг разглядел: подложив под голову папку и шарф, прямо на полу спит Виктор Петрович.
Оказывается, человек заблудился в «России», ходил-ходил, а собственного номера так и не нашёл. Вот и решил прикорнуть... Олег Максимович поднял будущего классика и повёл заколдованными гостиничными кругами. Нужный номер они отыскали... Потом в журнале «Сельская молодёжь», который редактировал Попцов, начала печататься с продолжением знаменитая астафьевская «Царь-рыба».
А если бы не разглядел и не поднял?.. Кто знает, может, и «Царь-рыба» ушла бы на свою непредсказуемую, молчаливую глубину?

— Олег Максимович, вы пишете сейчас новую книгу с парадоксальным названием — «Жизнь вопреки». Возникает вопрос: это было вашим неосознанным качеством, которое со временем переросло в осознанное? Или вы однажды выбрали единственную линию поведения и следовали ей на протяжении всех перипетий судьбы?

— Жизнь не выбирают. Она либо есть, либо её нет. Однако так уж сложилось, что с самого начала самостоятельной моей жизни всё опрокидывалось. Я любил и люблю три вещи: море, лес и горы. И после окончания школы хотел поступить в мореходку. Но сел не в тот трамвай. Смотрю: еду куда-то не туда. Что такое?.. А этот куда идёт? Оказалось, к Лесотехнической академии. Вышел у академии. Старейший, второй после университета вуз. Создан ещё в начале девятнадцатого века, когда утвердилось понимание, что главное богатство Российской империи — лес. Итак, лес вместо мореходки. И это было первым моим «вопреки».
И вот я уже заканчиваю лесохозяйственный факультет и снова еду... На сей раз — на практику в Краснодарский край, помощником лесничего. Но был я человеком заводным. Учась в академии, придумал сатирическую газету. Она называлась «Сачок». И за это получил свой первый выговор. Тогда я создал сатирические газеты на всех факультетах. А потом — общевузовскую газету «Баня». И когда приехал на практику, то и здесь решил организовать театральный кружок. Но тут — звонок. На том конце провода — ректор академии: «Собирайся и немедленно приезжай в Ленинград!» Я возвращаюсь. Захожу в кабинет ректора. Смотрю: сидят три человека. И говорят: «Товарищ Попцов, скоро выборы, и мы бы хотели избрать вас секретарём комитета комсомола Лесотехнической академии». Я — про диплом. В ответ: «Мы слышали, что вы вступили в партию?»
Так я стал комсомольским секретарём академии. И это было вторым моим «вопреки». Я перенёс сдачу диплома на год. Через год защитился на отлично. Знаю, что меня ждут в Тихорецком лесхозе. И я полон желания там работать. Однако меня вызывает первый секретарь Ленинградского обкома комсомола Вадим Саюшев: «Есть мнение, чтобы вы перешли на работу в обком комсомола». Я всячески начинаю отбрыкиваться. Тем более что, как сказал мой научный руководитель: «Ещё два месяца — и у тебя готовая кандидатская диссертация!» Но Саюшев: «Двадцать восьмого числа вы выходите на работу!» Двадцать восьмого числа я на работу не выхожу. Через четыре дня меня вызывают на бюро обкома комсомола и объявляют выговор с последующим резюме: «Завтра чтоб быть на работе, иначе мы поставим вопрос о вашем пребывании в партии!» На меня грузят студенческий отдел, замыкают на мне все вузы. Я работаю, хотя меня, сам понимаешь, ждёт лес...

— Прямо-таки по пословице: сколько волка ни корми, он всё равно в лес смотрит!

— К слову сказать, уже потом я купил старый дом в Тарусе, расположенный в лесах на берегу Оки. И, конечно, всё время думаю о лесе, вспоминаю о лесе, и в какой бы поездке ни был, если я в Испании — нахожу лес в Испании, если в Финляндии — тем более.
Но слушай, что было дальше. Вскоре Саюшев мне говорит: «Тебя вызывает Павлов». Меня?! Инструктора обкома комсомола?! Вызывает первый секретарь ЦК ВЛКСМ?! Бред! Я приезжаю в Москву. Захожу к Павлову. Он: «Товарищ Попцов, у меня есть к вам один вопрос: почему секретари обкома комсомола не пользуются популярностью в вузах?» — «Очень просто, Сергей Павлович. Потому что у всех секретарей комитетов комсомола вузов есть высшее образование. А у первых секретарей обкома — не у всех, а у вторых — вообще нет высшего образования».— «Ерунда какая-то». И тут я совершил величайшую глупость: «Если вы даже пять раз повторите, что это ерунда, это не перестанет быть правдой!»
Павлов вскочил — он был очень вспыльчивым: «Товарищ Попцов, за вас — ваш возраст, но против вас — ваша дерзость. До свиданья!» Возвращаюсь в Питер. Саюшев уже всё знает: «Попцов, я всегда говорил, что язык твой — враг твой. Тебе надо его вырвать!» Оказывается, в Москву вызывали меня затем, что хотели предложить избраться секретарём обкома комсомола. И я действительно, вопреки всему, стал им, в двадцать четыре с небольшим — самым молодым в Советском Союзе первым секретарём Ленинградского сельского обкома комсомола.
Далее, чтобы больше не утомлять своими комсомольскими «вопрекизмами», скажу лишь, что, когда я работал первым замом заведующего отделом пропаганды ЦК ВЛКСМ и курировал печать, вдруг обратил внимание, что журнал «Сельская молодёжь» гибнет. Общественно-политический и литературно-художественный журнал с издевательским тиражом в тридцать семь тысяч экземпляров. Захожу к Павлову, который, как потом выяснилось, планировал сделать меня секретарём по пропаганде ЦК, и говорю, что я хочу взять журнал. Он встаёт: «Слушай, ты когда-нибудь освободишь меня от своих фокусов?»
Вот ещё одно «вопреки»: я ушёл из ЦК и проработал главным редактором «Сельской молодёжи» двадцать два года. А оставил журнал при тираже два миллиона семьсот пятьдесят тысяч экземпляров. В ту пору это было одно из самых популярных периодических изданий. Мало того, одно из самых острых. Представь себе, что главного редактора журнала ЦК ВЛКСМ вызывает к себе Суслов — партийный идеолог страны. Я приезжаю. И он меня спрашивает своим покашливающим педерастическим голосом: «Не кажется ли вам, что вы выпускаете антисоветский журнал?» Я: «Не кажется, Михаил Андреевич».— «Вот как? А вы читаете его?» — «Три раза! Первый раз — в рукописи. Второй — в гранках. Третий — в вёрстке».— «Да? До свиданья...» На том и кончилась беседа.

— Вы, наверное, Михаила Андреевича обескуражили?

— Он был просто в шоке. Сколько раз он меня одёргивал!.. Как-то в «Сельской молодёжи» мы напечатали Сухомлинского, блестящего учёного-педагога, написавшего прекрасную работу о трудовом воспитании школьников. И на одном из совещаний, которое вёл Суслов, я выступил и сказал, что «есть такое явление, проходящее практически незамеченным, и это по меньшей мере несправедливо». Суслов взвинтился: «Вы что, продолжаете нас учить?» Я: «Михаил Андреевич, через три месяца у каждого секретаря обкома партии эта книга Сухомлинского будет настольной!» Ответ не преминул себя ждать: к юбилею «Сельской молодёжи» ЦК комсомола представил журнал и меня к ордену Трудового Красного Знамени. Вдруг звонок от Павлова. Не по «вертушке», а по обыкновенному телефону, чтобы не прослушивалось: «Ты знаешь, что наш „серый кардинал“ отчебучил? Перечёркнуто всё! И приписано: „С него достаточно «Знака Почёта». Суслов“». Так я получил орден «Знак Почёта». И журнал — тоже.

— Мне также пришлось ходить аппаратными коридорами, правда, не столь долго, как вам. Если пролистать мою трудовую книжку, там значится витиеватая запись: главный методист по работе с художественными коллективами агитпоездаРСФСР. Но я как сейчас помню: один из тогдашних руководителей агитпоезда, на борту которого крупными буквами было выведено: «Учимся коммунизму, строим коммунизм!» — мой друг Алексей Антонов в одночасье меня озадачил: «Комсомол — это мафия будущего!» И сказано это было ещё, если память мне не изменяет, в восемьдесят втором году. Вы с этим утверждением согласны?

— Чушь абсолютная! Могу сказать вам как человек, действительно в этом разбирающийся, создание комсомола было одним из самых лучших изобретений партии. Партия сформировала свой резерв, превратила комсомол в школу жизни и благодаря комсомолу создала ресурс, я бы сказал, своего мобилизационного развития.

— Это-то я как раз оспаривать не собираюсь. Но не кажется ли вам парадоксальным, что выходцы из комсомольской среды, откликаясь на негласный призыв о том самом «мобилизационном развитии», пополнили плеяду отечественных олигархов и вообще людей сверхбогатых? Если поскрести, то носителей этого «знака качества» можно отыскать и среди губернаторов, и в составе нынешнего российского правительства, включая его вице-премьеров. Но при этом Россия, захлёбываясь, плывёт по волнам кризисов. Вы могли бы назвать хотя бы одного вчерашнего комсомольца, который бы, работая нынче в верхах, следовал идеям, впитанным, что называется, с молоком партии?

— Для этого надо достаточно хорошо понять, что случилось в стране в девяностых годах. Произошла стопроцентная революция, но... Она была, условно говоря, бескровной, как и Февральская революция тысяча девятьсот семнадцатого года. Всё, что было потом, это уже другое дело. Я хочу сказать, что и комсомол тоже жил как революционное явление, но очень быстро, встроившись в партийные структуры, начал опережать их по части реформаторства. Работая в ЦК комсомола, я по просьбе Александра Николаевича Яковлева однажды написал раздел к докладу Брежнева о комсомоле. Яковлев, прочтя, чуть не упал в обморок: «Ты чё написал?! Комсомол умнее партии, да?» Я ему ответил: «Написал то, что есть, Александр Николаевич». Он: «Если Леонид Ильич это прочтёт, нас завтра здесь никого не будет!» Я: «Ну когда-то кому-то прочесть это надо». Кстати, Хрущёв очень хорошо относился к комсомолу. Особенно — к его новаторству. И когда — уже на новейшем этапе истории — эти люди устроились в жизни, не свидетельство ли это того, что они обладали хорошей организаторской хваткой?

— Вы в точку попали! «Хваткой». Начинку-то эти ребята в себе поменяли... Впрочем, похоже, что, кроме волчьей хватки, той самой начинки «о равенстве и братстве» в них и не бывало?

— Начинка была. Но жизнь стала другой, и эта начинка ей не соответствовала. Потому что распад Советского Союза, конечно, был катастрофой. Жуткой.

— В девяносто первом году я оказался среди защитников Белого дома. Здесь, на Краснопресненской набережной, неподалёку от которой мы сейчас с вами разговариваем.

— Я тоже там был...

— Но прошло месяца три после того, как в революционной эйфории сдёргивали памятник «железному Феликсу» на Лубянке. И я начал понимать, что на наших «победных плечах» в жизнь въехало превращающееся в лавочников и бакалейщиков племя вчерашних комсомольских функционеров, по мере своего устремления от революционного августа в глубину нынешних времён вырастающее до тех самых мафиозных размеров. И я совершенно чётко осознал, что нашей тогдашней победой воспользовались. Разве не так?

— В своё время я напрямую сказал Ельцину, что мы переживаем сейчас хаос, демократию в виде самодеятельности, и эта демократия без управления приведёт страну к катастрофе. Говорили о том, какой бандитский капитализм мы строим, о том, что сотворила приватизация... Он очень внимательно слушал. Я предлагал ему совершать какие-то шаги по преодолению этого хаоса. Но Борису Николаевичу не хватало интеллектуального окружения. И когда я возглавил российское телевидение и радио, то делал всё возможное, чтобы люди с интеллектуальным диапазоном попали в его окружение.

— Это, к примеру, кто?

— Пожалуйста: академики Олег Богомолов и Жорес Алфёров, режиссёр Марк Захаров...

— Но, по-моему, «агенты вашего влияния» кардинального воздействия на Бориса Николаевича не оказали?

— Понимаешь, какая вещь: вся трагедия в том, что с Гайдаром всю эту камарилью, и прежде всего Бурбулиса, познакомил сидящий перед вами человек. Ну кто знал Гайдара?! А я знал его отца, самого Егора и то, что он делал в журнале «Коммунист»...

— Какой же вы груз, Олег Максимович, однако, на себе несёте!.. Не позавидуешь...

— Если бы я сказал, сколько натворил в этой жизни... меня бы, наверное, разорвали. Я лечу из Питера. Сажусь в самолёт и вдруг смотрю: в этом же самолёте — Собчак. Увидел меня, садится рядом: «Олег, у меня есть к тебе одна просьба. В моих зáмах — очень талантливый, прекрасно знающий экономику человек по фамилии Чубайс...» А я этого Чубайса знать не знаю. Но знаю другого Чубайса — его старшего брата-историка. И говорю: «Как? Он и экономику знает?! Так он же историк». Собчак: «Ты о каком Чубайсе говоришь? А я — об Анатолии. Я хочу, чтобы Ельцин пригласил его к себе...» Удивляюсь: «Анатолий Александрович, подождите: вы — юрист, но не экономист. Значит, он, Чубайс, нужен вам как воздух?» — «Понимаешь, там, у Ельцина, он будет нужнее». Думаю, что у Собчака был комплекс — в известном смысле он побаивался Чубайса: дескать, а что, если подсидит? Спрашиваю Анатолия Александровича: «А почему вы думаете, что Ельцин меня послушает?» — «Надеюсь, что послушает». У меня не было с Борисом Николаевичем таких чтобы уж очень близких отношений. Но я говорю Собчаку: «Попробую». Появляюсь у Ельцина. Он, надо сказать, недолюбливал Собчака, потому что ревновал. Я пересказываю ему разговор с Анатолием Александровичем. Борис Николаевич слушает меня и, разумеется, спрашивает: «А ему шта, этот самый Чубайс не нужен?» И тут я попадаю в «десятку»: «Собчак очень ревнивый человек...» — «Д-да? Думает, что Чубайс может составить ему конкуренцию?» — «Конечно!» — радостно восклицаю я. Недели через две Чубайс появляется в Москве. Я никому и никогда об этой истории не говорил. Тебе рассказываю сегодня первому.
А вот ещё одна история. Однажды я оказался в министерстве иностранных дел, которое тогда возглавлял Козырев, и пришёл в состояние ужаса: какая вокруг грязь! В буквальном смысле этого слова. И, совершенно потрясённый, при очередной встрече с Ельциным я говорю: «Борис Николаевич, как можно им существовать в таком запустении?! Смотрите: вот у вас сидит наш посол в Афганистане Борис Пастухов...»

— Бывший первый секретарь ВЛКСМ?

— Да. Блестящий организатор. И я спрашиваю Ельцина: «Почему он — послом в Афганистане? Давайте сделаем его заместителем министра иностранных дел. Козырев же как организатор ноль! Вы что, не понимаете этого?»

— И что же Ельцин?

— Ельцин сказал: «Ну, вы, конечно, правы. Давайте подумаем». Через две недели Пастухов появляется в Москве и становится заместителем министра иностранных дел. Я никогда Борису Пастухову об этом не говорил. Хотя у нас очень хорошие отношения...

— Оглядываясь на вашу жизнь, приходишь к выводу: судя по всему, вас то и дело сбивало с курса — хотели выйти в море, а оказывались у леса, мечтали посвятить свою жизнь лесу, а вас катило функционерскими коридорами. И чем больше вы от этих коридоров отказывались, тем дальше вас в них затягивало?

— Ты прав. Особенно — про отказы. Я уже был избран депутатом Верховного Совета РСФСР, входил в комитет по СМИ, разрабатывал разные идеи, в том числе — о создании российского телевидения и радио. И тут президент Ельцин предлагает мне возглавить министерство печати. А министром печати — Полторанин, мой друг. Я, естественно, отказываюсь: мол, человек-то на месте. Ельцин: «Мы найдём ему место!» Но я настаиваю на своём. Потом включается в игру Басилашвили. Он тоже депутат. Я — питерец. И он — питерец. Я хорошо знал Товстоногова и вообще вырос в театральной семье — у меня мать была актрисой, которую принял во МХАТ Станиславский. И Басилашвили предлагает меня на пост министра культуры. Я опять отказываюсь. Не хочу сейчас быть чиновником. Я чувствую себя хорошо — раскрепощённо.

— То есть только-только стали народным избранником?..

— А меня — снова обратно. И вот проходит энное время, я сижу у Ельцина, является Руцкой и, глядя на меня, выдаёт: «А чего мы ищем министра иностранных дел? Вот он — напротив вас, Борис Николаевич!» Тот приподнимает бровь: «Д-да?.. А шта, хорошая мысль...» Я говорю: «Саша (я с ним на «ты»), заткнись, мать твою за ногу! Борис Николаевич, я не знаю английского языка». Хотя первый язык, который я учил в школе,— английский. И в этой ситуации у меня был вариант — за год его изучить. И мне надо было сделать выбор: либо я напишу книгу (в ту пору я уже вступил в Союз писателей), либо, изучив английский за год, стану министром иностранных дел. Я выбрал книгу. Написал и издал — всё как полагается. Но на том мои отказы не заканчиваются. Ельцин предлагал мне стать пресс-секретарём президента, но при этом контролировать все пресс-службы: телевидение, радио, газеты. Я снова отказался. И это было, как ты понимаешь, четвёртое предложение...

— Иными словами, вас постоянно искушали предложениями вопреки вашим намерениям? И вы с этими искушениями успешно боролись?

— Да, но мне через какое-то время позвонил Илюшин, секретарь Ельцина: «Борис Николаевич хочет с вами поговорить...» Слышу в трубке характерный голос: «Олег Максимович, приезжайте, мне надо с вами побеседовать!» Поехал. Депутат как-никак. А дело в том, что когда я был заместителем председателя депутатского комитета по СМИ, то как-то сказал: «Мы входим в новую эру. И не можем зависеть от „Останкино“. Россия должна иметь своё телевидение и радио». Идея всем понравилась. И вдруг Михаил Полторанин и Белла Куркова предлагают Ельцину поддержать эту идею и поручить Попцову создать российское телевидение и радио, поставив его во главе. И Ельцин приглашает меня к себе. Ничего ещё нет. Ни стола, ни стула, ни копейки денег. Пустота. Но Ельцин настаивает: «Это ваша инициатива. Вы — автор её. Так шта — вам и карты в руки!» Но я в очередной раз начинаю отказываться, потому что понимаю: всё придётся начинать с нуля. И тут Ельцин поступил блестяще. Встал: «Товарищ Попцов, вы шта — вообще не хотите нам помочь?!» И я соглашаюсь, но говорю: «Борис Николаевич, в революцию, когда назначали комиссаров, давали хотя бы маузер и кожанку». Слышу в ответ: «Маузер не обещаю. А о кожанке подумаю». Я — ему: «У меня есть одно условие: если вы поручаете мне это дело, пусть никто больше в него не вмешивается. Включая, Борис Николаевич, президента! Но я несу ответственность за всё». И Ельцин меня поддержал полностью.
Я вышел в пустоту. Что делать? И решил пригласить Лысенко. Мы с ним были знакомы. Он читал «Сельскую молодёжь» и очень её любил. Он приглашал меня в «Останкино». Я выступал у них во «Взгляде». Я рассказал ему о предложении Ельцина. Лысенко: «А кто ещё есть?» — «Я и ты. Ты — генеральный директор. Я — председатель компании».— «А что у нас есть?» — «Ничего нет, Толя!» — «А деньги?» — «Нет денег!» Ну и мы начали...
На дворе — тысяча девятьсот девяностый год. Существовало ещё союзное руководство. И мы собирались практически инкогнито. И не где-нибудь, а в здании Гостелерадио! Там выделили мне двенадцатиметровый кабинетик, где и собирался наш первый состав. Обязательно ставили одного человека в коридоре. Как только кто-то из руководства Гостелерадио шёл по коридору, тот троекратно стучал в дверь. Все замолкали. То есть и здесь всё приходилось делать вопреки.

— В девяностые вы с нуля создалиТВЦ. То есть без всякой натяжки вас можно назвать отцом-основателем сегодняшнего телевидения. Но если вы — отец, стало быть, несёте ответственность за своих телевизионных детей и внуков? Насколько вы ими довольны?

— Никогда не бываешь доволен своими детьми и внуками полностью, но существуют люди, которыми я горжусь. Я вырастил талантливых телеведущих. Среди них — Илья Колосов, Дмитрий Киселёв и Сергей Брилёв. Мне удалось внедрить идею, чтобы в информационных программах появилась аналитика. Со мной спорил Познер и спорит до сих пор, что в новостных передачах не может быть аналитики, а я, напротив, на том настаивал: дескать, это даже не обсуждается. И теперь вижу, что аналитика-то как раз на канале «Россия» присутствует, чему я очень рад. Самое главное — я создал российское радио. И оно полностью, стопроцентно взяло этот курс и развило его в своём направлении. Сегодня «Радио России» — лучшее радио. Такого у нас больше нет. Помню, когда вышла в эфир первая радиопередача, произошли события в Вильнюсе — захват телецентра. Это была первая поездка нашей команды. Кравченко, возглавлявший тогда Гостелерадио СССР, дал нам четыре часа в эфире на волне вместе с «Маяком». Задача, которая была мной поставлена,— выиграть у радиостанции «Маяк», потому что в тот момент это была лучшая радиостанция. Я сказал своим: «Только — правду! Поняли?» Они привезли материал. Он был как нежданное озарение на фоне той дребедени, которая шла со всех сторон — по радио и по телевидению. И мы вышли в эфир. Эту передачу услышал Горбачёв. И пришёл в бешенство. Он позвонил Кравченко и спросил: «Ты слушал „Радио России“? Знаешь Попцова?» — «Знаю»,— сказал Кравченко. «Ты можешь его уволить?» — «Нет, не могу».— «Как не можешь?» — «Потому что это „Радио России“».— «Ну, тогда загони этого Попцова за Можай, чтобы у него не было эфира!»
«Маяк» шёл сразу после нашей передачи. Я никогда не забуду слов ведущих: «Только что вы слышали материал, переданный по „Радио России“, о событиях в Вильнюсе. Мы не будем повторяться — вернёмся к этому сюжету вечером...» Они поняли: их передача была просто ужасной после того, что мы выдали в эфир...
Кравченко не мог — мне позвонил его зам Тупикин: «Значит, так: либо отныне все ваши передачи проходят через программную дирекцию Гостелерадио, либо вы лишаетесь волны...» Что такое программная дирекция? Это — цензура. Я собрал своих. За то, чтобы остаться на прежней волне, высказался только Толя Лысенко. Я решил: «Мы выбираем другую волну!» Правда, Лысенко, как человек искушённый, предупредил: «Вы потеряете в четыре, если не в пять раз, свою аудиторию!» На что я ответил: «Лучше свобода в подвале, чем тюрьма в зале конгресса». С той волны мы ушли. Это было тяжело. Но вот еду я в Тарусу. На переезде, как всегда, очередь машин. Вдруг смотрю: у одной — толпа народу. Подходят и подходят. Спрашиваю: «А что это там такое?» Говорят: «Работает приёмник. Да тише ты, тише!» — «Да почему — тише?!» — «„Радио России“!» В общем, случилось то, что и должно было случиться...
А недоволен я вот чем: деньги разложили телевидение. Кроме того, уходит режиссёрский профессионализм — он обретает однообразие, ибо все ток-шоу сделаны под одну копирку, все телевизионные дискуссии похожи друг на друга, и на них, как правило, одни и те же личности, как будто в огромной России нет других, не менее ярких и убедительных. У нас появилось телевидение, которое не касается острейших проблем общества. Мы сегодня можем обсуждать события в Сирии и на Украине, но мы должны говорить и о том, что делается в том или ином ТСЖ или управляющей компании, что творится с квартплатой — короче говоря, что происходит внутри России...

— В памяти моей — передача, ведущим и автором которой были непосредственно вы, и она называлась...

— «Ваше высокоодиночество». Это уже было время, когда президентом России стал Путин, а я был президентом ТВЦ.

— Что подвигло вас на создание этого смелого, но и аргументированного проекта, который, я так понимаю, стал причиной вашего ухода сТВЦ?

— Когда Владимир Владимирович пришёл к власти, я взял лист бумаги и написал: год рождения, месяц. Знак — Весы. Дальше: КГБ, разведчик, закончил отделение вербовки, значит, никогда не сдаст своих и команду будет формировать только из них, всегда в своих выступлениях будет демонстрировать нечто вроде сеанса гипноза и никогда не будет принимать окончательного решения, всегда будет взвешивать. Показательно, что после выступлений Ельцина в парламенте все бросались друг на друга и президентские противники рвали на себе рубахи. После выступления Путина я, как обычно, выхожу в холл, смотрю, идут коммунисты: «А ведь он нашу программу взял!» Идут «справедливороссы»: «Всё в порядке! Это наша программа...» И так — все фракции. Всех удовлетворил и обаял. Или вот ещё один характерный пример. Приходят к Путину Кудрин и Греф с планами экономического развития. Каждый — со своим. Путин читает первый и второй. Они отличаются едва ли не диаметральным образом. Владимир Владимирович вызывает Кудрина и Грефа: «Значит, так: четыре дня — стыкуйте и принесите мне!» И когда я об этом написал в своей книге, последователь Суслова в его новейшем воплощении — Сурков, обращаясь к Лужкову, с которым я дружил и в чьё ведение мэра входила, разумеется, и опека столичного телевидения, сказал свою сакраментальную фразу: «Юрий Михайлович, определитесь: вы — с нами или с Попцовым?» И Юрий Михайлович, ввиду того, что у меня заканчивался контракт, его продлевать просто-напросто не стал. Помню, иду я по коридору, и Лужков, только что проводивший Путина, кричит: «Олег, остановись!» Подходит: «Я был не прав. Я должен был с тобой поговорить и всё тебе объяснить». Я — Лужкову: «Юрий Михайлович, да не расстраивайтесь вы. Я же знаю, что вам сказал Сурков...» — «А что он мне сказал?!» Я привёл фразу Суркова. Лужков ко мне наклонился: «Вот это точно — тебе язык надо вырвать!»

— Олег Максимович, в этом месте я не могу не заметить, что едва ли не все, начиная от былых комсомольских начальников, заканчивая политическими деятелями последующих времён, охотились за вашим языком. Не откажу себе в удовольствии процитировать «избранные места» из своего рода попцовских досье, приведённых в конце вашей книги «Хроника времён „царя Бориса“»: «Объявив о программе „500 дней“, стал примерять мантию отца реформ. Отцовство признать отказались...»; «Живёт и действует по принципу: компромисс — это та лошадь, которая не обязательно выигрывает скачки, но зато всегда возвращается в конюшню... Неравнодушен к технике. Мог бы стать королём ремонта частных машин»; «Сельское хозяйство не поднял, но все надлежащие речи Петра Столыпина прочёл»; «По характеру поведения лидер. При благоприятном стечении обстоятельств может выдвинуть свою кандидатуру даже в президенты. Знает, что Жозефина была супругой Наполеона». Вы как будто раскрашиваете игральные карты: вот валет, вот король, вот туз, а вот шестёрка, но козырная... Вы знаток «колоды». Скажите, готовя ту историческую телепередачу, вы уже наперёд знали, что вас отодвинут?

— Нет, я продолжал работать. Во-первых, я симпатизировал и симпатизирую Путину. Во-вторых, меня раздражало, что его обманывают. И я видел в нём человека прозорливого. Я считаю, что он как президент сверхнеобходим России! Конечно, он сумел стабилизировать ситуацию в стране. Но вот что меня не устраивает: нет отработанного, продуктивного управления страной. Путин перевёл страну в ручное управление. Да, это вынужденный шаг. Но тогда надо признать: то управленческое ядро, которое создано в России, некомпетентно и неэффективно. Ты можешь перевести управление на себя. Но тебя одного не хватит. Нет тебя — и всё обвалится! Но он, как разведчик, многократно верен только своим и никогда их не бросит. Потому что в разведке, если ты кого-то бросишь, а он, не дай Бог, перейдёт на другую сторону, что ты тогда будешь делать?
Так уж сложилось в моей жизни, что я всё время, в любой ситуации находился в конструктивной оппозиции. Я всегда верил и продолжаю верить, что конструктивная оппозиция возьмёт верх. Именно опираясь на философию конструктивной оппозиции, я создал журнал «Сельская молодёжь» в том её укрупнённом варианте, в котором он запомнился читателям. Точно так же идею конструктивной оппозиции я отстаивал на российском радио и телевидении. Возникает вопрос: почему я эту конструктивную оппозицию занимал и занимаю? Попытаюсь ответить. Занимал потому, что понимал: не нужно взращивать недовольство, но надо всегда задавать себе вопрос: «Что тебя в этот момент не устраивает?» Вот этот момент — момент конструктивной оппозиции, он помогает жить, вовлекать в круг твоих идей новых единомышленников по той простой причине, что ты ничего не уничтожаешь, а жаждешь продолжения в новом качестве, хочешь единственного: чтобы общество учитывало ошибки, чтобы оно не отдавало себя на откуп или во власть чьей-то бестрепетной воли.

— Вы, кроме всего прочего, стояли у истоков создания Крестьянской партии России?

— Да, это было моё предложение — создать Крестьянскую партию...

— Но согласитесь, сегодня из политического оборота как бы выпали два класса: создаётся впечатление, что в России больше нет крестьян и рабочих. Что-то не слышно, что у нас в стране существовала бы реальная политическая сила, которая бы защищала интересы собственно крестьянства и собственно рабочего класса. Если, конечно, не считать отдельно взятых пассионарных депутатов Госдумы — агрария Харитонова и токаря Трапезникова. Как вы к такому положению дел относитесь?

— Я отношусь к этому очень болезненно. Однажды Виктор Астафьев сказал о Хрущёве следующее: «Человек он, конечно, хороший, но культурёшки ему не хватает». И был прав: «культурёшки» Никите Сергеевичу не хватало. И его капризы мы расхлёбываем до сих пор, хотя он сделал немало и хорошего. Я к Хрущёву отношусь скорее положительно, нежели отрицательно. Почему? В нём было много внутренней стихийной народности. Он слетал в Америку, встретился там с Кеннеди и заразился идеей двухпартийной системы: республиканцев и демократов. И эту идею привёз в Россию, переаттестовав под те интересы, которые здесь существовали: крестьяне и рабочий класс. Он считал, что прежде всего сельские обкомы партии сделают рывок в развитии деревни. Это было совершенно правильно и очень важно. И с другой стороны, когда партия сконцентрируется на развитии промышленности и рабочего класса, результат тоже не заставит себя ждать. А ещё из Соединённых Штатов Хрущёв привёз кукурузу. У нас начали орать: «Зачем кукуруза на севере?!» Потому что были идиоты. Поверьте мне: я разбираюсь в сельском хозяйстве, и появление в наших широтах кукурузы как массового явления сняло проблему сочных кормов, с решением которой страна задыхалась.

— Недавно был на юбилее школы, которую закончил. И вот, когда уже вся торжественная часть завершалась, начали раздавать так называемых «слонов»: «Выражаем благодарность индивидуальному предпринимателю такому-то (далее шёл длинный челобитный список тех самых индивидуальных предпринимателей)». Я подумал: раньше благодарили за ударный труд передовиков производства — рабочих и колхозников. А сейчас их как будто всех выселили на Соловки, а вместо них нагнали индивидуальных предпринимателей. Вместо крестьян, о которых так пёкся Никита Сергеевич, не то аграрии, не то фермеры...

— Секундочку! Да, из понятийного оборота исчезает слово «крестьянство». Точно так же рабочий класс как социальная сила ушёл, к примеру, из Москвы. И это недопустимо как в первом, так и во втором случае. Однако социальный строй меняется, и если крестьянина назовут фермером, ничего в этом плохого не будет. Я категорически — за! Но вот сейчас, когда мы заговорили об импортозамещении, выпадает бесспорный шанс вернуть на круги своя российское крестьянство и придать ему должное значение. Именно — через фермерство, ибо сегодня наши фермеры, достигшие результатов, приносят реальную пользу.
Вот я, будучи секретарём Ленинградского сельского обкома комсомола, привёз так называемую конструкцию-карусель. Это автоматизированная установка по дойке коров. И нам удалось её внедрить, что моментально повысило производительность в животноводстве в четыре раза. Но я тебе хочу сказать, что это было осуществлено всё тогда же — в хрущёвский период, когда наличествовало большее понимание к передовым новшествам в сельском хозяйстве. Да, Никита Сергеевич злобился на приусадебные участки — от этих перегибов он впоследствии отказывался. Да, капризов вроде Порт-Артура и Крыма у него было с избытком. Никита Крым отдал Украине за просто так — как некую плату за то, что он был когда-то первым секретарём компартии Украины. Я же писал об этом: почему в Крыму ничего не строилось? Потому что Украина ждала, пока Россия поднимет этот вопрос. Вопрос поднимался в девяностом году, по этому поводу собирались, но у России не было денег, а в Крыму ничего не делалось, и мы тогда от той затеи отказались...
Но если вернуться к тому, что условно можно назвать вариантом двухпартийной системы по-советски, с её паритетным вниманием к промышленности и сельскому хозяйству, вот это хрущёвское раздвоение было подлинным рывком в то самое, о чём ты меня спросил. Рывком с единственной целью: чтобы крестьянство как производительная и социальная сила с общественного и политического горизонта не ушло.
Сегодня ушёл и рабочий класс. К чему мы в результате пришли? Я написал статью, посвящённую лесу и земле, где сказал, что от века главным богатством России были лес и земля. Ибо газ и нефть — это богатства преходящие. А лес и земля — вечные, потому что они восстановимы и идут по кругу.

— Получается, мы опять возвращаемся на круги своя — к Лесотехнической академии, которую вы закончили, и к тому, что лес — главное богатство Российской империи?

— Вот именно! Потому что тотальная ориентация на нефть и газ ни к чему хорошему не привела и не приведёт. Я написал, что есть только один вариант: президент собирает все сферы, связанные с лесным хозяйством, и принимает программу спасения лесов. Потому что происходит разграбление страны. На сегодня в России работает только тридцать процентов пахотных земель, дающих продукцию питания. Семьдесят процентов либо заросло, либо застраивается так называемыми особняками.

— Насколько я знаю, Сергей Миронов, лидер «Справедливой России», развивает идею о выделении ста соток земли каждому россиянину безвозмездно. Ещё раньше с подобным же призывом выступил полномочный представитель президента на Дальнем Востоке и вице-премьер Юрий Трутнев.

— Да, они сейчас эти идеи транслируют. В ответ слышится, что никто, мол, не поедет. Поедут. Медленно, но поедут. Я сам, несмотря на возраст, вскапываю огород и смотрю, каким это потрясающим подспорьем может быть. Вот эти тыквы, которые ты видишь в комнате, это с моего огорода. Первый раз я их на своём участке посадил, и они у меня удались — и пошли! И это было безграмотностью, когда мы уничтожили сельскохозяйственную кооперацию. На две тысячи пятнадцатый год пришёлся бешеный урожай яблок. И если бы существовала кооперация, её представители должны были бы на машинах объезжать эти сады, чьи хозяева могли бы безвозмездно отдать собственные, не битые и не гнилые, яблоки на отечественные прилавки. Но этого нет, потому что перекрыты торговые сети...

— Как вы думаете: если бы Виктор Петрович Астафьев, который ушёл от нас в две тысячи первом году, будто бы не захотев глядеть на двадцать первое столетие, дожил до сего дня, что бы он, по-вашему, сказал?

— Для меня Астафьев был, есть и остаётся эталоном великого русского писателя. Он из той категории, к коей относятся такие авторы, как Лев Толстой, Горький, Чехов, Лесков. Астафьев очень значим. Во-первых, своим удивительным знанием русского человека. Он черпал собственное творчество из народной мудрости. И был ей верен. Во-вторых, каждое его произведение измерялось глубиною. И всё, что у Астафьева читаешь, по мере прочтения осознаёшь, что ты сам становишься значительнее. Как только появились его первые рассказы, ты понимал, что в твоих руках — проза, которая делает взрыв. Она такого уровня, с таким языком, с таким отношением к человеку, что остаётся только развести руками. Это невероятная по силе проза. Не претендующая на какую-то сверхсовременность. Главный герой Виктора Астафьева — сам Виктор Астафьев. И вот если бы ему сейчас дали слово, убеждён, что, глянув на происходящее, он бы, что называется, высказался без обиняков: «Вы когда-нибудь можете кончить весь этот бардак, или он будет продолжаться вечно?!»