ИГОРЬ ВОЛГИН
Игорь Волгин — поэт, историк, телеведущий. Из семьи московских журналистов, родился в 1942 году в Перми, где семья находилась в эвакуации. окончил исторический факультет МГУ имени М. В. Ломоносова.
В 1962 году Павел Антокольский напутствовал молодого поэта в "литературной газете". Игорь Волгин печатался во многих периодических изданиях, автор нескольких книг
стихов и переводов, в том числе вышедшей после большого перерыва книги "Персональные данные" (2015).
Один из ведущих мировых специалистов по жизни и творчеству Достоевского. Президент российского Фонда Достоевского, вице-президент Международного общества Достоевского (International Dostoevsky Society). Автор книг "Достоевский-журналист. “Дневник писателя” и русская общественность" (1982), "Последний год Достоевского. Исторические записки" (1986, 1990, 1991, 2010), "Родиться в России. Достоевский и современники: жизнь в документах" (1991), "Метаморфозы власти. Покушения на российский трон в XVIII–XIX вв." (1994), "Колеблясь над бездной. Достоевский и императорский дом" (1998), "Пропавший заговор. Достоевский и политический процесс 1849 г." (2000), "Возвращение билета. Парадоксы национального самосознания" (2004), "Уйти ото всех. Лев Толстой как русский скиталец" (2010), "Родные и близкие" (2013).
Под руководством Игоря Волгина была издана документальная "Хроника рода Достоевских" (2013). Игорь Волгин — профессор факультета журналистики МГУ имени
М. В. Ломоносова и литературного института имени А. М. Горького. Кандидат исторических, доктор филологических наук, академик РАЕН, член Союза писателей Москвы, член исполкома Русского ПЕН-центра.
Член Совета по русскому языку при Президенте РФ.
Основатель (1968 год) и бессменный руководитель легендарной литературной студии МГУ "ЛУЧ", выпускники которой вносили и вносят ощутимый вклад в современную российскую поэзию (Сергей Гандлевский, Александр Сопровский, Евгений Витковский,
Бахыт Кенжеев, Алексей Цветков, Геннадий Красников, Наталья Ванханен, Евгений Бунимович, Инна Кабыш, Дмитрий Быков, Владимир Вишневский, Вадим Степанцов, Виктория Иноземцева, Сергей Шестаков, Герман Власов, Анна Аркатова, Мария Ватутина и мн. др.).
Лауреат премии журнала "Октябрь" (1998, 2010), премии Правительства Москвы в области литературы (2004), российско-итальянской литературной премии "Москва-Пенне" (2011), премии Правительства Российской Федерации (2011), ломоносовской премии (2014), Российской национальной телевизионной премии "ТЭФИ" (2016), Международной Тютчевской премии "Мыслящий тростник" (2016).
Автор и ведущий интеллектуальной программы
"Игра в бисер с Игорем Волгиным" на телеканале "Россия К".
Автор телесериалов "Николай Заболоцкий", "Из истории русской журналистики", "Жизнь и смерть Достоевского" (12 серий).
В 1962 году Павел Антокольский напутствовал молодого поэта в "литературной газете". Игорь Волгин печатался во многих периодических изданиях, автор нескольких книг
стихов и переводов, в том числе вышедшей после большого перерыва книги "Персональные данные" (2015).
Один из ведущих мировых специалистов по жизни и творчеству Достоевского. Президент российского Фонда Достоевского, вице-президент Международного общества Достоевского (International Dostoevsky Society). Автор книг "Достоевский-журналист. “Дневник писателя” и русская общественность" (1982), "Последний год Достоевского. Исторические записки" (1986, 1990, 1991, 2010), "Родиться в России. Достоевский и современники: жизнь в документах" (1991), "Метаморфозы власти. Покушения на российский трон в XVIII–XIX вв." (1994), "Колеблясь над бездной. Достоевский и императорский дом" (1998), "Пропавший заговор. Достоевский и политический процесс 1849 г." (2000), "Возвращение билета. Парадоксы национального самосознания" (2004), "Уйти ото всех. Лев Толстой как русский скиталец" (2010), "Родные и близкие" (2013).
Под руководством Игоря Волгина была издана документальная "Хроника рода Достоевских" (2013). Игорь Волгин — профессор факультета журналистики МГУ имени
М. В. Ломоносова и литературного института имени А. М. Горького. Кандидат исторических, доктор филологических наук, академик РАЕН, член Союза писателей Москвы, член исполкома Русского ПЕН-центра.
Член Совета по русскому языку при Президенте РФ.
Основатель (1968 год) и бессменный руководитель легендарной литературной студии МГУ "ЛУЧ", выпускники которой вносили и вносят ощутимый вклад в современную российскую поэзию (Сергей Гандлевский, Александр Сопровский, Евгений Витковский,
Бахыт Кенжеев, Алексей Цветков, Геннадий Красников, Наталья Ванханен, Евгений Бунимович, Инна Кабыш, Дмитрий Быков, Владимир Вишневский, Вадим Степанцов, Виктория Иноземцева, Сергей Шестаков, Герман Власов, Анна Аркатова, Мария Ватутина и мн. др.).
Лауреат премии журнала "Октябрь" (1998, 2010), премии Правительства Москвы в области литературы (2004), российско-итальянской литературной премии "Москва-Пенне" (2011), премии Правительства Российской Федерации (2011), ломоносовской премии (2014), Российской национальной телевизионной премии "ТЭФИ" (2016), Международной Тютчевской премии "Мыслящий тростник" (2016).
Автор и ведущий интеллектуальной программы
"Игра в бисер с Игорем Волгиным" на телеканале "Россия К".
Автор телесериалов "Николай Заболоцкий", "Из истории русской журналистики", "Жизнь и смерть Достоевского" (12 серий).
Поэзия как случай
Можем ли мы обойтись без поэзии? Легко. Ведь еще симпатичнейший Евгений Базаров сказал, как припечатал: "Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта".
Вообще все искусство может выглядеть как некая избыточность по отношению к "нормальной" жизни. Есть, пить, одеваться, защищаться от врагов, выживать можно как без наскальных рисунков, так и без полотен Рафаэля. И вообще материальное преуспеяние вовсе не предполагает наличия Бетховенов и Львов Толстых.
Между тем трудно оспорить мнение, что именно Гомер создал Элладу.
Действительно, и древние греки, и римляне, и германцы, и скандинавы осознавали себя как единый народ, только опираясь на "легенды и мифы", на общий поэтический звук, на эпос, запечатлевший происхождение, бытование, или, говоря по-ученому, самоидентификацию племен, воздвигших этот грандиозный поэтический мир.
Попробуем из России "вычесть" Пушкина, Тютчева, Маяковского, Мандельштама и др.: это будет совсем другая страна. Допустим, что физически могущественная (что, впрочем, сомнительно), однако не вызывающая особой приязни ни у собственных граждан, ни у обитателей сопредельных земель. В ней, этой воображаемой стране, было бы чрезвычайно скучно жить и, несмотря на гипотетическое благополучие, возможно, зашкаливал бы процент немотивированных самоубийств.
Поэзия есть искупление. Ибо две истины — "вначале было Слово" и "Бог есть любовь" — она соединяет самым верным и самым непостижимым образом.
"И прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен…" — это о несказанности женской красоты. Подобное можно отнести и к стихам. Однако не остановится ли сама жизнь, если, предположим, ее удалось бы разгадать до конца?
Конечно, знаем: "лучшие слова в лучшем порядке". Но нужно играть всеми смыслами бытия, чтобы добиться этой, казалось бы, не столь обременительной цели. Поэзия — кратчайшее расстояние между любыми точками простран-ства, между любыми мировыми значениями, между ближайшими и отдаленнейшими предметами. Она мгновенно одолевает дистанцию, для прохождения которой иным видам человеческой любознательности потребовались бы века. И в этом смысле она неразложима на жанры: лирику философскую, любовную, гражданскую, мужскую, женскую и т. д. Очевидно, прав И. Бродский: "Поэзия не имеет эпитета".
Виланд однажды заметил, что ежели бы он "жил и работал" на необитаемом острове — без надежды, что его когда-нибудь прочтут — он с таким же тщанием отделывал собственные стихи, как если бы предназначал их любителям литературы. Это свидетельствует о бескорыстности творения. Бог "тоже" творил в одиночку.
Но все, что я здесь попытался изложить, — не более чем несовершенная попытка несовершенного разума объять необъятное. Оставаясь наедине с листом бумаги, поэт может не помнить ничего, что могло бы споспешествовать ему в его "привычном" деле.
Вообще все искусство может выглядеть как некая избыточность по отношению к "нормальной" жизни. Есть, пить, одеваться, защищаться от врагов, выживать можно как без наскальных рисунков, так и без полотен Рафаэля. И вообще материальное преуспеяние вовсе не предполагает наличия Бетховенов и Львов Толстых.
Между тем трудно оспорить мнение, что именно Гомер создал Элладу.
Действительно, и древние греки, и римляне, и германцы, и скандинавы осознавали себя как единый народ, только опираясь на "легенды и мифы", на общий поэтический звук, на эпос, запечатлевший происхождение, бытование, или, говоря по-ученому, самоидентификацию племен, воздвигших этот грандиозный поэтический мир.
Попробуем из России "вычесть" Пушкина, Тютчева, Маяковского, Мандельштама и др.: это будет совсем другая страна. Допустим, что физически могущественная (что, впрочем, сомнительно), однако не вызывающая особой приязни ни у собственных граждан, ни у обитателей сопредельных земель. В ней, этой воображаемой стране, было бы чрезвычайно скучно жить и, несмотря на гипотетическое благополучие, возможно, зашкаливал бы процент немотивированных самоубийств.
Поэзия есть искупление. Ибо две истины — "вначале было Слово" и "Бог есть любовь" — она соединяет самым верным и самым непостижимым образом.
"И прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен…" — это о несказанности женской красоты. Подобное можно отнести и к стихам. Однако не остановится ли сама жизнь, если, предположим, ее удалось бы разгадать до конца?
Конечно, знаем: "лучшие слова в лучшем порядке". Но нужно играть всеми смыслами бытия, чтобы добиться этой, казалось бы, не столь обременительной цели. Поэзия — кратчайшее расстояние между любыми точками простран-ства, между любыми мировыми значениями, между ближайшими и отдаленнейшими предметами. Она мгновенно одолевает дистанцию, для прохождения которой иным видам человеческой любознательности потребовались бы века. И в этом смысле она неразложима на жанры: лирику философскую, любовную, гражданскую, мужскую, женскую и т. д. Очевидно, прав И. Бродский: "Поэзия не имеет эпитета".
Виланд однажды заметил, что ежели бы он "жил и работал" на необитаемом острове — без надежды, что его когда-нибудь прочтут — он с таким же тщанием отделывал собственные стихи, как если бы предназначал их любителям литературы. Это свидетельствует о бескорыстности творения. Бог "тоже" творил в одиночку.
Но все, что я здесь попытался изложить, — не более чем несовершенная попытка несовершенного разума объять необъятное. Оставаясь наедине с листом бумаги, поэт может не помнить ничего, что могло бы споспешествовать ему в его "привычном" деле.
Люблю появление ткани,
Когда после двух или трех,
А то четырех задыханий
Придет выпрямительный вздох…
Когда после двух или трех,
А то четырех задыханий
Придет выпрямительный вздох…
О. Мандельштам
То есть обладание, положим, всеми секретами мастерства далеко не всегда ведет к "появлению ткани". Стихотворение — всегда случайность ("Нас всех подстерегает случай"). Но, как сказано (правда, по другому поводу), кирпич просто так на голову не свалится.
Игорь Волгин
* * *
На станции выйду случайной.
Засохший куплю бутерброд.
В засаленном френче начальник
печально рукою махнет.
И, словно бы глас безответный,
взывающий в ночь, наугад,
трагический колокол медный
ударит три раза подряд.
Не так ли для пущей острастки
в старинном спектакле одном
вещали о страшной развязке,
назначенной вышним судом?
…Но дунет ночная остуда,
ночная зажжется звезда.
Я дальше уеду отсюда —
и вновь не вернусь я сюда.
Ни жизни не жаль мне, ни денег,
но жаль мне оставленных тут
вот этих коротких мгновений,
пронзительных этих минут.
Как будто бы свет этот бледный
не раз еще вспомню потом.
…И колокол, колокол медный.
И ночь на перроне пустом.
* * *
Ударил дождь по темному стеклу,
сверкнул огонь — и сад мой озарился.
И я подумал: "Если я умру,
зачем на белый свет я появился?"
...Шумел мой сад — тяжелые плоды
влекло с дерев, и словно бы к истокам
стремились струи темные воды,
задушенно хрипя, по водостокам.
Я не знавал такого отродясь!
Но прошлое, представшее воочью,
внушало мысль, что некто, осердясь,
меня прибрать задумал этой ночью.
Под стон дубов, что гнулись на ветру,
под гром небес, взывающих к расплате,
я так подумал: "Если я умру,
то это будет очень даже кстати..."
...Но блеск угас, раздался сиплый глас,
гласил петух — дух умиротворенья,
и отвращал смущение от нас,
и прекращал стихий коловращенье.
Сползал туман с очнувшихся берез,
стекали капли с листьев бересклета,
и запах роз, осилив запах гроз,
казалось, мир сулил нам в это лето.
— Дыши, — шумели ели, — и скажи,
что, в общем, нет причин для беспокойства
и что на состояние души
влияют атмосферные расстройства!
— Все это так, — твердил я, — это так —
опять тверды разверзшиеся тверди!
Но эта ночь, но молнии, но мрак,
но эти мысли странные — о смерти…
* * *
Времени все истончается нить,
как ты ни нукай.
Надо бы что-нибудь сочинить
перед разлукой.
Может быть, в прозе излить свою желчь —
в черта ли, в Бога ль —
и, написавши, немедленно сжечь,
плача, как Гоголь.
И расточится мой дивный талант
в замяти росской,
и не почтит меня жлоб-аспирант
вежливой сноской.
И умиленье мой тихий отвал
вызовет в детях,
ибо не слишком я их доставал,
канувший в нетях,8 юность • 2016
Поэзия
где неизбывных грехов моих рать
мама лишь видит…
Как бы мне к жизни своей подобрать
сносный эпитет?
Может, и вправду забацать стишок
с рифмой-подлюгой,
может быть, выпить на посошок
с юной подругой?
Глядь, на исходе осеннего дня
в Первопрестольной
други-поэты помянут меня
с грустью пристойной.
И завиляет обрубком хвоста
пес мой подлиза.
И, похмелившись, отверзнет уста
бедная Лиза.
* * *
Вероломная, нежная, злая,
беспородных болотных кровей,
под разлеты вороньего грая
что ты сделала с жизнью моей?
Что ты сделала с нашим жилищем,
как Рязань, разоренным во прах,
с этим счастьем недолгим и нищим,
с первым словом на детских устах?
Значит, время страшнее, чем Ирод,
если женщина в дикой борьбе,
умножая количество сирот,
пробивает дорогу себе.
Я теперь заодно с листопадом,
с этой ширью, где охра и ржа,
где кружит над заброшенным садом
уязвленная мною душа.
Где подруга последняя — осень
от меня поспешает во тьму.
И под шум переделкинских сосен
так легко засыпать одному.
* * *
На станции выйду случайной.
Засохший куплю бутерброд.
В засаленном френче начальник
печально рукою махнет.
И, словно бы глас безответный,
взывающий в ночь, наугад,
трагический колокол медный
ударит три раза подряд.
Не так ли для пущей острастки
в старинном спектакле одном
вещали о страшной развязке,
назначенной вышним судом?
…Но дунет ночная остуда,
ночная зажжется звезда.
Я дальше уеду отсюда —
и вновь не вернусь я сюда.
Ни жизни не жаль мне, ни денег,
но жаль мне оставленных тут
вот этих коротких мгновений,
пронзительных этих минут.
Как будто бы свет этот бледный
не раз еще вспомню потом.
…И колокол, колокол медный.
И ночь на перроне пустом.
* * *
Ударил дождь по темному стеклу,
сверкнул огонь — и сад мой озарился.
И я подумал: "Если я умру,
зачем на белый свет я появился?"
...Шумел мой сад — тяжелые плоды
влекло с дерев, и словно бы к истокам
стремились струи темные воды,
задушенно хрипя, по водостокам.
Я не знавал такого отродясь!
Но прошлое, представшее воочью,
внушало мысль, что некто, осердясь,
меня прибрать задумал этой ночью.
Под стон дубов, что гнулись на ветру,
под гром небес, взывающих к расплате,
я так подумал: "Если я умру,
то это будет очень даже кстати..."
...Но блеск угас, раздался сиплый глас,
гласил петух — дух умиротворенья,
и отвращал смущение от нас,
и прекращал стихий коловращенье.
Сползал туман с очнувшихся берез,
стекали капли с листьев бересклета,
и запах роз, осилив запах гроз,
казалось, мир сулил нам в это лето.
— Дыши, — шумели ели, — и скажи,
что, в общем, нет причин для беспокойства
и что на состояние души
влияют атмосферные расстройства!
— Все это так, — твердил я, — это так —
опять тверды разверзшиеся тверди!
Но эта ночь, но молнии, но мрак,
но эти мысли странные — о смерти…
* * *
Времени все истончается нить,
как ты ни нукай.
Надо бы что-нибудь сочинить
перед разлукой.
Может быть, в прозе излить свою желчь —
в черта ли, в Бога ль —
и, написавши, немедленно сжечь,
плача, как Гоголь.
И расточится мой дивный талант
в замяти росской,
и не почтит меня жлоб-аспирант
вежливой сноской.
И умиленье мой тихий отвал
вызовет в детях,
ибо не слишком я их доставал,
канувший в нетях,8 юность • 2016
Поэзия
где неизбывных грехов моих рать
мама лишь видит…
Как бы мне к жизни своей подобрать
сносный эпитет?
Может, и вправду забацать стишок
с рифмой-подлюгой,
может быть, выпить на посошок
с юной подругой?
Глядь, на исходе осеннего дня
в Первопрестольной
други-поэты помянут меня
с грустью пристойной.
И завиляет обрубком хвоста
пес мой подлиза.
И, похмелившись, отверзнет уста
бедная Лиза.
* * *
Вероломная, нежная, злая,
беспородных болотных кровей,
под разлеты вороньего грая
что ты сделала с жизнью моей?
Что ты сделала с нашим жилищем,
как Рязань, разоренным во прах,
с этим счастьем недолгим и нищим,
с первым словом на детских устах?
Значит, время страшнее, чем Ирод,
если женщина в дикой борьбе,
умножая количество сирот,
пробивает дорогу себе.
Я теперь заодно с листопадом,
с этой ширью, где охра и ржа,
где кружит над заброшенным садом
уязвленная мною душа.
Где подруга последняя — осень
от меня поспешает во тьму.
И под шум переделкинских сосен
так легко засыпать одному.
* * *
Пермь — быв. г. Молотов, ныне Пермь.
Из энциклопедии
Из энциклопедии
Я родился в городе Перми.
Я Перми не помню, черт возьми.
Железнодорожная больница.
Родовспомогательная часть.
Бытие пока еще мне снится,
от небытия не отлучась.
Год военный, голый, откровенный.
Жизнь и смерть, глядящие в упор,
подразумевают неотменный
выносимый ими приговор.
Враг стоит от Волги до Ла-Манша,
и отца дорога далека.
Чем утешит мама, дебютантша,
военкора с корочкой "Гудка"?
И эвакуацией заброшен
на брюхатый танками Урал,
я на свет являюсь недоношен —
немцам на смех, черт бы их побрал!
Я на свет являюсь — безымянный,
осененный смертною пургой.
Не особо, в общем, и желанный,
но хранимый тайною рукой —
в городе, где все мне незнакомо,
где забит балетными отель,
названном по имени наркома
как противотанковый коктейль.
И у края жизни непочатой
выживаю с прочими детьми
Я — москвич, под бомбами зачатый
и рожденный в городе Перми,
где блаженно сплю, один из судей
той страны, не сдавшейся в бою,
чьи фронты из всех своих орудий
мне играют баюшки-баю.
* * *
Все думали, что с Гитлером война
продолжится не годы, а недели.
И, сев у затемненного окна,
с надеждой в репродукторы глядели.
Как будто возвестить мог Левитан,
что, накопив войска свои поодаль,
мы совершили яростный таран
и прорвались на Вислу и на Одер.
И что часы фашистов сочтены
и в Руре пролетарии восстали…
Но мы уже оставили Ромны
и к Харькову с боями отступали.
И мать моя, беременная мной,
не ожидая помощи Европы,
по выходным копала под Москвой
крутые, полных профилей окопы.
* * *
Воспряну ото сна,
откину одеяло.
Окончилась война,
а мне и дела мало!
И только об одном
жалею в те минуты —
что смолкли за окном
победные салюты.
И, выровняв штыки,
идут без остановки
геройские полки
по улице Ольховке.
Ах, мама, ордена
какие у танкиста!
Ну почему война
закончилась так быстро?
* * *
Пальтецо поскорей натяну —
и туда, где братва боевая
беззаветно играет в войну,
пулеметы собой закрывая.
Как заснежены наши дворы!
Как парадные наши притихли!
Мы подвижники этой игры —
взрослых игр мы еще не постигли.
Я на снег упаду, не темня,
чтоб, спасая от верной могилы,
выносила меня из огня
Танька Бушина с третьей квартиры.
Как эффектно мы падаем ниц,
принимая геройские позы!
…Но стекают у Таньки с ресниц
настоящие горькие слезы.
И как мать, наклоняясь сквозь дым
ко своим же погодкам-ребятам,
она плачет по нас — молодым,
холостым непутевым солдатам.
Танька Бушина плачет по нас!
Но, отбросив пустые сомненья,
с овощных засекреченных баз
мы на Балчуг идем в наступленье.
Мы дойдем, как до Эльбы самой,
до Канавы в ограде щербатой…
Это, видимо, сорок восьмой
или, может быть, сорок девятый.
Он пройти стороной норовит,
но в какой-то неясной тревоге,
надрываясь, кричит паровик
на Казанской железной дороге.
Белый сквер на Ордынке раздет,
и деревья прозрачны и сини.
…Мы еще не читаем газет.
Телевизоров нет и в помине.
ЗИМА 1953 ГОДА
В бледные окна сочится рассвет.
Сны угасают — и сходят на нет.
Сизой поземкою занесены
послевоенные долгие сны.
Как бы в последнее впав забытье,
видят сограждане: каждый — свое.
Видит скрипач Копелевич к утру
дочь, погребенную в Бабьем Яру.
Видит Вахитова, наш управдом,
мужа, убитого в сорок втором.
Видит Сабуров, слепой гражданин,
бой за Проскуров и бой за Берлин.
…Первый по рельсам скрежещет вагон.
Поздние сны улетают вдогон.
Тонут в снегу проходные дворы —
как проходные в иные миры.
О коммунальная юность моя!
Все возвратится на круги своя.
Запах побелки и запах борщей.
И не безделки — в основе вещей.
Что поколеблет, а что упадет?
Дело не терпит и время не ждет.
…Дым поднимается к небу прямей.
Семь поднимаются хмурых семей.
Семь керогазов на кухне горят,
хлопают двери и краны хрипят.
Хлопают двери — и, сон поборов,
семь в унисон голосят рупоров.
Бодро внушает нам бодрая речь
бедра поставить на уровне плеч.
Преподаватель Гордеев не зря
будит Россию ни свет ни заря.
* * *
Отец уже три года не вставал.
Родня, как это водится, слиняла.
И мать, влачась, как на лесоповал,
ему с усильем памперсы меняла.
Им было девяносто. Три войны.
Бог миловал отсиживать на нарах.
Путевка в Крым. Агония страны.
Бред перестройки. Дача в Катуарах.
И мать пряла так долго эту нить
лишь для того, чтоб не сказаться стервой —
чтобы самой отца похоронить.
Но вышло так — ее призвали первой.
И, уходя в тот несказанный край,
где нет ни льгот, ни времени, ни правил,
она шепнула: "Леня, догоняй!" —
и ждать себя отец мой не заставил.
Они ушли в две тысячи втором.
А я живу. И ничего такого.
И мир не рухнул. И не грянул гром —
лишь Сколковом назвали Востряково.
* * *
Что там гремело за станцией Лось
ночью сегодня?
Видимо, снова не задалось
лето Господне.
Видимо, сроки подходят уже
крайние вроде.
Что, человек, у тебя на душе,
то и в природе.
…Там, за рекою, дымят лопухи,
меркнут Стожары.
Скоро столицу за наши грехи
выжгут пожары.
С кем обручен этот огненный век,
кто сей избранник —
то ли Нерон, то ли вещий Олег,
то ли торфяник.
Что же нам делать спасения для,
порознь и свально,
если горит под ногами земля,
то есть — буквально.
Если не выручит даже и газ
из преисподней,
ибо опять отступилось от нас
лето Господне.
* * *
Солдаты потешных полков
играют в потешные игры.
Летят от железных подков
цветные потешные искры.
Потешного ботика борт
и кубки с потешною брагой.
И машет отважно Лефорт
своею потешною шпагой.
Греми, барабан — и допрежь
не стихнет в ушах самодержца
вся прежняя музыка, — режь!
потешь государево сердце.
Покуда на стыке веко
вне вбиты кровавые вехи,
солдаты потешных полков
лихой предаются потехе.
Потешные пушки палят.
И, как на Руси уж ведется, —
еще никому невдогад,
как все это ей обернется.
ЕВРЕЙСКАЯ МЕЛОДИЯ
Багрицкий (урожд. Дзюбин), Самойлов (урожд. Кауфман),
Кушнер и Левитанский, Слуцкий и Бродский, не говоря уже о Пастернаке и Мандельштаме:
к русской поэзии примазались люди с двусмысленными фамилиями,
характерными, впрочем, для выходцев из бедных еврейских местечек —
сапожников (как правило, талмудистов), часовщиков, портных,
а также для их выбившихся в люди детишек —
негоциантов, адвокатов, ювелиров, зубных врачей.
Такие фамилии, как ни темни, сразу обличают происхождение,
не давая их обладателям шанс укрыться от справедливого людского суда.
Скажем, Давид Самойлов, печатая стихи,
всегда ставил вместо своего полного имени красивую букву Д.
Давид — выглядело бы нескромно, почти вызывающе.
А так — может быть, кто и подумает, что это — Данила. (Не дай Б-г Даниил.)
Или, положим, Дмитрий.
А на худой конец Дормидонт.
Слуцкого Бориса Абрамовича сильно компрометировало его неудобное отчество
(в отличие от более благополучного в этом отношении Бориса Леонидовича).
Но он его отнюдь не скрывал и даже написал знаменитое "Евреи хлеба не сеют…",
которое, впрочем, при жизни так и не сумел напечатать.
Осипу Эмильевичу с таким именем-отчеством
и вовсе некуда было деваться:
пиши стихи — не пиши, а видно сразу: не Иванов.
Но несчастливец, кажется, из-за этого особенно не переживал.
И даже неосторожно давал понять,
что улицу в самом сердце России когда-то назовут его одиозной фамилией.
Хитроумный Бродский свое имя Иосиф
мог бы, конечно, объяснить не какими-нибудь библейскими аллюзиями,
а горячей любовью родителей к отцу всех советских народов,
Но у него почему-то не возникало потребности в аргументах подобного свойства.
Итак, русские поэты еврейского происхождения
(или, как некоторые любят уточнять, русскоязычные стихотворцы)
делали свое дело, не заботясь о том,
что подумают об этом иные бдительные сограждане,
для коих пятый пункт
(язык не поворачивается назвать его устаревшим, ибо нет ничего более вечного)
является камнем преткновения (одновременно — камнем за пазухой),
который следует незамедлительно бросить в тех,
кто уж точно не без греха.
Между тем великих русских поэтов русского происхождения
(то есть, как можно догадаться, тоже русскоязычных)
Не особенно волновали анкетные данные инородцев — их соперников и коллег.
Но они весьма ревниво относились к их рифмам, метафорам, не говоря уже об анжамбеманах —
Как, собственно, и поступают поэты всех времен и народов.
Ибо если строфа твоя крива и убога,
ничто тебе не поможет — будь ты даже по паспорту сыном фараона Аменхотепа.
Итак, большие русские поэты еврейского происхождения,
Равно как и большие русские поэты происхождения нееврейского,
К стыду своему, забывали об этом важном различии.
Впрочем, те и другие — хотели они этого или нет —
оказались в конечном счете гордостью русского народа.
Что бы ни говорил по этому поводу Станислав Куняев.
Я Перми не помню, черт возьми.
Железнодорожная больница.
Родовспомогательная часть.
Бытие пока еще мне снится,
от небытия не отлучась.
Год военный, голый, откровенный.
Жизнь и смерть, глядящие в упор,
подразумевают неотменный
выносимый ими приговор.
Враг стоит от Волги до Ла-Манша,
и отца дорога далека.
Чем утешит мама, дебютантша,
военкора с корочкой "Гудка"?
И эвакуацией заброшен
на брюхатый танками Урал,
я на свет являюсь недоношен —
немцам на смех, черт бы их побрал!
Я на свет являюсь — безымянный,
осененный смертною пургой.
Не особо, в общем, и желанный,
но хранимый тайною рукой —
в городе, где все мне незнакомо,
где забит балетными отель,
названном по имени наркома
как противотанковый коктейль.
И у края жизни непочатой
выживаю с прочими детьми
Я — москвич, под бомбами зачатый
и рожденный в городе Перми,
где блаженно сплю, один из судей
той страны, не сдавшейся в бою,
чьи фронты из всех своих орудий
мне играют баюшки-баю.
* * *
Все думали, что с Гитлером война
продолжится не годы, а недели.
И, сев у затемненного окна,
с надеждой в репродукторы глядели.
Как будто возвестить мог Левитан,
что, накопив войска свои поодаль,
мы совершили яростный таран
и прорвались на Вислу и на Одер.
И что часы фашистов сочтены
и в Руре пролетарии восстали…
Но мы уже оставили Ромны
и к Харькову с боями отступали.
И мать моя, беременная мной,
не ожидая помощи Европы,
по выходным копала под Москвой
крутые, полных профилей окопы.
* * *
Воспряну ото сна,
откину одеяло.
Окончилась война,
а мне и дела мало!
И только об одном
жалею в те минуты —
что смолкли за окном
победные салюты.
И, выровняв штыки,
идут без остановки
геройские полки
по улице Ольховке.
Ах, мама, ордена
какие у танкиста!
Ну почему война
закончилась так быстро?
* * *
Пальтецо поскорей натяну —
и туда, где братва боевая
беззаветно играет в войну,
пулеметы собой закрывая.
Как заснежены наши дворы!
Как парадные наши притихли!
Мы подвижники этой игры —
взрослых игр мы еще не постигли.
Я на снег упаду, не темня,
чтоб, спасая от верной могилы,
выносила меня из огня
Танька Бушина с третьей квартиры.
Как эффектно мы падаем ниц,
принимая геройские позы!
…Но стекают у Таньки с ресниц
настоящие горькие слезы.
И как мать, наклоняясь сквозь дым
ко своим же погодкам-ребятам,
она плачет по нас — молодым,
холостым непутевым солдатам.
Танька Бушина плачет по нас!
Но, отбросив пустые сомненья,
с овощных засекреченных баз
мы на Балчуг идем в наступленье.
Мы дойдем, как до Эльбы самой,
до Канавы в ограде щербатой…
Это, видимо, сорок восьмой
или, может быть, сорок девятый.
Он пройти стороной норовит,
но в какой-то неясной тревоге,
надрываясь, кричит паровик
на Казанской железной дороге.
Белый сквер на Ордынке раздет,
и деревья прозрачны и сини.
…Мы еще не читаем газет.
Телевизоров нет и в помине.
ЗИМА 1953 ГОДА
В бледные окна сочится рассвет.
Сны угасают — и сходят на нет.
Сизой поземкою занесены
послевоенные долгие сны.
Как бы в последнее впав забытье,
видят сограждане: каждый — свое.
Видит скрипач Копелевич к утру
дочь, погребенную в Бабьем Яру.
Видит Вахитова, наш управдом,
мужа, убитого в сорок втором.
Видит Сабуров, слепой гражданин,
бой за Проскуров и бой за Берлин.
…Первый по рельсам скрежещет вагон.
Поздние сны улетают вдогон.
Тонут в снегу проходные дворы —
как проходные в иные миры.
О коммунальная юность моя!
Все возвратится на круги своя.
Запах побелки и запах борщей.
И не безделки — в основе вещей.
Что поколеблет, а что упадет?
Дело не терпит и время не ждет.
…Дым поднимается к небу прямей.
Семь поднимаются хмурых семей.
Семь керогазов на кухне горят,
хлопают двери и краны хрипят.
Хлопают двери — и, сон поборов,
семь в унисон голосят рупоров.
Бодро внушает нам бодрая речь
бедра поставить на уровне плеч.
Преподаватель Гордеев не зря
будит Россию ни свет ни заря.
* * *
Отец уже три года не вставал.
Родня, как это водится, слиняла.
И мать, влачась, как на лесоповал,
ему с усильем памперсы меняла.
Им было девяносто. Три войны.
Бог миловал отсиживать на нарах.
Путевка в Крым. Агония страны.
Бред перестройки. Дача в Катуарах.
И мать пряла так долго эту нить
лишь для того, чтоб не сказаться стервой —
чтобы самой отца похоронить.
Но вышло так — ее призвали первой.
И, уходя в тот несказанный край,
где нет ни льгот, ни времени, ни правил,
она шепнула: "Леня, догоняй!" —
и ждать себя отец мой не заставил.
Они ушли в две тысячи втором.
А я живу. И ничего такого.
И мир не рухнул. И не грянул гром —
лишь Сколковом назвали Востряково.
* * *
Что там гремело за станцией Лось
ночью сегодня?
Видимо, снова не задалось
лето Господне.
Видимо, сроки подходят уже
крайние вроде.
Что, человек, у тебя на душе,
то и в природе.
…Там, за рекою, дымят лопухи,
меркнут Стожары.
Скоро столицу за наши грехи
выжгут пожары.
С кем обручен этот огненный век,
кто сей избранник —
то ли Нерон, то ли вещий Олег,
то ли торфяник.
Что же нам делать спасения для,
порознь и свально,
если горит под ногами земля,
то есть — буквально.
Если не выручит даже и газ
из преисподней,
ибо опять отступилось от нас
лето Господне.
* * *
Солдаты потешных полков
играют в потешные игры.
Летят от железных подков
цветные потешные искры.
Потешного ботика борт
и кубки с потешною брагой.
И машет отважно Лефорт
своею потешною шпагой.
Греми, барабан — и допрежь
не стихнет в ушах самодержца
вся прежняя музыка, — режь!
потешь государево сердце.
Покуда на стыке веко
вне вбиты кровавые вехи,
солдаты потешных полков
лихой предаются потехе.
Потешные пушки палят.
И, как на Руси уж ведется, —
еще никому невдогад,
как все это ей обернется.
ЕВРЕЙСКАЯ МЕЛОДИЯ
Багрицкий (урожд. Дзюбин), Самойлов (урожд. Кауфман),
Кушнер и Левитанский, Слуцкий и Бродский, не говоря уже о Пастернаке и Мандельштаме:
к русской поэзии примазались люди с двусмысленными фамилиями,
характерными, впрочем, для выходцев из бедных еврейских местечек —
сапожников (как правило, талмудистов), часовщиков, портных,
а также для их выбившихся в люди детишек —
негоциантов, адвокатов, ювелиров, зубных врачей.
Такие фамилии, как ни темни, сразу обличают происхождение,
не давая их обладателям шанс укрыться от справедливого людского суда.
Скажем, Давид Самойлов, печатая стихи,
всегда ставил вместо своего полного имени красивую букву Д.
Давид — выглядело бы нескромно, почти вызывающе.
А так — может быть, кто и подумает, что это — Данила. (Не дай Б-г Даниил.)
Или, положим, Дмитрий.
А на худой конец Дормидонт.
Слуцкого Бориса Абрамовича сильно компрометировало его неудобное отчество
(в отличие от более благополучного в этом отношении Бориса Леонидовича).
Но он его отнюдь не скрывал и даже написал знаменитое "Евреи хлеба не сеют…",
которое, впрочем, при жизни так и не сумел напечатать.
Осипу Эмильевичу с таким именем-отчеством
и вовсе некуда было деваться:
пиши стихи — не пиши, а видно сразу: не Иванов.
Но несчастливец, кажется, из-за этого особенно не переживал.
И даже неосторожно давал понять,
что улицу в самом сердце России когда-то назовут его одиозной фамилией.
Хитроумный Бродский свое имя Иосиф
мог бы, конечно, объяснить не какими-нибудь библейскими аллюзиями,
а горячей любовью родителей к отцу всех советских народов,
Но у него почему-то не возникало потребности в аргументах подобного свойства.
Итак, русские поэты еврейского происхождения
(или, как некоторые любят уточнять, русскоязычные стихотворцы)
делали свое дело, не заботясь о том,
что подумают об этом иные бдительные сограждане,
для коих пятый пункт
(язык не поворачивается назвать его устаревшим, ибо нет ничего более вечного)
является камнем преткновения (одновременно — камнем за пазухой),
который следует незамедлительно бросить в тех,
кто уж точно не без греха.
Между тем великих русских поэтов русского происхождения
(то есть, как можно догадаться, тоже русскоязычных)
Не особенно волновали анкетные данные инородцев — их соперников и коллег.
Но они весьма ревниво относились к их рифмам, метафорам, не говоря уже об анжамбеманах —
Как, собственно, и поступают поэты всех времен и народов.
Ибо если строфа твоя крива и убога,
ничто тебе не поможет — будь ты даже по паспорту сыном фараона Аменхотепа.
Итак, большие русские поэты еврейского происхождения,
Равно как и большие русские поэты происхождения нееврейского,
К стыду своему, забывали об этом важном различии.
Впрочем, те и другие — хотели они этого или нет —
оказались в конечном счете гордостью русского народа.
Что бы ни говорил по этому поводу Станислав Куняев.