Красное и белое

Осенний вечер клонился к ночи, а я все еще что­то доделывал в своем усадебном доме. Более эмоциональный всплеск, чем насущная необходимость, заставил меня лезть на балкон второго этажа. Балкон находился в зачаточном состоянии — лишь один пролет ограждения на металлических стропилах, вынесенных на фасад дома. Балансируя в темноте с машинкой по резке металла, я отрезал ненужную железку и запястье левой руки.

В первые секунды боли я не почувствовал, лишь ощущение несильного ожога, затем ужаленное отрезным диском место остро защипало. Я выбрался на свет и твердый пол и увидел, что на внутренней стороне запястья во всю ширину руки кровоточит рана. Обрезанные края кожи разошлись, немного завернулись наружу, и в обрамлении красного светилась белая полоска. Моя кровушка, еще не веря своей свободе, проистекала лишь понемногу, но на глазах кровоток увеличивался и, стекая по предплечью, она уже согревала мне руку.

Я собрал инструмент, подтянул с улицы провода и спустился на первый этаж. Увесистые капли крови падали на пол, и на каждый шаг их приходилось сразу несколько. Стала ощущаться довольно сильная боль. Я загнул кисть так, чтобы края резаной раны сомкнулись, и обмотал запястье попавшейся под руку тряпицей. Но она быстро пропиталась кровью и стала прокапываться насквозь, пришлось искать новую. Я ходил по горнице, соображая, что предпринять более радикальное. Ис­течение крови продолжалось и даже усиливалось, тряпки намокали все быстрее, и, пропитавшиеся насквозь, они ее уже не удерживали. Когда я открывал рану для перемены, кровь крупнокапельно падала на пол, превращаясь в рисунок вечернего солнца с лучиками отбрызгиваний. Когда же она попадала на ковер, то он, иссохшийся за долгие годы, жадно впитывал в себя драгоценную жидкость, поглощая ее полностью, тем самым скрывая следы самопреступления. Боль усиливалась, но была еще терпимой, страха или сильного волнения не было, мысли и действия были спокойные, но явно недостаточные. Неожиданно в дверях появилась пришедшая из внутренних покоев матушка. В ночной рубашке, в шерстяном колпаке, заспанная и встревоженная, она спросила:

— Женя, что случилось?

Вот так да! Услышать за двумя закрытыми дверьми мое хождение по горнице она не могла, да и оно никак не могло вызвать ее пробуждения и беспокойства. А по причине старческой глухоты, даже если бы я отплясывал на паркете гопака, тем более. Сквозь сон незасыпающим чутьем матери она уловила тревожные вибрации и, проснувшись, направилась к эпицентру своих тревог. Я слонялся по комнате в рабочей робе, с замотанной кистью, сердечно приложенной к груди. Мать подслеповато заглядывала мне в глаза, еще не видя стекающей крови.

— Да вот руку порезал.

Несмотря на мой как будто бы безмятежный тон, она интуитивно ощутила, что случилась беда, и стала суетиться и хлопотать в поисках лекарств и бинтов. Но ничего, конечно, не было.

— Пойдем, я тебя перевяжу.

Мы направились в ее спальню, и багровые пятна обозначали наш путь через анфиладу комнат. Боль в руке не усиливалась, но понемногу подкатывала слабость. Я опустился в глубокое кресло, а матушка подавала мне чистые тряпочки. Надежда на то, что мы своими силами сможем остановить истечение крови, уходила вместе с ней, и я попросил вызвать "скорую". Чтобы сохранить силы, я вытянулся в кресле, расслабился и положил руку на грудь. Однако по номеру "03" с мобильного телефона вызвать "скорую помощь" было невозможно. Возникла мимолетная паника, но неожиданно пришла мысль перетянуть предплечье жгутом, что и было сделано. Через некоторое время исход крови уменьшился. Прежде я ощущал растекающееся тепло на груди и животе, теперь же эти места стали постепенно охлаждаться. Срочно нужен был врач, и мы решили звонить соседке.

— Тамара, Женя кровью истекает, как вызвать "скорую"?

Через несколько минут она явилась к нам в дом с объявлением о том, что смогла дозвониться:

— Надо было набрать областной код и еще пятизначный номер!

В волнении она не смогла вспомнить мою фамилию, да и адрес сообщила диспетчеру не сразу. Мы стали ждать врача. Женщины бурно обсуждали происшествие и заспорили о средствах лечения и способах кровоостановки. Видимо, для принятия окончательного решения консилиуму потребовалось своими глазами увидеть повреждение. Я открыл им рану. Увидев ее, все мы ахнули. Порез был во всю ширину запястья, края кожи сильно разошлись, а мясо вывернулось наружу. Полоса пореза была довольно широкой, и мы отчетливо увидели поширканную отрезным диском ослепительно-белую кость. Почему­то она не окрасилась обильно политой кровью. И это сочетание багрового и текучего с белым и твердым вызывало одновременно и восхищение, и ужас. Ни у кого не возникло мысли промыть рану, ведь рука и ладонь были загрязнены. Двигая поврежденной конечностью, я ощутил, что предплечье сильно ослабло и ему надо помогать другой рукой. Кисть припухла, отяжелилась и почти потеряла подвижность. Ее немного побагровевший вид, казалось, был вызван обильно проистекшей кровью. Все это произвело на женщин угнетающее впечатление, советов они больше не давали. Матушка принялась пересматривать использованные тряпки для повторного применения в случае надобности. Было интересно видеть причудливые линии и пятна на белых салфетках. На руке и на полу кровь мне виделась багровой, а на светлых тканях она была алой. И это сочетание стерильно­белого и ярко­красного вновь меня порадовало своей художественной сочетаемостью. Сейчас любой оригинал выставляет полотна, на которых пальцами ноги, куриными лапами, хвостами животных — любыми пачкающими материалами рисуют лишь бы что. И все это вызывает восторг у рафинированной публики. А мои тряпочки, обрамленные разве только какой­нибудь вышивкой, вполне могли бы напомнить созерцателям их жизненный путь. Эти два цвета всегда присутст-вуют, когда человек рождается, и часто — когда болеет или умирает.

Истощившись, мои мысли сами собой закончились, и я стал погружаться в состояние терпеливого переживания боли, которая непрерывно давала о себе знать. Только бы слабость от кровопотери не опрокинула мое сознание! Надо было лежать спокойно, чтобы сберегать свои силы. Женщины, не видя, чем мне помочь, пошли на улицу встречать карету "скорой помощи". Воцарились тишина и спокойствие. В таком промежуточном состоянии между тленным и вечным, земным и небесным хорошо было бы послушать баховский "Воздух". Но в притихшем доме тикали только часы. И мне казалось, что очень громко, как­то недобро, даже угрожающе. Они хрустели, ежесекундно откусывая по кусочку времени, и, не пережевывая, сбрасывали его в какую-то неосязаемую кучу. Время же со спокойной радостью отдавало себя на растрату и уничтожение, зная, что уж оно­то не кончится никогда! А вступившая с ним в единоборство секундная стрелка, увлекая за собой и две другие, менее поворотливые, всуе пыталась расправиться с ним: все его перекрошить и тем победить. Нервно перескакивая на каждый штрих, она тут же отдергивалась чуть назад, словно брала маленький разбег, чтоб еще решительней и злее укусить неосязаемое и непонятное время.

Опять лезет в голову не пойми что. И это вместо того, чтобы сосредоточиться на проблеме, найти решение, чтоб не искать потом спасения. Вызвать, например, такси и самому уехать в больницу, позвонить по каналу экстренной связи... Но твердой воли уже не было. Ощущение времени я давно потерял, минуты прошли или часы, понять уже не мог. Взгляд мой постепенно заволакивался, угасанию чувств и сознания сопротивляться не хотелось. Возникло ощущение замедленной пульсации, как будто бы утихла и боль. Если состоится переход, то, скорее всего, не резкий и мучительный, а спокойный и приятный. Меня, грязного и болезного, понесут­повлекут в чистилище, чтобы затем в более пристойном виде я предстал пред лицом Господа. Пальцами здоровой руки я нащупал под одеждой крестик — он со мной.

С улицы послышался шум, и я сразу открыл глаза. От состояния равнодушного покоя не осталось и следа, я оживился и подтянулся в кресле. Через несколько дверей и комнат, где­то на крыльце, я услышал громкий мужской голос, а затем и приближающиеся шаги. Открылась дверь, и в мою комнату прошел врач в синей униформе. Не отрывая взгляда от пола, он шел по кровавому следу, который и подвел его ко мне. В его глазах мне почудился азарт охотника, который подстрелил крупного зверя и теперь шел за слабеющей и истекающей добычей. Женщины уже на улице ему все рассказали, и теперь он внимательно смотрел на меня, оценивая мое состояние. Я, сколько было возможно, выказал ему вид лихой и молодцеватый. Он поддержал мое настроение, сказав, что для организма большая польза, когда кровь обновляется. Затем он осмотрел рану и сделал укол. "В машину!" — скомандовал врач, и я со всей своей свитой направился на выход. На улице я чуть споткнулся, и врач взял меня за здоровый локоток. В салоне машины он усадил меня в тесное кресло и сказал: "Если что... ты стучи в окошко". От матушки он потребовал дать мне с собой денег и страховой полис, что и было исполнено. Мы выехали из подмосковного поселка Тучково в районный центр — город Рузу. За получасовой тряский путь я сильно измаялся, и мне стало совсем худо. Я пытался отделиться душой от физической боли, которая от руки распространилась по всему телу, но мне это не удалось. Полуотрезанную кисть я почти не чувствовал, а слабое движение кончиков пальцев казалось чужим, не связанным с моим усилием. Состояние, близкое к невыносимому, подвигло меня вытянуться на кресле, с тем чтобы я смог достать здоровой рукой или головой до окошка, разделяющего кабину и салон. Но, увидев через лобовое стекло, что мы приближаемся к церкви, я отказался от намерения постучаться. Приближение к святой обители могло означать конец пути в каком­то одном из двух смыслов. Либо я уже в преддверии Страшного суда, либо мы уже почти в больнице. Но первый вариант сразу отпал по соображениям исключительно эстетическим: церковь была отменно хороша архитектурой и своим освещенным видом в окружавшей ее темноте. Она была очень красива и даже празднична. Вид ее никак не соответствовал индивидуальному апокалипсису. Значит — больница.

На шатких ногах я выбрался из машины и вошел в приемные покои. Врач "скорой" выкрикнул из коридора дежурную сестру, и они стали оформлять документы. Взглянув на полис, медсестра, молодая симпатичная девушка, сказала, что я не ее клиент. Видимо, она имела в виду, что здесь уместнее областной полис, а не московский. Тем не менее сдача "груза" продолжилась. Я сообщил о себе все, что спрашивали. Врач "скорой" пожелал мне выздоровления и ушел. В окошко я увидел, как белая с красной полосой машина сокрылась в темноте. Медсестра пошла звать врача­травматолога. Через несколько минут явился и он — молодой, коренастый, уверенный в себе. На его лице отражалась радость — похоже, что он только вышел из веселой компании. Увидев рану, он посерьезнел, и мы прошли в операционную. Меня несколько раз царапнуло по душе, когда он от каких­то мелких неустройств выругался матом, не смущаясь при этом близкого присутствия женщины. Но незлобная брань его, прозвучавшая в этом чистилище, явно была неуместной, лишней и ничуть не помогающей делу, и он, как мне показалось, почувствовал это сам и более так не выражался. Я снял свои обмотки, а он разогнул фиолетовую и опухшую кисть.

— Когда вы наложили жгут? — был его вопрос.

— Час назад или два, точно не знаю.

— Я думаю, что гораздо раньше. Пошевелите пальцами.

Мое усилие, ощутимое в плече, сильно ослабленное в предплечье, ни единым импульсом не отразилось на припухших, потемневших пальцах. Одновременно с нашим диалогом происходило вот что. При первом открытии кисти после снятия жгута из разверзнутой раны на стену выплеснула кровь и кляксой расползлась по кафелю. На ее нижнем крае стала собираться кровь со всего пятна. Набравши нужной силы и веса, она отвесно устремилась вниз. На белой стене образовался цветок, похожий на красный одуванчик, потому что мелкие пятнышки вокруг него напоминали отлетевшие парашютики. При втором повороте моей руки, когда врач подкладывал под нее лоханку, кровь прыснула на другую руку, и я почувствовал ее приятную теплоту. Когда же врач в третий раз поправлял малоподвижную конечность, фонтанчик кровушки брызнул мне прямо в лицо. Я был поражен силой давления, а также тем, что кровь на лице ощущалась горячей! Она как будто кипела в сосудах, а в воздухе лишь чуть охлаждалась! Кровь со щеки должна была стечь в уголок рта, и я намеревался попробовать ее на вкус. Но капелька потекла куда-то к уху, а затем сползла за воротник. По­видимому, мой расчет траектории не учитывал искаженную гримасу. Спокойное состояние доктора вдруг сменилось тревожным — лоханочка быстро заполнялась кровью. Пальцами рук он зажал мне рану и что­то крикнул в коридор. Из глубины медсестра ему ответила, и через несколько минут пришел еще один врач. Он на ходу оценил обстановку и весело сказал мне:

— Реаниматолог здесь как раз и нужен!

Я слабо улыбнулся его шутке. Врачи спросили, можно ли разрезать рукав, на что я ответил, что можно резать все — куртку, рубашку, руку. Видимо, им показалось, что мне жалко портить одежду, и они аккуратно завернули мне рукав до локтя.

Пришедший был в хорошем расположении духа. Травматолог, не отрывая рук от раны, говорил, что надо делать, а реаниматолог открывал ящички и шкафчики в поисках нужного инструмента. Вошла медсестра­регистраторша с каким­то вопросом, но вместо этого вдруг прокричала:

— А кто это дерьмо убирать будет? (На полу и на стене были крупные пятна, на столе — месиво кроваво­грязных тряпок.)

— Надо сначала больному помочь!

— Сначала надо документы оформить, — твердо и безапелляционно заявила девушка в белом халате и недовольная удалилась.

Мои доктора не стали спорить и продолжили свою работу. Переубедить медсестру в ее ошибочной правоте было невозможно, да и некогда. Наконец найденными щипцами они стали ковыряться в мясном подкожном пространстве — как мне в тот момент представлялось, в поисках рваных сосудов, из которых происходило обильное кровоистечение. Их надо было заглушить, а сухожилия связать. От пронзительной боли я положил голову на кучу мокрого тряпья, прежде бывшего на моей руке. Горячая голова охлаждалась ими, но липкость невысохшей крови давала дополнительное неприятное ощущение. Манипуляции с моей рукой продолжались, острую боль я чувствовал даже костью. Обезболивающие уколы, сделанные мне дома и здесь, по-видимому, не действовали. Один из докторов, видя мои муки, спросил:

— Алкоголь употребляли?

Я подтвердил.

— Вот поэтому обезболивание не действует!

Но вряд ли стакан фруктовой настойки, употребленный мной на ужин за несколько часов до драмы, мог бы нейтрализовать два сильных укола. Не ответив им ничего, я как бы признал себя виновником своих мучений. Врачам же приходилось трудно. Судя по их беспокойным переговорам с употреблением только медицинских терминов, посредством длинных щипцов рваные концы сосудов были найдены, но заглушить их пока не удавалось. И им нужен был помощник, чтобы подавать необходимые инструменты и материалы, но у медсестры были дела поважнее. Действительно, в случае чего оправдаться можно только правильно и своевременно оформленными документами. Даже благоприятный исход операции может нести в себе какие­то неожиданности в будущем, и здесь опять записи и справки будут иметь первоглавное значение. Во время операции я запомнил только один, несколько раз произнесенный термин "ишемия" и переключил свое внимание на состояние головы и сердца. Ишемическая болезнь в моем понимании связывалась только с этими органами. Это потом я узнал, что ишемия означает отсутствие нормального притока крови и приводит к поражению органа, которому ее недостает. Наконец они справились с задачей. Дух напряженной работы и тревоги постепенно развеивался. Хорошее настроение вернулось к реаниматологу, и он, не отрываясь от работы, стал шутить и флиртовать с забегающей медработницей.

— Где вы работаете? Должность? — спрашивала она меня и уходила записывать.

Травматолог готовил иглу и нитки, а его веселый напарник, удерживая рану, задевал своими шутками девушку. Когда она снова вошла, он поинтересовался результатами ухаживаний кавалера, приходившего на каждое ее ночное дежурство. Она с оттенком горечи и насмешки пояснила свои отношения с ним, затем резюмировала:

— Он только между ног мужчина!

Я поднял голову с тряпья и хотел его свалить в корзину, но таковой рядом не было. Девушка была хороша, и ее грубоватые выражения сильно контрастировали с ее внешностью. Травматолог сделал мне уколы в края порванной кожи и тут же стал зашивать рану кривой иглой и толстыми нитками. Она почти не кровоточила. Сразу после зашивки опухоль стала понемногу спадать, изменялся и цвет кисти — от темно­багрового к серо-белому. Закончив обработку и перевязку, доктор попросил пошевелить пальцами, и мне это немножко удалось. Затем мне сделали противостолбнячный укол, перед этим предупредив, что я могу отказаться. Врач похвалил меня за выдержку, имея в виду, что обезболивание на меня почти не действовало. На что я вдруг ответил, что анестезией мне была медсестра — очень красивая видом. Мой неуклюжий комплимент ей понравился, и она победно посмотрела на донимавшего ее реаниматолога, мимикой показав, что "от вас этого не дождешься".

— А куда же кровь пойдет, если вы заглушили сосуды? — чуть очухавшись, с научным интересом спросил я у врача.

— Сосуды имеют такое свойство — прорастать навстречу друг другу.

Это меня и удивило, и порадовало. Теперь буду мысленно сопровож-дать их неумолимое движение вперед. Так метростроевцы в подземных тоннелях пробиваются встречь. Кто-то из медперсонала сказал, что у меня посттравматический шок и сильный стресс, с чем я в тот момент не согласился, но позднее эти слова вспомнились, поскольку несколько дней у меня болело сердце. Я чувствовал себя гораздо легче и ослабленной, но твердой походкой отправился за своими докторами в регистратуру. Мне выдали справку, вернули полис, дали рекомендации. К моим спасителям полностью вернулось хорошее настроение, то, с которым они ко мне вышли, когда я, бледный и окровавленный, к ним среди ночи явился.

— Пошевелите пальцами, — попросил травматолог.

Я пошевелил пальцами правой, нераненой руки, напоминая им загипсованного Семен Семеныча, а спросившему отводя роль Геши. Они заулыбались, решив, наверное, что если больной может шутить, то все будет в порядке. Раненая кисть тоже двигалась. Затем возникло замешательство — травматолог еще раз, более пространно, повторил свои рекомендации, второй врач и медсестра находились тут же, окружив, как бы нависали надо мной. Я думал, не намек ли это на то, чтобы я как­то отблагодарил их за труды и старания. Наверняка не знал, правильно ли я понимаю ситуацию, не обидятся ли они, если я им предложу немного денег. Мятые и, наверное, немного запятнанные, они лежали у меня в нагрудном кармане. Неловкость ситуации и моя растерянность, однако, долго не продолжились, мои благодетели попрощались и ушли. Состояние же понемногу улучшалось, и я отправился в операционную, чтобы забрать свои тряпки. Медсестра убиралась, и я предложил ей свою помощь, от которой она улыбчиво отказалась. Вызвав такси, я вскорости уехал, а дома, вместо того чтобы спать, долго читал книгу.

Несколько дней моего вынужденного бездействия подвигли меня на то, чтобы я обдумал и написал этот опус. История должна была на этом и закончиться. Но произошли еще некоторые события, которые с натяжкой все­таки можно считать продолжением. Через три дня я отправился на перевязку в свою поликлинику, но один хирург был в отпуске, другой болел. Тогда я поехал в травмопункт при 71-й поликлинике Кунцевского нашего района. Вошед в кабинет травматолога, я увидел его вальяжно развалившимся перед компьютером в кресле. Одной рукой он вяло двигал мышкой, другой теребил что­то под столом. Это было замечательно, поскольку означало отсутствие увечных и травмированных на данный момент. Я поведал о проблеме, и он, не изменяя положения тела, направил меня к хирургу своей поликлиники. Но тот, как оказалось, работу свою уже закончил, а другой отсутствовал. С этим сообщением я вернулся к травматологу и увидел на его лице замешательство. После некоторой душевной борьбы он кивнул медсестре, и она пригласила меня в перевязочную. Бинт сверху был посеревшим, а внутри розовым, что­то среднее между прежними яркими красками — белым и алым. Накладка болезненно оторвалась от раны. Она была присохшей, довольно сильно припухшей, но не кровоточила. Края кожи надежно были заштопаны. Мне был наложен новый бинт. Поблагодарив за помощь, я удалился. Еще два дня я не смог получить помощь в своей поликлинике, поскольку хирургов так и не было. Вновь я вернулся в поликлинику с травмопунктом и вновь не попал в часы приема единственного хирурга. С протянутой рукой я зашел в кабинет травматолога. Тот же самый врач, разложившийся в кресле, узнал меня и сразу заявил:

— Идите к хирургу, это не наша работа — делать перевязки. Один раз вам помогли, в виде исключения...

Я был огорошен такими словами, даже ошарашен. Что ж теперь, снова вызывать "скорую помощь"? Я обратил свои взоры на медсестру, но она отвернулась к окошку.

— Значит, доброе дело и исполнение долга для вас — исключение? — едко спросил я травматолога и его подручную, но, правда, тогда, когда уже спускался с крыльца поликлиники.

Дома я снял повязку. Нижняя накладка легко оторвалась от воспаленного шва, и я, промочив ее водкой (как советовала при первом посещении медсестра), снова наложил и забинтовал руку. И нечего было ходить по больницам, людей беспокоить!

Обдумывая случившееся со мной в тот злополучный вечер, в день усекновения главы Иоанна Предтечи (месяца сентября, 11-го дня), я корил себя за многое. Работал в темноте, надеясь на яркость искр, вольно обращался с опасным инструментом, выбрал неустойчивую позицию и вообще со стропил мог бы рухнуть вниз, а машинка со страшным диском и визгом — на меня! Но подумалось вдруг вот что. Последнее время я много читал об истории нашего Отечества, от древности до середины прошлого века, описанной преимущественно в войнах, смутах и междоусобицах. И пытался представить себе, как воины всех времен и народов со смертельным ужасом набрасывались друг на друга с мечами, копьями, штыками, с тем чтобы "заколоть ворога или самому убиенну быти". А ведь раненых всегда больше, чем погибших. И вот лежат они, ушибленные, задавленные, проколотые, располосованные, среди травы, в жидкой грязи, на снегу. Лежат, страдают отчаянно, стонут, хрипят, истекая кровью и обессиливаясь. Кто молитву творит, кто проклятия изрыгает, а кто уже смирился и ждет покорно смерти. И нет им помощи или прибудет не скоро. А кто дотерпел, дождался, тому еще муки мучные в госпиталях и лазаретах претерпевать. В полевых условиях никогда не хватало ни лекарств, ни лекарей, ни сестер милосердия. И душераздирающие стоны умирающих, их мольбы о помощи или о скорейшей кончине всю жизнь помнятся тем, кто в войне был. Итак, послано мне роком в мельчайшей части, в ничтожной степени, самую капельку испытать те страдания людей, которые за мгновение до поражения в схватке были здоровыми и отважными, как и я в канун ранения. А в те начальносентябрьские дни случались в нашей истории бои эпохальнейшие: Куликовская битва, Бородинское сражение, баталия на Альме в Крымскую войну, катастрофа Юго-Западного фронта 1941 года ("Киевский котел") — по масштабам потерь как два Сталинграда.


Раздавленный порыв

Дни этого лета (2010 года) выдались жаркими, и в отсутствие очистительных дождей на улицах Москвы было душно и пыльно. К тому же на востоке области горели торфяники, и в городе много дней было туманно­дымно.

При движении по Верейской улице от Аминьевского шоссе на подъем к улице Генерала Дорохова машины замедляли ход, в результате этого и образовалась пробка. Возле перекрестка случилось ДТП. Сотрудник ДПС был уже на месте и ждал, по всей видимости, карету "скорой помощи". А ей торопиться уже и не надо было. И хотя встречные потоки могли свободно разъезжаться, каждый водитель, следуя мимо, приостанавливался и некоторое время созерцал. Может, таким вот образом мы отдаем дань памяти погибшим на дороге, а нас называют зеваками и ротозеями.

Происшествие было жутковатым, но отнюдь не по количеству жертв, разлитой крови и искореженному металлу, а по своей внутренней сути. Все было как­то спокойно и обыденно, но вместе с тем сурово и безнадежно. Груженный щебнем КамАЗ, впереди него заваленный мотоцикл и сам мотоциклист, ничком лежащий у левого переднего колеса в одном направлении с движением самосвала. Лишь приглядевшись к деталям, можно было понять, что и как произошло. Большегруз стоял как вкопанный — тормозного пути не было, он не изменил направления своего движения, морда его кабины выражала рабочее спокойствие. Но водителя не было видно: не стоял он на дороге, не мелькал в кабине, не суетился возле гаишника. Вполне возможно, что он прилег на обочине, в густой и пыльной мураве, раздумчиво жуя травинку. Лишь кучка щебня, просыпавшегося из кузова грузовика на асфальт, словно дежурная слеза, показывала, что какое­то волнение у них (у водителя и его машины) все­таки было.

Молодой человек, угодивший под колесо и ставший жертвой столкновения, без преувеличения был хорош собою — высокий, стройный, стильный. На нем — модная экипировка с налокотниками и наколенниками, специальные перчатки-краги, но шлема не было. Куртка и штаны были соответственны обычному виду байкеров: черные, кожаные с металлическими нашивками. Густые светло-русые волосы свисали с опущенной головы и чуть не касались асфальта. Лица не было видно, а лбом он уперся в дорогу, и шея была упрямо изогнута. Бедняга лежал на животе, правым боком тесно прижавшись к колесу. Руки его, согнутые в локтях, были напряжены, стояли вертикально и ладонями упирались в асфальт. Ноги тоже не были расслаблены: одно колено было полусогнуто и развернуто наружу, носки обеих ног находились в положении бегуна на низком старте. Он как бы хотел резко и решительно встать, рвануть отсюда прочь, и на первый взгляд казалось, что вот­вот ему это удастся. Лишь пожилой гаишник, видавший виды, не испытывал никакого обманного ощущения. Он скорбно прохаживался рядом, не составлял протокол, не опрашивал свидетелей, не разгонял скопление автомобилей. В окружении других участников движения он явно переживал случившееся. Так родственникам усопшего гораздо легче, когда рядом много пришедших почтить его память.

Куртка мотоциклиста была сильно натянута от левого плеча к правому, придавленному, боку и краем подвернута под колесо. Увиденная картина меня сильно взволновала. Поехав вперед, я остановил машину и вернулся к месту трагедии пешком.

Поза погибшего определенно выражала начало движения и мощный порыв. В смертельный миг, под тяжестью многотонного самосвала, он, как герой Античности, не смирился с поражением и силой своих мышц и усилием воли, превосходящей вес грузовика, почти уже смог выбраться из-под страшного пресса. А КамАЗ, впервые столкнувшись с таким противодействием и сопротивлением, с такой неукротимостью духа, наверное, дрогнул, спасовал, непроизвольно остановился, оцепенев от такого напора. А колесо должно было откатиться назад, чтобы освободить непреклонного бойца от своего жуткого веса. Упершись руками и ногами в асфальт, молодой Геракл чудовищным усилием, превосходящим все возможное и невозможное, превозмогая отчаяние, смертельный ужас, боль и страх, уже как будто приподнял свое надгробие и должен был вот­вот вырваться из-под него...

Это нам только кажется, что все произошло быстро и просто. Ехал, дескать, между потоками, резко ускорился или заложил крутой вираж, мотоцикл сорвался и отлетел, а наездник угодил под колесо. Несколькосекундное дело — и юноша во цвете лет готов.

Но это не так, это далеко не так. Он, несчастный, в эти мгновения прожил долгий, мучительный и драматический отрезок жизни. Для нас неведомый и нам, созерцателям сего, непостижимый. А вот что было.

Ускорение на подъеме, красивый обгон, срыв, юз и начало падения — это первая стадия борьбы. Крутой байк вдруг стал неуправляемым, он-то первый почувствовал, что дело дрянь, и решил спасаться. Мотоциклист как мог выправлял рулем, помогал ногами, телом, но железный конь перестал слушаться и рвался из рук владельца. "Вместе пропадем", — думал двухколесный друг и постепенно отваливал. И тот, с кем паренек днями и ночами гонял по улицам, тот, с кем он сросся душой, а на пике скорости и всем существом своим, тот, кого он обихаживал и кем гордился — его как будто подменили, он стал вдруг неответным и чужим, сердца уже не бились согласно, седок для него стал обузой. Сбросив наконец наездника и используя заданную силу инерции, боком и юзом мотоцикл налегке, избегая встречных столкновений, быстро пошел на опережение догонявшего их грузовика. Выброшенный из седла и уже болезненно соприкоснувшись с дорогой, кувыркаясь и тащась, парень начал новую борьбу с инерцией, которая влекла его прямиком под колеса встречного потока. Он все видит, чувствует, анализирует. Просчитывает варианты, сопротивляется неумолимой силе. Он молод, силен и сможет вывернуться. Эх, нелегкая затащила, как бывало, но кривая-то, как всегда, вывезет! Так и вышло. Как-то, сантиметр за сантиметром, помаленьку загребая, он все же смог накрениться вправо и уйти с опасного направления, избежать столкновения в лоб. Здесь он справился, но теперь надвинулась другая опасность — попутный самосвал, груженный щебнем, приближался сбоку и как бы сверху. Он уже затмил собою половину ясного неба. Прилипчивая темная тень пала на байкера и, слегка придавив, ограничила ему маневр, а под грузовиком ему увиделась гулкая черная бездна, и она как будто притягивала юношу. Ему даже показалось, что его оттуда подманивают! Он, падший, но еще не побежденный, не поддастся ложным ощущениям. Отбросив наваждение, он продолжает единоборство. Но огромное черное колесо растет на глазах, закрывает собой даже и сам грузовик. Вот что предвидел и чего боялся мотоцикл. А парень все­таки углядел и успел порадоваться, как тот юзом и на боку опередил КамАЗ и уже, замедляя ход, пристраивается к тротуару, как к берегу. Так он, скорее всего, и спасется, там он и будет ждать хозяина. Силы есть у молодца. Воля к победе не сломлена, и он вступает в новую фазу борьбы и страданий. Ему видны гайки колеса, слышно гудение подшипников, он чувствует, как остывают тормозные колодки на кратко-временном отдыхе. Резиновые ромбики протектора такие мягкие, на вид безобидные... Но все они за собой волокут бездушную свинцовую тучу, которая вот­вот накроет, поглотит и расплющит его, а если что останется, так то стечет в низину. Но до этого еще далеко, надо вновь собраться с духом, действовать правильно и точно. А мир вокруг восхитительно преображается. Удивительно, необычно и так странно все. Четкие контуры привычных предметов размываются, бурная река времени вдруг замедляет свое течение и превращается в стоялое озеро. События как камешки, падая в вязкую воду озерца, не дают ни звуков, ни всплесков, ни расходящихся кругов! Материя — как будто рыхлый призрак, вот­вот рассыплется и обратится в прах. Только мысль, чувство, слово пульсируют и продолжают жить. Вот что наполняет Вселенную, пронизывает пространство и образует его, является его извечной сутью. Невидимый, неслышимый и неощутимый Дух витает в нем и царит безраздельно. Становится понятным, что привычный мир был эфемерным и своими декорациями лишь заслонял собою мир подлинный. Абсолютное спокойствие, медленное вращение, тонкие вибрации, гармония звука и цвета, мягкость и округлость линий, эластичность и изменчивость непостоянных форм. Постепенно все приходит в какое­то совершенство. Все существо невольного созерцателя должно вот­вот раствориться в пространстве, расшириться, стремясь к бесконечности, стать неотделимой частью его. Но для этого нужно что­то сделать — мыслью, чувством, словом. Но что?..

Воцаряются безмолвие и безмятежность. Светозарность яркого белого цвета богаче любой палитры красок, однотонный звук с вибрациями приятней любой, самой гениальной музыки. Кажется, что насытиться этим никогда нельзя, и хочется пребывать здесь вечно. Это — музыка света совсем другой, открывшейся вот только Вселенной. Но его положение неустойчиво, духовный опыт недостаточен и он не знает, что нужно сказать, о чем надо подумать, какое чувство проявить здесь, на стыке двух миров. В новых открывшихся сферах все иначе, и, чтобы не потерять это, нужно быть другим. Но нет нужной опоры, и он не может там закрепиться, постепенно сползая куда-то вниз. И вдруг слабый лучик сознания выхватывает из темной реки забвения какой­то островок его детства: он идет за ручку с бабушкой через бурьян и крапиву, мальчик хнычет от страха и боли, не хочет никуда идти. Дебри становятся все гуще и темнее. Но наконец они вышли на свет и оказались в порушенной сельской церкви. Пустые глазницы окон, облупившиеся стены, на полу грязь, пыль и каменья, а там, наверху, на головокружительной высоте, под куполом огромного свода, остался чей­то внимательный образ. А бабуля крестится и лепечет какие­то необыкновенные слова. Но они, эти спасительные здесь слова, и название образа никак не вспоминаются... Ах, как они сейчас нужны!

Душа молодого человека — ристалище двух стихий. Интересно, кто победит и что будет? Он как будто со стороны зачарованно и с беспокойным восторгом наблюдает за обратным преображением мира и за собой, на какое­то время совсем забывшим про опасность. Но, выпадая из тонких сфер и возвращаясь в привычную реальность, он опять обретает силы и уверенность. Река времени вновь начинает движение, всплески прежних падений с запаздыванием доносят до него свои волны и звуки. Но откуда такое тяжелое чувство безысходности? Оно наваливается на парня, и это чувство стократ тяжелее многотонной машины. Неужели это конец? Гидравлический удар крови, взрыв внутренностей, хруст черепной коробки — последнего убежища души... И все это неторопливо, мучительно и страшно долго, повторяясь на каждом витке бесконечного колеса, и неизвестно, кончится ли когда­нибудь... Космическое безмолвие и холод, надвигающееся затмение, неумолимые темные силы охватили уже все кругом. Неужели он никогда не увидит света? Ужас от накатывающейся массы и страх не справиться парализует волю, ослабляет силу сопротивления. Где ошибка, в чем просчет?.. Сначала его накрыла тень более темная, чем на самом деле бывает, сдерживая его порыв уйти от погони. Затем надвинулась туча, ограждая его от помощи вышних сил. И пока он наблюдал изменчивость мира, постигал неведомое и незнаемое, рядом с ним разверзлась мрачная черная бездна, и оттуда дохнуло могильным ужасом. Он оказался на краю гибели! Ощущение смертельной тоски и муки сковало волю, но и здесь он еще не пропал. Ведь он живой и дух отнюдь не сломлен. Его, такого молодого, веселого, мягкого, теплого и трепетно-живого, эта бездушная черная сила хочет проглотить, раздавить и, не заметив, двигаться дальше. А что останется — так то стечет в низину. Силы понемногу оставляют борца, его конец страшен и неизбежен, меркнет свет, гаснет солнце, слабнет и воля к борьбе. Едва начав гореть, свеча заваливается набок, чтоб навеки погаснуть и истлеть, распавшись, превратиться в пыль. Колесо уже догнало его, нет, просто пододвинулось и закрыло собой и солнышко, и небушко, краешком, одним только ромбиком прижало его к черному асфальту. Бездна бездная разверзлась под ним уже во всю свою прожорливую и необъятную пасть. И узрел он ее кошмарную сущность, почувствовал могильный холод и смрад, но также и то, что нет там покоя угодившим в нее. Какая-то возня и копошение, какое­то беспокойство и мучительство там происходят каждый миг, всевечно и без конца. В тисках страданий никто, кого там терзают и мучают, не знает или не может вспомнить спасительные слова. Безглазые и безъязыкие, они протягивают изломанные руки наугад в пустоту и темень, ища и не получая помощи. Какие-то мохнатые липкие твари услаждают себя тем, что давят, рвут и калечат несчастных. Истерзанные души их проходят долгие круги адских мук, сердце рвется кусками на части, и сил уже нет терпеть и мучиться, но прошло всего лишь одно мгновение чудовищных страданий, а впереди еще тысячи лет! Крики и стенания миллионов замученных копились там от веку, но ни сдавленный стон, ни надорванный глас, ни истошный вопль не могут оттуда вырваться. Лишь чуть притихло и затаилось что­то там перед тем, как принять в себя новенького. А он уже вот­вот сорвется со скользкого края и будет навеки их. Любая травинка, за которую он, спасаясь, ухватывается, тут же вылезает из хлипкого грунта и вместе с комом земли и корней падает вниз — летит, летит и никогда не достигает дна. Последняя нить, держащая его на весу, тончает и расплетается, вот­вот она не выдержит и лопнет. И трепетная, живая душа его со слабым огоньком надежды и угольком тепла рухнет вниз и пропадет там, ничуть не согрев и не осветив мрачную бездну. Без всякой надежды на спасение. И  тут его мозг взрывается. Не­е­ет!!! Невероятным, необъяснимым, невозможным усилием воли и непобежденного духа он, уже отягощенный стотонной тяжестью железного монстра, совершает рывок из-под колеса и почти затормаживает махину. Колодки еще не успели своими теплыми щечками прижаться к тормозным барабанам, а машина, оторопев, уже замедлила ход. Надрыв и порыв юноши так велики, что удивили машину и остановили вращение колеса. Но беднягу все же чуть-чуть защемило между колесом и горячим асфальтом. И еще одно, совсем небольшое усилие, маленькое движение вперед и вверх, чтобы окончательно вырваться и освободиться на воздух, на свет, на жизнь. Он ведь еще жив, силы тают, но не иссякли. Он скован, но не отчаялся, он сражается и готов пересилить прильнувшую к нему смерть. А она тут как тут. Вылезла из-под днища грузовика, приблизила свой лик к нему, ласково так и сладко-приторно дыхнула в лицо: "Оставь уже. Все кончено". Минутная слабость — и она, и все ее присные возьмут паренька и, баюкая и утешая, повлекут его в жуткую бездну. Там будто бы легко, там вроде бы покойно, там точно беспросветно и темно. Если только нет сил бороться, если только не хочется жить, если ты ослаб и духом пал. Нависшая капля, до предела истончившая свой хвостик и готовая вот­вот упасть в песок и мгновенно там иссохнуть, вдруг втянулась в носик крана, и падения не случилось. Импульс силы вновь наполнил его придавленные чресла. Еще мгновение, еще рывок — и он смог бы, смог, он должен вырваться из-под чудовищного пресса и приманчивых объятий черных ангелов. Жизнь, вся прежняя жизнь прошла перед ним, он снова ее прожил — наверное, дольше, чем в действительности. От самых ранних лет до отроческих и до теперешней возмужалой юности. И понял, что делал почти все неправильно: не так любил, мало страдал, редко кому сочувствовал. Все удовольствия и успехи, пережитые им, теперь казались какими-то никчемными, достижения — мелочными, в погоне за ними терялось главное, которое вот только здесь и сейчас прояснилось, стало понятным и необходимым. Так мало доброго и хорошего сделано, а столько зряшного и плохого. Насыщался утехами, гонялся за прибытками, мшелоимствовал, скверноприбычествовал, набивал утробушку... а она пуста! Душевными очами узрел он прозрачную пустоту последних лет и густой сумрак будущего. Все это теперь так очевидно. Ему, гибнущему и почти пропащему, днесь стало вдруг понятно, что от подкупольного образа, на который он в детстве благоговейно и непонятливо взирал, только и можно ждать спасения. И только бабушкины слова, вдруг обрывками воскресшие в памяти, лишь они, прочувственно произнесенные, могут спасти его в преисподней. Еще до того, как отвратительные твари ада высосут ему глаза, откачают кровь и вырвут из гортани язык, его крик прозвучит и, преодолев гравитацию темных сил, вознесется над бездной и будет услышан! Вот оно что! А ведь если он сейчас не вывернется и не вырвется, не приподнимет свинцовую плиту, на которой уже пляшут голодные черти, как он сможет все исправить, как донесет правду людям? И как друзьям и сродникам поведать о главном? Как же он сможет возблагодарить святые силы, что вместе с ним страдают и борются за спасение души его? "Пусть я инвалид буду, пусть останусь калекой, но я буду жить, и жить по-новому и счастливо!" Смерть, теряя терпение и меняя облик, переменила тон. Теперь это не притворно ласковая мачеха, а старая карга и дрянная ведьма. Тело ее под балахоном покорежилось судорогами, уста стали изрыгать глухие проклятия. Черви под кожей зашевелились и шпаклевка слоями стала отваливаться от лица, фальшивая улыбка исчезла, мохнатые бородавки набухли от гнева. Сухие, тонкие губы на глазах растрескались, рот приоткрылся, гнилостный запах отравил атмосферу, и он увидел внутри нее ту же кошмарную бездну, которая манила его к себе.  Так, значит, зря она каталась с ним весь день?!

Утречком мать докучливо просила сына не ехать. Он не послушал, ответствовал раздраженно. Не внял ее советам, не оберегся мольбами, напоследок сказал резкое и грубое слово. Оторвал пуповину, духовно и почти физически связывающую заботливую матушку со своим чадом. И тут она, спутница несчастий, к нему и подсела, ждала только момента. А он все кружил по краю и вывертывался, рисковал и ускользал и даже сейчас ей никак не дается, да уже почти и выкарабкался. Зловонно дыша, сердясь и негодуя, не сразу и нехотя она отступила, не получив своего. Но все еще не уходит, стоит, косая, позади, на что­то надеется. Он уже затормозил машину, остановил вращение колеса, он приподнял и почти выполз из-под тяжести, стряхнул сонмище чертей, повисших на его раменах и чреслах. Руки его наконец уперлись в твердое, корпусом он перекинулся через край и одним коленом вылез из утробно всасывающей его бездны. На исходе сил своих он сделал решительный рывок, последнее усилие. Но что­то, где­то и чуть-чуть придержало парня; совсем малого и ничтожного усилия не хватило ему, чтоб преодолеть последнюю зацепку, поднять граммовый грузик, сдвинуть гусиное перышко, оборвать тончайший волосок. А ведь столько сил положено... Чело его мягко опустилось на асфальт, телеса обмякли, сердце задумчиво и грустно ударило в последний раз...

...Измученная душа в сопровождении ангела-хранителя, скорбя и сетуя, отделилась от цепенеющего тела. Невидимым дымком они вместе воспарили к небу, Господь их ждал и болезновал вместе с ними. Дыхание юноши прекратилось — земное бытие утрачено. Навсегда. Мучительная боль разлилась по всей Вселенной. Безмолвие, пустота и вечность... Забвение и распад.

Его страдания, борьба и смерть всем, кроме него, казались мгновением. И он этот миг прожил. Он преодолел почти все препятствия, он почти все превозмог... мог... мог! Столкнувшиеся стихии сравнялись силами. Но самый краешек куртки с замочком-молнией где­то под колесом за что­то зацепился, застрял, что ли, в протекторе, не дал парню окончательно вырваться. В этом равновесии сил — силы духа освободиться и жить и силы физической, примитивной и бездушной, победила вечность. Может, смерть, которая ходит меж людьми, совсем и не жуткого вида, не имеет при себе каких­то страшных инструментов. Появляется здесь или там в разных видах, в нужный для себя момент — ножку подставит, кирпичик подвинет или вот за краешек придержит, и только-то... Любая земная жизнь несет в себе смерть. За все время своего бытия, покуда оно нами не утрачено, мы всегда и везде побеждаем ее, а она лишь единожды. Так что мы неизменно в выигрыше, и с большим для себя преимуществом.