Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Поэты Санкт-Петербурга


Жанна СИЗОВА
Поэт. Родилась в Москве. Окончила филологический факультет Иркутского государственного университета и Санкт­Петербургский институт богословия и философии. Автор книг «Ижицы» (1998), «Логос молчания» (2009), «Монохон. Короткие истории о жизни в Иркутске» (2012). Печатается в российской и европейской периодике. Награждена медалью св. ап. Петра (2005). Живет в Петербурге и в Havant (Великобритания).

Без сомнения, заглядывать в чужие окна неприлично. Но именно это заглядывание видится мне значительным и важным. Мое детство связано с низкими иркутскими окнами. Вставая на цыпочки, я бесстыдно долго разглядывала людей и обстановку их жилища по ту сторону окна. Каждая эпоха наделяет убранство дома типическими чертами — тогда через заложенные ватой оконные рамы виднелась часть стены с ковром, стол с хрустальной вазой и книжный шкаф. Казалось бы, что может быть скучнее одинаковости. Но окно — это вход в Нарнию, в другой мир, и чем явственнее очевидная похожесть, тем необычнее становились в моем представлении герои комнаты, чья загадка состояла в том, чтобы прятать, скрывать свою необыкновенную судьбу в малоприметном интерьере. Кроме того, окна Иркутска были хранителями солнца и морозных узоров, лесничеством снежинок. В Петербурге мои окна выходят в колодец. В эти окна никогда не задувает ветер, в них нет времени года. Есть квадрат вечного неба и одиноко летящие перышки чаек, изредка пролетающих над домом. Открывая форточку во двор-колодец, словно настраиваешь высокочастотную антенну — так можно сообщиться со множеством других окон, стать невольным соучастником чужих жизней. Окна антропоморфны, они — орган зрения, роговица глаза, всевидящий зрак. Как и зеркала, память окон хранит каждый силуэт, прошедший по обе стороны стекла. Ничто не ускользнет от пристального взгляда окна, все сохранится в фокусе памяти — сокрытое и не сокрытое, видимое и невидимое. Окно — источник не только физического света, бытийной радости, но и возвышающей божественной энергии. В то же время каждое окно хранит долгое безмолвие и непостижимую загадку, и лишь изредка мельчайшими еле уловимыми знаками оно раскрывает свои секреты напряженному сосредоточенному взгляду художника.
Эти стихи написаны для книги «Окна земли» замечательного фотографа Александра Князева, живущего в Иркутске. Опыт их написания состоял в том, что писатель и художник здесь словно поменялись местами: фотографии окон, сделанные в разное время и в разных странах, явились основным текстом, а в задачу стихов вошла поэтическая иллюстрация той информации, которая прочитывалась в изображениях. Это дало возможность по-новому обратиться к философской идее окна — и более масштабно и метафорично — заглянуть в Окна Земли, что означает охватить сознанием всю нашу планету в ее светящихся маяках и импульсах, объединенных общностью жизни.



ОКНА ЗЕМЛИ

На третьей по счету планете, над уровнем моря,
на самой высокой точке неевклидово-многомерной,
просквозив поверхность, возникло большое дерево
в оболочке древесного угля, стеклянной слезы, озона.

К каждой ветке приделан прозрачный шарик,
как глазок маячит в дверном проеме —
орган зрения в дородовой мембране.
Это окна земли, к ним всегда влекомо
притяжение, преломленье света —
но не только, когда виртуозит солнце
и лучи как струны для сонатины,
а такого света, что выше окон —
не подвластен ему ни легкий фотон, ни атом.

Окна земли, но не только суши,
а, как сказано, третьей планеты в счете —
там, в галактике звездолетной,
леденящей зрачок вселенной,
ловят тайнописи посланий,
эти окна — ее антенны.

Слюдяные слитки (в очках запотевших тесно),
почтальоны взглядов, плавсредство, сродни парому.
Окна земли — проводник пассажирских линий
(так заметил дворовый мыслитель Флиний,
сдвинув фишку с Камчатки до Лиссабона).
Подслеповато щурясь (едва знакомы)
тыкнул пальцем в пятно графитти
с накарябанным: наша раша.
Окна есть карусель фортуны,
древо жизни,
аттракцион бесстрашных.



* * *

Так музыке не обойти окно:
адажио на цыпочках подкралось
к оконной раме — все еще вольнО
желание окна вот-вот отбросить, скинуть звукоряд,
презреть навязчивость незримого вторженья,
но — нет, окно безмолвствует, оно
(вступает в сговор сила притяженья)
и лоб, и щеки густо подставляет
судьбе триолей в ми-бемоль мажор.
Заполненный по маковки партер
чудИтся, как могли соединиться
в папирусе незамкнутой стены
розарий кротости и нигилизм химер…



ЧЕХОВ ПРОЕЗДОМ В ИРКУТСКЕ

В губернском городе сменивши тарантас,
смести седую пыль, налипшую в дороге,
и, Боже праведный (во множестве — о, боги!),
наливки из черемухи испить,
да так, чтобы не упасть, чтоб удержали ноги,
и снова в путь, на остров Сахалин,
но часть себя — незримую — оставить
вот здесь, в расщелине меж ставней и окном,
щеколдою застыть, соринкой на пороге…



* * *

Не заклеивай окна,
сочится вино архаизмов.
Из граненого кубка, словарного шелеста,
сбитости радиоволн, исступленных под мощью эФэМа,

пусть сочится вино, протекая сквозь трещины пола,
этаж заливает этаж.
Не заклеивай окна — вольется вино архаизмов,
и подточит лежалую вату наушников
пульс новостей необъемных.

Вот она, эта ветхая жертва,
кровь из артерии тихой овечки (не Долли, конечно),
дымится, курится и звон из себя извлекает.
Солоновато и с привкусом рыбы,
окрашено в цвет ламинарии бурой.
Вот оно — облаченье для речи,
рифленая тень на, казалось бы, ровный объект.

Не заклеивай окна! Впусти
вкось и вкривь говорок.
Заикайся от немощи,
прячься в скупой разговорник,

обличитель твой — темный нектар
из таких же сырых закромов,
только кем-то облученный,
легким каким-то сияньем…



* * *

Об отраженье в окнах как
явлении мистическом —
соблазн имеется сказать высоким словом. Но
священный слог смущеньем пригасив,
скажу, что шаржево смешон, карикатурен
всех этих отблесков, отсветов тарарам
(как если чистишь зубы по утрам
и щеки надуваешь с выраженьем).

Все отраженья, видные в окне —
немного сплетники: с соседнего плетня
как вьюн, ползет немое толкованье,
и морщится, и куксится стекло,
капризов вычурность послушно исполняя.

Искусство деформации! Его
намеренье — прославить ясность форм,
иль величье хаоса воспеть,
и крутится ручным веретеном
крушения доверчивая плеть.

Но есть другой эффект, когда, глядя в окно,
загадывая зреть в каморке тайной
ломберный стол, затянутый сукном,
склонившуюся над письмом Гертруду,
ты видишь неба пустошь и запруду,
и никакой привязки к бытию,
а всюду гул невидимых хоров,
и звон: «Осанна!» слышится повсюду.



* * *

Подоконники суть очевидцы невидные,
сохранники талого времени, подлокотники взгляда
из внутренней пустоши в залежь наружную,
локацию громкую, густокипящую.
Но особая тема, сугубый межстрочный овал —
цветы на подоконнике! Сигнал мерцающий
немого ожиданья, обожания, обОженья
присутствия того, кто на краю дыханья
на вдохе-выдохе, на цыпочках, украдкой,
как знак осьмушки в нотную тетрадку,
расставил в окнах самой первой рани
и синь гортензии, и алый всплеск герани.
Негромким возгласом, упрямым восклицаньем,
до заклинанья шепот вознося,
растения короткой стенограммой
текст, зашифрованный в квиток оконной рамы,
передают для каждого, кто вышел:
домой, пожалуйста, скорее приходи.



* * *

Окно распахнуто! Все шорохи, и шумы, и шумы,
как насекомых рой, разорены
внезапным и порывистым вторженьем.
И — кто кого — борьба на пораженье,
на выживание двух жизней, двух миров, кумиров
бытия. Один — извне, огромный ушлый зверь,
тираннозавр стоглавый, огневой,
второй — сверчок запечный, что живет внутри
жилого дома, тихий часовщик,
(то не кумир — прескучный персонаж,
статист из пьесы недвусмысленной) — смотри,
прыжок! — сверчок несноровИстый, бедный,
оборвыш книг старинных, отзвук бледный
сухих идиллий, дух уединенья, вдруг метнулся,
вцепился ловко за драконье ухо,
и вместо схватки, ожидаемого боя,
(где поединка подвиги, где Троя,
где времени немаленький герой?)
в тираннозавьей гриве крутанулся,
умчался невидалью, c вечностью сомкнулся.

Всему виной открытое окно. Оно,
гремячий баловень иллюзий рунотканых,
мудрец сентенций, напрочь лишено
враждебной очевидности. Вино
свободы свежестью пьянит.
Доверчиво щеколду отворив
и протянув приветствия ладони,
ты запускаешь семерых из Фив,

и, миру этому единожды поверив,
летишь к нему сверчком небеснокрылым,
крылами опаленными летишь…



* * *

В китайской пагоде, в охотничьем вигваме,
в гнезде кочевника, под шерстяным шатром —
для каждой хижины, как око под бровями,
всевечный огнь — светильник тихий есть.

И всякий зверь, и всякий водоем,
вершина горная памира и тянь-шаня,
и сущность всякая живая-неживая
является носителем огня.

Огонь свечи художнику сопутствен.
На преданное пламя фитиля
из всех щелей, тьмутараканных листвин,
к благоуханной тайности холста
слетают мотыльки — шелковы, бархатисты,
пить меланхолии парное молоко.

Сентиментальность обнажает чувства,
слезы целителен мелькнувший эпизод.
Мы восклицаем: Это же искусство!
И мысленно предполагаем: Бог.