Блин схватив, по околотку,
через огород — в народ
на ухвате малый прет
и во всю дурную глотку
во все стороны орет:
— Прощай, зима сопливая,
входи весна гудливая…
Будут горушки катливые,
а мы — детушки счастливые…

Встречный всяк его ласкает
и подбадривает,
даже пьяница кивает
и поддакивает:
— Масленица, ясно дело…
Прилетела, улетела…
Ох, робята…
Хоть с себя что заложу,
встречу честью, провожу,
дело свято!

Молодняк, хлебая пиво,
пиво-бражку, — с огоньком
на всю улицу горланит
да под тещиным окном:

— Как мы Масленицу все поджидали,
все дорожки перед ней обтоптали,
сверху маслицем вокруг поливали
и сопливую зиму провожали.

Чтоб на масличной неделе
из трубы блины летели.
Чтоб они летели в небо жар-птицами
через ямины, холмы и ухабы,
чтобы девки были гладкими,
чистыми,
чтобы были ядреными бабы…
Эй вы, тетки, не скупитеся,
чем-нибудь, блин, поделитеся…

Хоть на час — да вскачь,
хоть ведром, — да спотыкач.
Кончив худо жись,
ты за Бога не держись…
Подкрепись, родной,
первый блин за упокой.
Угощайтесь, люди сердешные,
помяните и мою,
душу грешную…
Ой, ой, ой, ой,
первый блин за упокой…

Как из змея стоголового,
из толпы шагнули в снег
и пошли ломать веселого
под задорный свист и смех.
То идут, в тоске измаявшись,
словно после первача,
подбоченясь, приосанившись
и разгульно хохоча.

Шапки наземь, в небо бороды,
грудь по ветру — на ходу.
И, как по Парижу-городу
во четырнацтом году.

То притопнут — среди прочего,
словно лешие в лесу,
строят рожи и заносчиво
похваляются вовсю.

Тешась богатырским голосом,
славно душу отведут,
а потом, ероша волосы,
за гармоникой идут.

Лепота! Довольны зрители.
А в сцеплялке-свалке — ад:
уже первые воители
без зубов в снегу лежат.

Кто кого в толпе окучивал? —
каждый буй-тур получил…
Кулаки летят могучие,
как по небу кирпичи.

По загривку, по сопатке ли,
под микитки — вам и нам.
И свистят удары хваткие,
как цепами по снопам.

Многоруко-главый змеище —
машет, машет в укорот
супротивников редеющих,
совершая обмолот.

Бабий визг и стоны брошенных,
и вовсю ревут басы.
Скулы к черту перекошены
и расквашены носы.

Сам на сам уже разбилися…
— Врешь, собака, не уйдешь…
Дунечка в меня влюбилася,
мать твою, ядрена вошь!

Плохо с матерью-старухою.
И другая плачет мать…
Но в догон цепляет в ухо он,
словно хочет оторвать.

Празднично на свежем воздухе!
Скоморохи, хрен вам в рот,
ну-ка в пляс, и чтоб — без роздыху,
распотешился народ!

Славим зрелища забавные!
Главно, в пах не бить ногой…
С Разгуляем, православные,
отзовитесь, кто живой…

Жеребец горячий пляшет,
как цыганка молодая,
с седоком на ровном месте, —
с перетопом перестук,
мускулистыми ногами
сваи в землю забивая
и ловя тревожным ухом
приближающийся звук.

Пляска, словно волхованье.
Он пыхтит, сопит по-бычьи,
задом пятится
и бельма пялит, поедая даль,
и дрожит, как злая шавка,
от присутствия добычи,
чертовым долбя копытом
льда крошащийся хрусталь.

Словно пес цепной на вора,
рвется вдаль и морды кажет,
и косится на соседей,
на дыбы взвиваясь вдруг,
и такие выдыхает струи огненные,
даже
чувствуешь, как закипают
снеги белые вокруг.

Пятки в бок ему хозяин
лихорадочно вонзает,
и летят, как бусурмане,
с храпом-воплями вперед,
тело злобное пылает,
лед под ним, сгорая, тает,
кажется, что конь
в пучине снежной на тот свет плывет…

…Предки-русичи когда-то
так к Мамаю выходили,
Челубеев выбивали
из седла и из ума, —
впереди копье светило,
сзади — столб дорожной пыли,
со стены рукой махала
Богородица сама…

Вот летят, как бесы, кони,
рассыпая в небе ржанье.
И в зрачков прицеле —
крепость обливается водой,
то стучит-трещит дрекольем,
то молчит, как каторжанин,
то, взрываясь буйным смехом,
бьет стрельбою холостой.

Пеший вверх ползет по стенке,
крюк стальной меж глыб вбивая,
вплавливаясь жарким телом
в защищающийся лед,
а на бошку — глыбы снега,
льда, водица ледяная,
но ползет он, примерзая,
все ползет, ползет вперед.

— Врешь, собака, не удержишь,
не того мы званья-роду,
не сдаемся, —
может, сдуру —
ни колью и ни навью…
С треском грохнулись ворота,
всадник внутрь прорвался сходу,
словно кур во щи, —
врубаясь в треснувшую полынью.

Вот ужо пошла потеха
и умора,
все, кто был там,
бросились на укрепленье —
кто с колом, кто с топором,
все сломали, всем досталось,
будь ты конь или кобыла,
передрались-побратались
и докончили погром.

Утопавших — утопили
в винно-водочной посуде,
в баньке веничек пошарил
так и наперекосяк, —
это кто там спьяну брякнул, —
победителей не судят?! —
мы в России, братцы, —
праздник не бывает просто так…

Кто на Руси
не любит шумной казни,
веселой разудалой русской казни —
с блинами и икрой кроваво-красной
и водкой серебристо-ледяной?!

Гуляй, честной народ,
сегодня праздник,
гуляй, братва,
и пей за сырный праздник.
Царь-батюшка не любит трезво-праздных,
царь-батюшка сегодня сам такой…

Попеть бы, погулять бы, побухать бы
и с каждой спелой бабой справить свадьбу.
Под утро свадьбу,
ночью снова свадьбу.
Че рот раззявил, наливай полней!

Кто кровь не любит погонять по венам,
севрюжинку и с хреном и без хрена,
язык русалки к яйцам или к хрену!
Ух, расплодилось по весне лядей!

Как весело, легко снежинки кружат,
румяных мягких баб головки кружат.
Из сочных девок груди прут наружу
и набухают солнцем и весной.

И парни, затянув себя потуже,
друг дружку лупят искренне по рожам,
по красным мокрым
и счастливым рожам.
Ведь праздник,
праздник к нам пришел домой!

Дудят рожки и громыхают трубы,
и чарочки братаются друг с другом.
Лихой купец целует девок в губы
и самым сочным дарит соболя.

И казнокрад монаху дует в уши
и нищим пятаки бросает в лужи.
Ведь завтра он уже царю не нужен,
башка его не стоит и рубля…

И вот везут по кочкам и ухабам
большую разухабистую бабу,
соломенную фифу, дуру-бабу.
Не баба —
смерть уселась на санях.

Ее когтит медведь, она и рада.
Цепной шатун-медведь.
И нет с ним сладу.
Он мясо жрет, пьет водку с шоколадом.
И пиво пенно плещется в бадьях.

Вокруг идет-гудет война-работа,
храп лошадей и псовая охота.
И мне охота, и тебе охота, —
так получай метлою в левый глаз.

Ну, потерпи, соколик, белый голубь…
Ты победил, —
тебя за шкварник — в прорубь,
глотни с ведра.
И голым задом — в прорубь.
И еще раз.
И двести сорок раз…

А праздник разгулялся,
шумный праздник,
полнеба подпалил уже проказник.
Он, как жених, красив палач-проказник, —
лишь спичкой чиркнул.
И — за воротник.

Он язычком ласкает бабу красным, —
огонь, огонь,
ах, как она прекрасна
в страданьях…
Кто не любит шумной казни…
Кто не любил, давно уже привык…

И пьяный попик на корявых ножках
пьет из горла.
И с ним какой-то — в рожках,
пушистенький —
в совсем нестрашных рожках.
Дает-сует хрустящие рубли.

Едят блины и взрослые, и дети,
едят блины и "до", и "после" смерти.
У русских —
первый блин идет за третьим.
И за четвертым — тоже
первый блин.