В этой повести специально не выдержано единство приема: под какими-то картинками есть подписи, под какими-то — нет. Я думаю, так правильнее. Некоторые должны оставаться загадками, а некоторые — быть уточнены: где, что, когда и зачем…
В моей жизни немало было интересных встреч с необычными людьми. И не только с известными, которых называют пафосным словом «звезда». Как ни странно, неизвестные люди самых «обыкновенных» профессий повлияли на меня больше, чем любые телекумиры.
Об одной такой встрече я давно хотел рассказать. Если бы она произошла в жизни какого-нибудь режиссера, он бы непременно придумал захватывающий мистический триллер в духе романов или фильмов остросюжетного мистика Стивена Кинга. Ввел бы супергероя! В начале фильма, как требует инструкция Голливудщины, обязательно произошло бы убийство, раскрытие которого потом держало на себе весь фильм. Я считаю, это бы опримитивело то, что случилось однажды со мной. Да, я не супергерой, но всего одна «случайная» встреча с молодой женщиной в далекой приамурской тайге мистически предопределила самый главный поворот в моем творчестве через много-много лет. И я не могу об этом не рассказать. Я не верю в случайности и в мистику. Мистикой люди называют те законы природы, которые ученые еще не распознали. Согласитесь, что двести лет назад даже телефон показался бы мистикой любому академику, не говоря уже об Интернете.
Однако чтобы эта почти детективная история стала понятна, надо описать события, которые ей предшествовали. Вспоминая ту часть своей жизни, я горжусь тем, что не в навороченном фантазией сценариста боевике, а в моей жизни в одной и той же теме встретились наши сибирские староверы, американские цэрэушники, таежные волшебники, советские партработники и… обыкновенный молодой журналист, далеко не супергерой.

Отец и сын

Поначалу мой отец не хотел, чтобы я стал писателем. Ему не нравилось то, что я пишу. Даже когда мои первые юмористические рассказы начали печатать в «Литературной газете», он говорил: «Чтобы заниматься таким несерьезным делом, надо еще иметь и серьезную профессию!» Поэтому советовал мне не уходить из инженеров. Тем более что в лаборатории, где я работал на кафедре, назревало нешуточное открытие не без моего участия. Мы заканчивали разработку уникальной форсунки со сверхзвуковой скоростью впрыска топлива в паровой фазе в форсажную камеру сгорания летательных аппаратов. Удивительно, но я до сих пор понимаю смысл того, что сейчас написал.
Отец ничего не понимал в форсунках. Но когда слышал подобные фразы, очень гордился сыном,
и если к нам приходили гости, просил с выражением рассказать им, чем я занимаюсь в Москов-ском авиационном институте. Позже, когда он посмотрел поставленные мною спектакли в самодеятельном театре МАИ, где я, будучи инженером, на полставки подрабатывал режиссером, начал сомневаться в том, что мое будущее будет связано с форсунками.
Сама форсунка была запатентована, и если когда-нибудь в мире изобретут особые огнеупорные материалы, чтобы ее изготовить и внедрить в форсажной камере летательных аппаратов, несколько поколений моих потомков будут от рождения обеспечены пенсией памяти моего имени.
Позже, когда благодаря выступлениям в передаче «Вокруг смеха» ко мне стала приходить первая популярность, отец понял, что со сцены меня не согнать никакой сверхзвуковой форсункой. И с тех пор каждый раз очень расстраивался после споров со мной. Слава богу, мы жили в разных городах. Друзья отца его успокаивали: не требуй многого от сына, на детях природа отдыхает.
Еще долгое время после того, как я ушел из инженеров, он не мог смириться с моим эстрадным
будущим. Ему вообще не нравились эстрадные юмористы. Даже самые известные. И хотя в то время цензура не пропускала шуток на тему ниже пояса, все равно считал эстраду пошлостью.
— Если хочешь стать настоящим писателем, — не уставал он учительствовать, — тебе надо написать роман о современной жизни. О простых людях, а не о том, что у тебя под носом. Начинается строительство Байкало-Амурской магистрали. Чем не тема? О первопроходцах!
Такие его высказывания меня злили. Во-первых, я считал, что ими он меня унижает: мол, роман о БАМе — это настоящее, а то, чем я занимаюсь, — нечто вроде производственных отходов.
— Папа, как ты не понимаешь, БАМ — это не первопроходцы, а первопроходимцы! Они едут туда за дубленками, за коврами, хрусталем и надбавками к зарплате. Я не хочу уподобляться советским писателям, у которых в романах хорошее всегда конфликтует… с еще более хорошим! Он любит ее, а она любит свой завод, и они оба перевыполняют план во время медового месяца.
— Остроумно! Но… БАМ сейчас очень нужен стране. Посмотри на карту. Железная дорога через Сибирь проходит практически по китайской границе. Китайцы, если захотят, смогут уничтожить ее за один день, и вся Сибирь окажется отрезанной от центра. Помяни мое слово, скоро Китай станет опасен!
Сегодня, в другом тысячелетии, мне удивительно, как отец тогда еще, в семидесятые годы прошлого века, понимал то, о чем заговорили всерьез лишь теперь.
В те недолгие передышки между «философскими» ссорами он пытался мне объяснить, что настоящий талант умеет разглядеть интересные стороны в жизни самых неприглядных и простых людей. «Овощи растут из грязи, а очень полезные!» — процитировал он мне однажды кого-то из классиков средневекового афоризма.
— Я же предлагаю тебе написать роман не о партийных вожаках, а о тех людях, якобы овощах, которые на самом деле витамины.
Теперь я понимаю, отец мыслил масштабно. Он не был коммунистом. Однако порой даже в партийных секретарях видел людей порядочных. Особенно любил сибиряков. Он жил в Риге. Когда ему не хватало впечатлений, отправлялся путешествовать по Сибири и Дальнему Востоку. Ему нравилось в путешествиях знакомиться и разговаривать с охотниками, рыбаками, рабочими, пограничниками, моряками…
Слово «рабочий» так часто произносилось в то время с экранов телевизора и в газетах, что у меня ассоциировалось лишь со словом «пролетарий». А слово «пролетарий» мне активно не нравилось. Для меня пролетариями были те, кто всегда пролетал мимо. Или еще страшнее — чудились какие-то «летарии»: нечто вроде помеси пресмыкающихся с неудавшимися млекопитающими. От них явно веяло ответвлением от эволюционной ветви развития человечества. К ним же я относил и доярок, и свинарок, и шахтеров, и сталеваров… В общем, всех, о ком кричали советские дикторы добрыми, хорошо поставленными голосами и кого показывали в «голубых огоньках» вперемешку с комсомольскими и партийными запевалами.
— Эх, тебе бы журналистом поработать. По стране поездить. Чтобы людей порядочных поглядеть. А то так и зависнешь между спекулянтами и диссидентами, — любил повторять отец.
Для молодых, рожденных уже в наше время, уточню: «журналист» когда-то — в это нынче трудно поверить — было словом не просто хорошим, а похвальным. За ним виделся прежде всего человек талантливый. Журналистов уважали! Не было таких образных словечек, как «журналюга» или «журнашлюшка». Да, многие слова изменили свой смысл на нашем веку. Например, «трахнуть» в моей молодости означало «ударить», «разборка» было термином конструкторов и инженеров, «терка» — приспособление на кухне для натирания овощей… Я уж не говорю про «голубой». В советское время ни у кого бы не вызвало улыбки название мультфильма «Голубой щенок». Никому бы на ум не пришло, что щенок может быть извращенцем, особенно когда он поет песню: «Хорошо быть голубым, если всеми ты любим».
Простите, что отвлекусь ненадолго… Совсем недавно молодой редактор вычитывал мою повесть, написанную аж в 76-м году. В ней я описывал, как во время работы в стройотряде мы, будучи студентами, вечером собрались у костра. Нашу стройотрядовскую форму мы называли сокращенно «стройотрядовка». У меня в повести была такая фраза: «Я лег у костра на стройотрядовку». Молодой редактор сделал мне замечание: мол, как не стыдно описывать такие пошлости? Я не сразу сообразил, что он под «стройотрядовкой» имел в виду не мою курточку, а студентку из стройотряда.
Продвинутые ученые с Запада сегодня утверждают, что мысль материальна. Тончайшими современными опытами ее можно засечь. Недаром те философы, которых в истории считали сумасшедшими, убеждали человекомассу, что, если мыслить о чем-то настойчиво и мощно, мечта может материализоваться. Видимо, отец втихомолку так напористо мечтал о моем будущем журналиста, что я вдруг действительно стал журналистом!
Казалось бы, это произошло случайно. Но еще древние философы пытались объяснить людям, что случайностей в мире не бывает: любая случайность есть результат закономерности.
Конечно, до того, как стать журналистом, я много путешествовал по нашей стране и с отцом, и со студенческим театром МАИ. Уже в первых дальних поездках начал замечать, как много всегда вокруг меня появляется интереснейших людей, за многими из них хотелось записывать, когда они рассказывали о своих судьбах или просто делились интересными наблюдениями. Отец был прав — даже среди комсомольских и партийных работников попадались очень приличные люди. Вдали от столицы они не были такими плакатными и не заходились от лозунговых речей. У моряков, рыбаков, лесорубов, коих я тоже причислял к «летариям», лица зачастую явно были радостнее, нежели у московских «нелетариев». Да и в жизни они были веселее. Не грустнячили, не кислячили и не жаловались на всё и вся, как это любит постоянно делать наша умничающая интеллигенция.
Я завел записную книжку. Она до сих пор хранится у меня. Ее и сейчас интересно перечитывать. В ней записаны слова и выражения, слышанные от самых разных «овощей», которые я бы сам, сидя за столом в Москве, никогда не придумал: «Таким лицом, как у нее, только волков на Саянах пугать», «Я боюсь комсомола, как заяц бубна», «Это не ребенок, это когтенок», «Клянусь, чтоб мне век с нашим председателем в лодке не кататься»…
Наверное, люди-«овощи» и впрямь подействовали на меня как витамины. Много где мы побывали с театром. На трясущемся, как телега, автобусе проехали почти весь Уссурийский край, на агиттеплоходе болтались в морях за Камчаткой. На различных сухогрузах и ледоколах, как на перекладных, по северным морям добрались почти что до Северного полюса. Несколько раз были на БАМе и потом, вернувшись в Москву, щеголяли знанием таких непонятных для столичной тусовки слов, как Чегдомын, Могоча, Тында… Об этих поездках я написал несколько очерков. Они были опубликованы в тогдашних миллионотиражных журналах. Если сейчас напечатать хоть один отрывок из этого очерка в какой-нибудь газете, никто не угадает в его авторе сегодняшнего злокачественного сатирика.
А потом наш театр, как и любой самодеятельный коллектив, распался. Все разъехались, разбежались по распределениям. Мне предложили работу в модном, передовом, живомыслящем журнале «Юность». Я, конечно, обрадовался — шутка ли, у меня даже появился свой кабинет! Только ради этого можно было согласиться на престижную работу. Причем в самом центре Москвы. Я редактировал и печатал юмористические рассказы лучших писателей-юмористов того времени, вычитывал письма с произведениями молодых сатириков, а также плодящихся графоманов. Но уже через полгода начал чувствовать, что жизнь моя хоть и несется на всех парах в будущее, но… по узкоколейке! Мне явно не хватало витаминов.
Отец говорил:
— Есть мышление островное, а есть — континентальное. Общество, которое тебя окружает, — с островным мышлением. У писателя должно быть континентальное. Он должен как будто сверху видеть континенты, народы, страны…
Я уже не так часто ссорился с ним. Во-первых, понимал, что каждая наша ссора его старит, во-вторых, как показала жизнь, он во многом оказывался прав. И хотя недопонимание между нами
еще оставалось, я все чаще с ужасом думал, что когда-нибудь его не будет в моей жизни. Однажды я увидел, как в Риге он медленно переходил улицу перед нашим домом, и понял, что он сильно состарился. Тогда я дал себе обещание, пока он жив, успеть сделать как можно больше в жизни того, о чем он мечтал.
В один из приездов в Ригу во время прогулки по пляжу Юрмалы, пересилив свою гордыню, я спросил его:
— Папа, если ехать на БАМ, писать роман или очерк о первопроходцах, как ты считаешь, куда именно?
Отец ответил не сразу. Он не ожидал, что я смогу пересилить свою гордыню, — расчувствовался.
— Пожалуй, в тебе больше заложено, чем я думал, — сказал он, — может, и хорошо, что ты ушел из инженеров!
Он обещал мне подумать над моим вопросом. Позвонил посоветоваться одному из своих лучших друзей — охотнику, таежнику, директору Хабаровского краеведческого музея Всеволоду Петровичу Сысоеву.
Как и отец, Сысоев был далек от столичных взглядов. Как бы теперь сказали, «не входил в писательскую тусовку». Кстати, в то время слова «тусовка» не существовало. Говорили «интеллигенция». Как же быстро меняется язык!
Сысоев сразу обо всем догадался — надо спасать сына своего старшего друга:
— А что если Миша съездит к настоящим таежникам-староверам на реке Амгуни. И напишет о них очерк! Вот бы славно было.
Эта идея даже мне понравилась. Хотя в те годы я уже стал полновесным членом столичной журналистско-актерской тусовки.
Зачем, спрашивается, молодому, подающему надежды тусовщику понадобилось ломануться за тридевять земель в заамурскую тайгу? Да просто захотелось побывать в невиданно-неведомых краях. Увидеть свежие лица. Вокруг меня в нашей тусне они были все сплошь какие-то несвежие.
Теперь такие желания, которые возникают без всякого расчета на прибыль, я называю «тягой сердца».
Сердце чувствует будущее! Мозг вычисляет настоящее!
Сердце обладает даром ясновидения. Выражаясь шахматным языком, оно может подсказать очень верный ход, который неожиданно сработает в будущем, и партия будет выиграна.
Конечно, в то время я так не рассуждал. Я просто впервые почувствовал страстное желание забуриться куда-нибудь подальше: туда, где нет лозунгов, пафосных речей и псевдоинтеллигентских антисоветских перешептываний в малогабаритных кухнях под музыку Вивальди, чтоб крамолы не услышали соседи.
Вот так, послушавшись тяги сердца и родительского совета, я сделал ход, который через двадцать с лишним лет помог мне выиграть очень нужную «партию». И который… Впрочем, не буду забегать вперед…
Помню, как я пришел к ответственному секретарю журнала «Юность» и попросил его послать меня на Амгунь.
— Куда тебя послать?! — Он не сразу сообразил, что такое Амгунь: дом отдыха, военная база, колхоз или новая дискотека? Дискотеки в то время, кстати, только что появились и вызывали живейший интерес не только у молодежи.
Я объяснил, что Амгунь — это река, приток Амура, туда трудно добраться, но там есть место, где сохранились настоящие сибирские староверы.
Говорил я задорно и убедительно, будто сам бывал в тех местах. Ответственный секретарь подумал сначала, что я его разыгрываю.
— Ты что, с юмором о них писать задумал?
— Нет, я хочу написать очерк в отдел публицистики!
Надо сказать, что ответственный секретарь был человеком азартным и свежая тема его, похоже, зацепила. Он, раздумывая, походил по комнате — мое предложение явно показалось ему интересным, но как человек партийный за такой «почин» ответственности на себя брать не хотел, хотя и считался ответственным секретарем.
— Я один такие вопросы не решаю! Пойдем к главному. Пускай ему потом за это взыскание выносят.
Главным редактором в то время был человек-легенда — писатель Борис Полевой. За «Повесть о настоящем человеке» на самом верху советской власти его так уважали, что позволяли гораздо больше, нежели другим главным редакторам.
Поэтому журнал «Юность» считался очень задиристым. Восхваление религиозных людей в атеистическом советском обществе не поощрялось. Я думаю, всей редколлегии «Юности» понравилась не столько тема нравственности верующих (мы все тогда были атеистами), сколь возможность в очередной раз задраться к советской власти.
Через месяц, неожиданно даже для моего отца, мне выдали командировку на Амгунь!
Теперь, вспоминая по порядку все случившееся, я думаю, как бы сложилась моя жизнь, если б тогда я не отправился в то далекое путешествие? Я бы много чего недоуслышал и уж точно недополучил витаминов. Так и продолжал бы всю жизнь участвовать в гонках с коллегами… по узкоколейке.

Добродельцы
До староверческой деревни на берегу реки Амгуни я добирался от Комсомольска-на-Амуре. Сначала по совершенно музейной узкоколейке, которую, судя по всему, прокладывали еще колчаковцы, убегая от Чапаева.
Паровоз тоже был из тех, которые отбили чапаевцы у колчаковцев. Кассирша на вокзале предупредила, что билеты у нее остались только в последний вагон.
— СВ? — переспросил я, думая, что она оценит мое высокоградусное чувство юмора.
— Что? — не поняла кассирша.
— В спальный вагон?
— Да, там можно спать. Только надо взять с собой матрас или спальный мешок. У нас все вагоны спальные, умник! Кто где хочет, там и спит, — пробурчала она, выписывая мне билет почерком двоечницы-первоклассницы.
Не знаю, зачем она пугала меня последним вагоном? Вагон у этого поезда был один. Он же последний. В нем ехали простые советские люди. Ехали, не возмущаясь, поскольку за границей никто не был и как можно по-другому ездить в поезде, никто не знал. Я не помню, были в нем полки или нет. Помню только, что никто не жаловался, наоборот: пили, рассказывали анекдоты и не просто смеялись, гоготали — ехали на стройку века! Кто-то за дубленками и повышенной зарплатой, кто-то за новой жизнью, кто-то сбегал от правосудия, кто-то наверняка верил в то, что будет строить коллективное светлое будущее.
Наше неустроенное настоящее было настолько не устроено, что любое будущее казалось светлым. Это было чудное время надежд! Вожди величайшего государства в мире умело пользовались нашими надеждами и мечтами, периодически вбрасывая в народ лозунг-замануху, чтобы у «летариев» в очередной раз появилось ощущение, что коммунизм когда-нибудь все-таки наступит. Словом, в «спальном» вагоне одновагонного поезда, где все спали на своих тюках и баулах, мы, почти счастливые, ехали в почти коммунизм, не веря в него, но из последних сил надеясь: а вдруг и вправду он откуда-то вынырнет после очередного вброса очередного лозунга-протуберанца типа «Все на БАМ!» или «За социализм с человеческим лицом!».
Недавно я узнал, что в наше время среди молодежи стало больше самоубийств, чем в советское. Сразу вспомнил тот вагон. В нем никому бы не пришла в голову мысль о самоубийстве. Или, как теперь говорят, о суициде. Да и слова такого поганого никто не знал. Впрочем, многих слов мы в то время не знали: инцест, дефолт, секвестр, инвестиция, инновация, инверсия, апгрейд, мониторинг, диверсификация, тюнинг, девальвация, диарея… Может быть, именно эти мусорные слова и приводят людей к депрессии? Попробуйте их громко и многократно произносить друг за другом — настроение мгновенно портится.
Однако вернемся к воспоминаниям…
Самым напряженным в том вагоне чувствовал себя я. В горкоме комсомола города Комсомольска-на-Амуре, когда я как журналист пришел отмечать командировку и получать официальное разрешение на поездку в район БАМа — в деревню староверов, — инструктор, которому поручили заниматься мною, очень обеспокоился:
— К староверам? Какого черта? Темные, отсталые людишки… Дикари! Антисоветчики! Их даже когда призывают в армию, они оружие в руки брать отказываются — бунтуют. От них одни неприятности. Работника обкома не послушались — отказались собраться на политинформацию! Не провели ни одного субботника! Чужих к себе не подпускают. Всех считают нечистью. Вот что религия с людьми делает! Сектанты. Смотри, они ведь и убить могут, если не то ляпнешь! Да-да… У них там не раз наши люди пропадали, даже беглые их сторонятся, охотники и те ихний поселок стороной обходят. Не представляю, до каких пор мы будем терпеть это безобразие. Уже не раз в центр писали — надо с ними покончить. Но кто-то там наверху каждый раз отписывает — не трогать. Жалко… Мы бы из них быстро сделали советских людей. И в армии по-человечески служить бы начали, и в партию б вступили, и на субботники маршем ходили.
Спорить с человеком, который считал, что в лесу необходимо проводить субботник, мне не хотелось. Поэтому я ответил, что учту его пожелания, когда буду писать очерк в журнал. Обкомовский «страж совдеповских инструкций» обрадовался тому, что ему удалось провести со мной правильную подготовку, и выдал все разрешения на проезды и проходы в полузапретные прибамовские зоны.
Однако когда я вышел из последнего вагона одновагонного спального поезда в новом комсомольском поселке на то, что называлось перроном, и подошел к большой привокзальной луже, я растерялся. Хорошо, что местная комсомольская ячейка оказалась сразу за лужей. Складывалось ощущение, что те, кто строил этот поселок, пользовались рассказом Гоголя «Миргород» как инструкцией.
В штабе — так называлось главное управление, как будто оно руководило не стройкой, а военными действиями, — до меня вообще никому не было дела. Все были заняты строительством светлого будущего: на стенах — почетные грамоты, телеграммы из центра, по углам — переходящие знамена и кубки… А также карты Сибири, Дальнего Востока с воткнутыми в местах ударных строек красными флажками, как будто в этом штабе отмечали зоны, куда следует загонять волков.
Договориться о том, чтобы меня довезли до староверческой деревни на машине, ни с кем не удалось.
— Не-е… Туда не поедем… Дурные они… Секта! Еще зарежут.
Я, расстроенный, вышел из штаба и присел на пень на берегу лужи рядом с курящим самокрутку стариканом. Беззубый, но еще крепкий, похожий на странника — этакий Лев Толстой, созревший к 90 годам уйти навсегда из дому. Он-то и объяснил, как добраться до Амгуни:
— Недалече… Всего день ходу по тайге!
— Не опасно?
— Чи-и-иво?! — удивился старикан.
— К ним идти?
С удивлением, на которое только способно старческое лицо, он поглядел на меня:
— Слышь, ты это… Ты этих оголтелых штабных не слухай. Кто-кто, а правоверные даже муху не тронут без спроса Господа. Когда-то там, да, было не очень… То зона была. Потом нас всех амнистировали. — Старикан задумался ненадолго, словно вспомнил что-то очень конкретное из своего прошлого: — Сильное место! Амгунь разворачивается, обрыв, закат… Вот туда и поселили этих добродельцев. Вон за тем камнем дорога в тайгу уходит, она тебя сама к ним выведет. Только не сворачивай! Так что завтра с утра пораньше вставай.
«Надо ж, какое точное словечко — “добродельцы”!» — отметил я про себя и, как подобает истинному журналисту, записал его в свою записную книжку — пригодится, когда буду писать очерк.

Природа не терпит фальши

Д олжен сказать, что идти через тайгу городскому жителю одному, выражаясь современным языком, — экстрим. Впрочем, слово «экстрим» в то время мы тоже не употребляли. Поэтому не знали, что жизнь в Советском Союзе — сплошной экстрим. Вернее, мягкий экстрим, а жесткий начнется после того, как Союз развалится. Так что шел я поначалу довольно уверенно, даже не подозревая о том, что у меня сейчас от прогулки по тайге в одиночку должен вырабатываться адреналин.
Я бывал до этого в тайге несколько раз. Несколько раз нас с отцом водил по Уссурийскому краю Всеволод Сысоев. Спускались на лодках по притоку Уссури и Хору, ночевали в удэгейских деревнях… Не раз с агитбригадой в наших гастрольных поездках выезжали мы на выступления в таежные поселки на Сихотэ-Алине, в Забайкалье и на том же БАМе.
Но все эти вылазки были под наблюдением местных знающих людей, проводников. Тут же мне предстояло целый день идти самому. Да, я читал Арсеньева и Пржевальского. Но, как истинно городской житель, не мог толком отличить кедр от ели, незабудку от колокольчика, а быка от коровы, если у коровы выдоенное вымя.
То, что старикан назвал дорогой, на самом деле была этакая расширенная тропа. После дождя кое-где в низинах ее размыло. Обойти топь ни справа, ни слева было невозможно, потому что с двух сторон стояла такая густая тайга, что войти в нее, ступить ногой, углубиться даже на полметра возможно было только с помощью лесорубов. Как же я долго живу, если помню девственные заросли тайги, в которые не ступала нога человека!
Через два-три часа я устал не на шутку. А сколько еще идти, не знал. Старикан же приказал — не сворачивать! Впрочем, мог этого и не говорить. Сворачивать было некуда. Через пару часов солнце уже начало заваливаться за помрачневшие кроны таежных монстров-деревьев. Помрачнели и мысли. А если старикан меня обманул? И это дорога в никуда? Вот так она и тянется до Байкала? Становилось жутковато. До Байкала идти я не собирался. Я никогда не был коммунистом, но, чтобы приободрить себя, запел «По долинам и по взгорьям». Причем, видимо, от страха вместо «по взгорьям» пропел «по взморьям»!
Должен сознаться, я пою настолько фальшиво, что меня во время урока пения в школе попросили однажды и навсегда выйти из классного хора. Как я говорил позже, медведь не просто наступил мне на ухо, а танцевал на обоих, после чего сам оглох. В общем, кому-то в зарослях мое отважное пение очень не понравилось, и этот кто-то сзади меня вдруг так душераздирающе взвыл, что мое сердце на несколько минут отстегнулось. Подобного звука я не слышал никогда в жизни. То ли вскрик, то ли рык, то ли икнул медведь… Или на ногу койоту наступил динозавр? То ли олень забодал кого? То ли кто-то забодал оленя? А может, медведь, который топтался на моих ушах, почувствовал, какой он совершил грех в жизни, и это был его рык раскаяния?
Сознание заработало со скоростью процессора, которого еще в мире не изобрели и поныне. Что делать? Ружья нет. В кармане перочинный советский ржавый ножик, настолько туго открывающийся, что нужна отвертка или стамеска, чтобы выудить лезвие. Залезть на дерево? Я с детства умел это неплохо делать. А если тот, кто издал этот звук, тоже умеет лазить по деревьям? В тот момент я мог поверить, что даже лоси карабкаются по деревьям и рогами с веток скидывают тех, кто фальшивит мелодии и путает слова в священной для Отчизны песне.
Зато впрыск адреналина придал столько сил, что я побежал. Крик повторился, как бы подбадривая меня: мол, беги-беги отсюда и больше никогда не пой при мне, не оскверняй девственные природные уголки отечества. Не знаю, сколько я бежал, за мной никто не гнался, но выбежал я в староверческую деревню, бывшую зону, прямо на большак. Что такое большак, я знал из русской классической литературы, а так как сознание обострилось, я узнал его по описанию. Дорога стала шире и как плавная, слегка извилистая река потекла между деревянными срубами.

Девушка с тяпкой

Я шел по большаку, а из подслеповатых окон на меня смотрели грозные бородатые лица. Чем-то это напоминало сегодняшний кастинг. Правда, на теперешнюю модель я мало смахивал. Но оценивали меня всерьез, словно большак был подиумом. Лица в окнах недоумевали: кто такой? Понятно, что городской. Понятно, что издалека. В окрестностях такие не водятся.
Неужто заслали еще одного комсомольского вожака-агитатора? По их выражениям на лицах я чувствовал, что я нечто для них вроде нечистой силы. Впрочем, силой меня назвать было сложно, поэтому просто — нечисть.
В одном из огородов увидел девушку с тяпкой. Она, судя по всему, отдыхала от напряженной работы и стояла с тяпкой в позе известной советской скульптуры «Девушка с веслом». Спросил у нее через забор, как найти дом Куприяна Кондратьевича Басаргина. Девушка с тяпкой с таким ужасом посмотрела на меня, словно я явился из городского горкома комсомола для проведения политинформации, и, ничего не ответив, убежала в дом.
С таким выражением лица бывшие советские девушки, воспитанные фильмами «Девчата» или «Свинарка и пастух», должны смотреть голливудский триллер «Техасская резня бензопилой». Хорошо хоть не тяпнула своей тяпкой!
Похоже было, что я здорово попал. Идти обратно в ночь, через тайгу с деревьями-монстрами я бы не согласился, даже если б за мной ехал асфальтирующий каток шириной в дорогу. А здесь о том, чтобы пустить меня на ночь, и речи быть не могло. Никто не собирался со мной эти речи заводить. Я уже был готов поверить обкомовскому работнику, нежели беззубому старикану. Какие уж тут добродельцы! Не подстрелили бы из своих окошек-«бойниц»!
Неожиданно из дома, куда забежала девушка с тяпкой, вышел мужик лет от тридцати до восьмидесяти — по староверам и японцам я до сих пор не могу определить, сколько им лет.
Спросил, что мне надо. Я постарался быстро, этакой скороговоркой, уместить в одну фразу все, что считал нужным. Без единой паузы, чтобы старовер не успел вклиниться и дать мне от ворот поворот, я вместил в нее всю информацию о себе, о своем театре, о том, как я стал журналистом, об отце-писателе, о рекомендательном письме Сысоева к их старосте Басаргину, а также о том, что я хочу написать благожелательный очерк об их общине. Особенно громко и убедительно выделил «благожелательный». При этом несколько раз успел повторить, что очерк будет не атеистическим, поскольку по отношению к верующим начинается оттепель.
Старовер ничего не понял, но при упоминании Сысоева расхмурилась даже его борода. Он подошел к калитке, правда, не открыл ее, а рукой показал, как пройти к Басаргину.
Из окошка выглянула та самая девушка, которая еще недавно убежала от меня с тяпкой. В ее взгляде был явный интерес деревенской девушки к городскому парню. Испугавшись, что отец это заметит, она резко задернула занавеску.

Дед-всевед

Пока я отходил от дома сурового отца девушки с тяпкой, тот следил за мной, словно проверял, правда ли, что я пойду к старосте их общины.
Заметив, как благотворно подействовало упоминание о Сысоеве на отца девушки с тяпкой, когда Куприян Кондратьевич подошел по моему зову к калитке, я через забор немедленно протянул ему рекомендательное письмо от Всеволода Петровича.
Тут надо несколько слов сказать о Сысоеве. Его знали в Хабаровском крае все, кто считал себя охотником, таежником, те, кто любил Арсеньева, кто помнил Дерсу Узала… Словом, все, кто в то партийно-карьерное время искал спасение от обкомов, крайкомов и прочих «комов» на природе, в уединении, в тайге. Даже зимой он любил забуриться на заимку и никогда не участвовал в гонке по партийной узкоколейке. Как и наши старообрядцы, был человеком природы. Всю жизнь оставался верен Создателю, что означало, умел радоваться той красоте, которую Творец создал на земле-матушке.
Для зоопарков мира Сысоев отловил более ста медведей! Участвовал не раз в поимке тигров с известными тигроловами. Писал письма в политбюро с просьбой запретить охоту на уссурийских тигров, поскольку их осталось не более шестидесяти-семидесяти семей. Под его руководством в Сибири после войны началось разведение соболей. Потом его назначили директором Хабаровского краеведческого музея. Экспонаты для этого музея он добывал в
тайге сам и мастерил их собственными руками. Конечно, с возрастом меньше стал ходить в тайгу, зато больше оставалось времени заботиться о крае, бодаясь с чиновниками. Начал писать книжки о зверях. Он видел в зверях человеческие характеры, а в людях — зверские привычки. Причем зверей зачастую считал добропорядочнее людей. Например, искренне возмущался, когда смотрел мультяшки: «Лиса же не хитрая, а глупая. Поэтому и след запутывает, что дура! Дороги найти не может». По Сысоеву получалось, что заяц — не трус, а храбрец. Волк — не дурень, а очень заботливый батя — любит детишек и никогда не изменяет своей половине!
Один из его рассказов начинался с очень дерзкой для тех, кто воспитан мультяшками, фразы: «Серый был хорошим семьянином». В этом рассказе Всеволод вывел Серого таким заботливым главой семьи, что ему искренне сочувствуешь, когда холодной голодной зимой он старается накормить свою семью, да еще не попасться на мушку охотника. Ведь тогда и любимая волчица, и волчата могут погибнуть от голода.
Мой отец считал Сысоева одним из самых добрых людей, потому что он больше общался в жизни со зверями, чем с людьми. Недавно Всеволод ушел из жизни. Ему было почти сто лет! После отца последние годы он был моим главным наставником, учителем и советчиком.
Да, ему приходилось зверей убивать. В том числе медведей. Одному медведю, который шел прямо на него, раскинув лапы, Сысоев выстрелил в сердце. С пробитым сердцем медведь может пробежать еще метров пятьдесят и успеть задрать стрелявшего. Шатун сделал несколько прыжков в сторону охотника, но силы его кончились примерно в двух метрах. С тех пор Сысоев перестал охотиться на медведей. Он всегда помнил, какими глазами смотрел на него мишка вблизи: за что ты меня? Ведь у меня, как и у Серого, семья есть!
Через много лет Сысоев признается мне, что, молясь Богу, каждый раз просит простить его за убитых зверей.
Его хорошо знали представители власти как местной, так и столичной. Когда приезжал какой-нибудь арабский король, шейх, шахиншах, далай-лама или очередной президент заглядывал в Хабаровский край, а то и член политбюро, Сысоева просили сопроводить высочайших гостей в тайгу, показать, похвастать нашими северными «джунглями». К нему приезжали и Солженицын, и Шолохов…
Всеволода староверы уважали, потому что по духу и отношению к природе он был для них истинным православным. Славил правду!
Сысоев очень сердился, когда слышал хвастливые речи советских ученых о том, как они, доблестно постигая науки, побеждают природу. Особое негодование вызывало в нем желание вождей при помощи таких «ученых» повернуть сибирские реки в обратную сторону: «Как они не понимают, что человек — это часть природы! Как же часть может победить целое? Только если эта часть — раковая опухоль!»

*  *  *
Стоя по другую сторону от калитки, Куприян Кондратьевич довольно долго и внимательно читал письмо. Я смотрел на него. Ему было лет от семидесяти до ста пятидесяти.
Дочитав письмо, старикан посмотрел мне в глаза, будто пытался своим взглядом, как рентгеном, просветить меня насквозь — что там затаилось в извилинах столичного мозга? Что есть силы я старался не отвести глаза от этого бородатого «детектора лжи».
— Журналист, говоришь, так?
— Так.
— И в какие ж ты пишешь журналы?
— В разные.
— В какой теперь хочешь написать?
— В «Юность».
— Не знаю. Не слыхал. А еще где-то печатался?
— Иногда. Но вообще-то… я не совсем журналист.
— А кто?
— Скорее, юморист.
Эта честная, как мне тогда думалось, фраза оказалась явно лишней. Куприян Кондратьевич нахмурился:
— Это еще что такое — юморист?
— Тот, кто сочиняет юмор.
Более нелепого разговора у меня в жизни раньше не было.
— Сочиняет? — переспросил он с прокурорским недоверием. — Чего его сочинять? Вон сколько твоего юмора в округе… Бери — не хочу! На БАМ сходи — малехо не покажется — дармоедов развелось.
— Я бывал на БАМе семь раз! — похвастался я и хотел добавить: со студенческим театром, которым руковожу, но вовремя сдержался, понял, что у старосты старообрядческой деревни может произойти перегрузка его природной матрицы.
Поэтому лишь промямлил:
— Я даже очерк написал о мостостроителях.
— А каких мостостроителях?
— О тех, что строили мост через Амур в Комсомольске.
— И напечатали?
— Да… но сильно сократили.
Мой очерк о мостостроителях, которые строили самый большой в Советском Союзе мост через реку Амур, действительно напечатали в журнале «Дальний Восток», а отрывки из него в «Юности» и… в «Крокодиле»! Как юморист я не мог не вставить в очерк какие-то весьма забавные «наблюдашки». Редакторам «Крокодила» это показалось свежаком. Юмор с комсомольских ударных строек никто раньше не предлагал. Некоторые из моих записей даже взяли в «Литературную газету». Однако хвастать «Литературкой» или премией «Золотой теленок», которую я как раз к тому времени впервые получил, перед Куприяном Кондратьичем было бесперспективно. Словосочетание «золотой теленок» могло его сильно напрячь — от него явно попахивало «золотым тельцом». А он все-таки был человеком истинно православным. Журнал «Дальний Восток» читали мало, «Юность» Куприян Кондратьевич не знал, поэтому единственное, что мне осталось ему ответить:
— Мои очерки о мостостроителях напечатали в «Крокодиле»!
«Боже, что я брякнул?!» — Я представил себе сатирические «крокодильские» иллюстрации к моему очерку о мостостроителях — этакие в виде израильской хунты или разжиревшего, с крючковатым носом дядюшки Сэма.
«Крокодил» в то время особенно упражнялся в изображении уродов, коими он настойчиво пытался представить капиталистические страны советским «летариям». Что ни страна, то некий монстр, рожденный от соития Змея Горыныча с Медузой Горгоной. Сейчас пишу эти строки и вспоминаю одну незабываемую «крокодильскую» обложку — жирный дядюшка Сэм с туловищем-мешком, на котором нарисован $, за рулем линкольна, а за ним на телеге русская ядреная баба погоняет лошадь, и подпись-лозунг: «Обгоним Америку по мясу и молоку!».
Однако, как ни странно, мой ответ про «Крокодил» Куприяну Кондратьевичу понравился. Какие же все-таки они непредсказуемые, эти староверы. Никогда ничего у них не угадаешь.
— «Крокодил»? Знаю! Несколько раз даже читал. Забавный журналец. Израиль с Америкой верно изображают! — Он открыл калитку. — Заходи!
Так благодаря моему отцу, Сысоеву и журналу «Крокодил» я на несколько дней попал совсем в другой мир, находясь в котором уже на следующий день понял, что для их мира наш мир — антимир!

*  *  *
Вернувшись в Москву, я написал очерк, как и обещал отцу, о людях, которых совершенно неправильно понимали в нашем атеистическом обществе. Но цензура его не пропустила. Через год отец пытался об этой деревне снять телевизионный фильм, но его тоже не выпустили на экран. Советская власть староверов считала преступниками, сектой. Служивая чиновничья партийная мелюзга их бы наверняка изничтожила, если бы неизвестно кто там, наверху, чуть ли не на уровне Кремля, их тайно не оберегал. До сих пор никому не известно, кто это был. Поговаривали, у кого-то из членов политбюро предки были староверами.
Когда мой отец пытался уговорить начальство Первого канала показать фильм о многосемейных тружениках-староверах по телевидению, один из крайкомовских работников Хабаровска написал на отца донос: мол, Николай Задорнов — скрытый агент влияния Запада: он агитирует за людей, которые не хотят служить в армии и три раза прогоняли лекторов по атеизму! Что за люди? И почему они все бородатые? Это же нечистоплотно — а если вши заведутся? Советский человек не может быть вшивым.
Позже в Хабаровске у этого партийного никчемыша с отцом произошел весьма забавный спор.
— Я не понимаю, в чем ваша логика? — не без лукавства задал вопрос отец.
— Вы обвиняете их, что они не бреют бороды, но вы же преподавали когда-то марксизм? — При чем тут марксизм?
— Маркс тоже был с бородой. И Ленин!
— Это же было совсем другое время. И потом… потом, Маркс не был антисоветчиком… он был… марксистом! А у Ленина вообще маленькая бородка была, аккуратненькая!
Больше всего советского полувождя взбесило, когда отец ответил ему, что Маркс никогда не был марксистом, потому что он был Марксом! После этой фразы тот и написал на отца донос.
В семье отец не любил говорить на антисоветские темы, тем не менее даже я начинал понимать и чувствовать, что мы живем в неком антимире, где плюс с минусом поменялись местами. С одной стороны, партия призывала к увеличению рождаемости в стране, с другой — боролась против самых многодетных и добропорядочных семей в России — староверческих общин.

*  *  *
У Куприяна Кондратьевича, если мне не изменяет память, было двенадцать детей, 56 внуков и 112 правнуков! Полдеревни — его семья!
У староверов нет церкви, куда несет деньги паства. Нет посредников с Богом. У них молельный дом. Они необычайно чистоплотны: каждый ест только из своей посуды. Встают на заре, работают весь день не покладая рук, ложатся вскоре после захода солнца. Если молодые девушки идут за водой, спрашивают разрешение у матери, свекрови… В семьях и в доме культ женщины! Старшая женщина — глава в доме, ее все должны слушаться. Она — как министр внутренних дел: мужик вошел в дом и должен ей подчиняться. Вышел из дому — там и командуй! Мужик — типа министра иностранных дел. Вот так на земле сохранились еще остатки самого доброго устройства общества — матриархата.
Обкомовец был прав: когда молодые староверы попадали в армию, они даже под угрозой КПЗ не брали в руки оружия. Не потому, что были антисоветчиками, а потому, что Господь дал заповедь «Не убий!». Я впервые увидел людей, которые жили по заповедям, а не по конституции.
По каким-то непонятным мне приметам староверы могли очень точно оценить человека при знакомстве: врун или нет? Чисты ли его помыслы? Всех незнакомцев поначалу принимали настороженно. Их можно понять. К ним часто приходили инструкторы крайкомов партии, различных профсоюзов, старались загнать в колхозы, угрожали, мстили, пытались убедить, что Бога нет. После таких «наездов» в своих отчетах ставили галочку о проведенной работе, об оптиченном мероприятии.
Каждый раз, когда староверов призывали жить по законам государства, им практически предлагали нарушить закон Божий.
После того как в газетах и по телевидению я не раз рассказывал о своих путешествиях по миру, журналисты стали мне часто задавать вопрос: где я видел самых счастливых людей? Самые счастливые люди из всех, которых я видел на земле, — это наши российские староверы-добродельцы. В давнишние времена они ушли от самодержавного насилия, от церковных реформ в российскую глубинку, в горы, леса, дабы их не «доставали» бесконечными реформами. У них самые спокойные лица, которые я видел на земле. А раз спокойные, значит, счастливые!
— Конституции написали люди. А закон Божий нам дал Всевышний, — сказал мне как-то за медовухой собственного «сочинения» Куприян Кондратьевич. — Поэтому конституций много, как и стран. А закон Божий на все страны один.

*  *  *
Куприян Кондратьевич очень грамотно говорил по-русски. В его речи не было ни совдеповских бюрократизмов, ни иностранных слов-мутантов… После Гражданской войны его предки ушли от советской власти с остатками белогвардейцев в Китай. Там все учились в городской школе, где преподавали оставшиеся в живых белогвардейские офицеры. Когда Советский Союз с Китаем подписали договор о том, что русских эмигрантов в Китае не должно оставаться, часть староверов и белогвардейцев из Китая уехали — кто в Австралию, кто в Калифорнию, а Куприян Кондратьевич и его сыновья отважились вернуться на родную землю. Все тот же кто-то загадочный из верховных правителей дал им гарантию, что их не тронет даже КГБ. Действительно, возвращенцев не арестовали, на зону не отправили — начиналась хрущевская оттепель. Правда, для житья предоставили не самое удобное место в тайге, оставшееся от зоны. Но природоведических староверов это не напугало. Снесли бараки, поставили срубы.
Мой отец опять оказался прав: в этих людях, выросших на природе, было заложено гораздо больше интересного и мудрого, чем кажется нам, городским, когда мы о них судим по одежке. Да, русские крестьяне выглядят не очень, а разговоришься — каждый из них Конфуций.
С чего вдруг Куприян Кондратьевич проникся ко мне, чужаку? Наверное, его умилило то, что, несмотря на отказ комсомольцев и партийных работников помочь мне, я сам дошел до их деревни через тайгу. Особенно насмешило, как меня напугал чей-то таежный вскрик.
— Это козел был! Самец. Пора пришла им кричать. Ничего-то вы, городские, не знаете… Даже язык у вас какой-то намешанный. И вроде грамотные… Одно слово — безбожники! Суетитесь, правды не слышите.
— А где же ее сегодня услышишь? По «Новостям», что ли?
— В языке нашем. Вот ты журналист, слова грамотно складываешь, а что означает «спасибо», знаешь?
— Ну как, «спасибо» — это… когда говоришь за что-то «спасибо»… — Я сам удивился несуразности своей формулировки. Редко в жизни я выдавал что-то глупее, чем эта фраза. Похоже, медовуха начинала действовать.
Куприян Кондратьевич, как ребенок, обрадовался моей словесной неуклюжести. В тот вечер он относился ко мне как к трогательному недоразумению, которое еще можно воспитать, — и оно превратится в «доразумение».
— Э, грамотей… Нашенское «спасибо» состоит из двух слов — «спаси» и «бог»! Ты сколько языков знаешь?
— Чуть-чуть английский, немного латышский… Ну и русский более или менее… Но если со словарем, понимаю все! — Я должен был оправдать себя как юморист.
— Ладно… Тогда сравни... В других языках такого нет — искринки Божьей. У нас же что ни слово — то от Бога. «Прощай», к примеру, или, как в старину говорили, «прощевайте». При расставании что надо? Прощения друг у друга попросить! А то ведь сам знаешь, поспорят, поругаются, кулаками махать начнут, а расставаться время придет, надобно друг друга простить. Потому и говорят: «Прощай». А в ответ: «И ты прощай!» А когда встречаются, что друг другу сказать должно?
— Привет, здравствуйте, здорово…
— Видишь? «Здорово», «здравствуйте»… Что, по-твоему, означает? Э-э… не знаешь? Пожелание здоровья! Я английский немного знаю, еще из Китая к братьям в Калифорнию ездил. Хоть полмира на нем говорит, а божественной дрожи в нем нет. Она в наших словах! Вот гляди… Кому сегодня все завидуют? Тому, у кого денег много! За деньгами на БАМ едут, из-за них даже в тайгу сумятицу приволокли. А ведь слово «богатый» от слова «бог», а не от слова «деньги». В ком Бога много, тот и богатый. А у кого много денег, тот не богатый, а коллекционер.
Дед оказался еще и с юмором, а прикидывался, что только «Крокодил» читал.
— Помнишь, у Тургенева? «О, великий и могучий…» А почему могучий? Потому что «могучий» тоже из двух слов — «могу» и «чудо»!
Я действительно смотрел на этого деда-всеведа как на чудо.
Его глаза глядели на меня озорно. Чтобы не выглядеть законченным придурком, мне надо было срочно задать какой-нибудь умный вопрос.
— А что тогда означает слово «здоровье»? А то совсем расшаталось.
— А ну давай-ка еще по стаканчику домашней медовушки за твое здоровье, раз оно тебе так дорого! Слово-то сильное. От него дрожь верная идет, как от дерева, потому что оно от слова «древо». Не слово, а истинно заповедь: будь с Древо!
Тянись к свету и береги свои корни! А насчет «расшаталось» — это понятно… Вы в городе корни свои не бережете, потому листва и вянет.
Как же я мог забыть о том разговоре с Куприяном Кондратьевичем потом на многие-многие годы?! Сам себе удивляюсь. То ли медовухи тогда перепил? То ли…
Впрочем, не буду забегать вперед…
Самого Басаргина я помнил. В записной книжке до сих пор хранится запись, сделанная о нем для будущего очерка: «Дед-всевед». И рядом, в скобочках: «Его глаза — как два знаниехранилища!»
Вот только к чему этот образ относился, из памяти стерлось на многие годы. Как это произошло и почему, и какие были веские причины такого провала в памяти, я узнал, когда стал значительно старше.

И Я ТАМ БЫЛ, МЕД ПИЛ!

В гостях у Куприяна Кондратьевича я чувствовал себя как в сказке. Пил медовуху за тридевять земель от столицы в какой-то другой стране, где не было телефонов, не было телевизора. Передо мной сидел дед-всевед. У его старшего сына Иосифа было не только библейское имя, но и библейская внешность. А жена Иосифа Ольга в соседней комнате крутила веретено прялки. Она была в русском народном сарафане. Не потому, что к ним приехал журналист, а потому, что каждый день так одевалась. Жена Куприяна Кондратьевича, несмотря на то, что родила двенадцать детей, была еще крепка, и все ее слушались.
Они были гораздо чистоплотнее городских. Каждый ел только из своей посуды.
Вставали рано. Весь день трудились на своих огородах, работали в доме, женщины пряли платки, полотенца, рушники… Повсюду в комнатах стояли старые иконы. Такое количество икон раньше я видел только в Москве у спекулянтов.
Когда я спросил у Куприяна Кондратьевича, почему они так рано ложатся спать и так рано встают, он ответил мне: «Хорошие дела ночью не делаются! Ночью спать надобно».
Объяснил, почему все староверы носят бороду. «Борода» означает «Бога род». Все апостолы тоже с бородами были! По словам Куприяна Кондратьевича, Петр Первый узаконил в России бесовщину — начал брить людям бороды, и мужики стали женоподобными. Как на Западе.
А еще я не видел, чтобы в этой деревне кто-то когда-нибудь обжирался. Всегда ели скоромно!
— «Объедаться» когда-то означало «жировать». По-вашему, по-городскому, «жрать». Означает — сразу в жир, не в разум. Да, журналист, трудно жить легко, когда родных слов не понимаешь, родной речью не рекешь. Вот кто, по-твоему, жирует? Тот, кому все мало, кому хочется себе, себе, себе. Поэтому он и чревоугодничает — в себя, в себя, в себя! А «чревоугодие» тоже слово непростое — «червям угождать».
Теперь я помню, как во время этого разговора я, будучи начинающим юмористом, перевел «червям угождать» на более современный язык — «глистов кормить»! Жалко, что я забыл о том разговоре на столько лет, может быть, меньше чревоугодничал бы в жизни. Зато хорошо, что хоть и поздно, но вспомнил.
Те три дня были жизнью.
ко красива, что ни в сказке сказать, ни журналистским пером описать. А если по-современному, ни
клавиатурой нащелкать. Юмористу вообще не надобно было смотреть в ее сторону. Шутить расхочется! Захочется писать стихи о светлом будущем по заказу газеты «Правда».
На прощание в порыве некого откровения перед журналистом, который с таким вдохновением впитывал в себя «правду», старикан провел меня в свою комнату:
— Смотри, какой ковер мне внучка на БАМе купила!
На стенах в лучших традициях советского обывателя висел ковер с картиной Шишкина «Мишки на дереве» («Утро в сосновом лесу»).
— Красиво, да? Хотя зачем? У нас вон выйди за деревню… этих мишек на каждом дереве. Боюсь, не сбережем внучку. Недавно дубленку себе купила. На БАМе работает. Испортит БАМ всех наших. Молодежь туда тянет… По вечерам — танцы, днем — магазины... А это новое слово знаешь — «распределитель». Всем хочется больше. А «больше» от какого слова? Боль! Большевизм — тоже боль. Большевик — тот, кому мало, кому больше подавай. Так что большевизм не советское, это — общеземное! Это безбожие!
Еще тогда, в избе старосты староверческой общины, я задумал написать повесть о том, как староверов-добродельцев не могли уничтожить ни царская власть, ни революция семнадцатого года, ни даже советский атеизм! Против них боролись, старались их подавить, переучить, заставить стать как все… Но они становились еще стойче. Истинные стоики! Есть закон невидимого мира: тот, против кого борются, если не сдается, крепнет духом. Достаточно посмотреть на историю евреев, которых веками гнали изо всех стран, устраивали погромы еврейских районов, кварталов… Они в результате так окрепли, что завладели финансовой системой большей части мира. И диктуют теперь, как надо жить всем тем, кто их уничтожал и громил.
Сюжет повести придумался такой: через деревню, выдержавшую все напасти веков, прошел БАМ с его карьеризмом, повышенными зарплатами, хрусталем, распределителями ковров, дубленок — как награда за хорошую работу. Значки, медали, премии… Больше, больше, больше! И даже старообрядческая молодежь подалась на БАМ. Молодые слабы душой. Их дух еще не окреп настолько, чтобы устоять против дубленок и доски почета. Героиня повести у меня должна была влюбиться в комсомольского вожака, этакого первопроходца-первопроходимца, и сбежать с ним из деревни. Назвать повесть я хотел «Девушка с тяпкой». Мне запомнился тот заинтересованный взгляд из окошка на городского пришельца — в нем явно было нежелание всю жизнь провести на огороде с тяпкой.
Идея этой повести мне нравится до сих пор. Она притчевая. Ведь советская власть поэтому и развалилась, что людям хотелось больше, больше, больше! Оказалось, бороться с самой сильной в мире державой надо было не накачанными мышцами: ракетами, самолетами, танками… а просто дать как можно больше хрусталя, дубленок, ковров, телепошлостей и якобы свободы слова… Причем все это в первую очередь сделать доступным для вождей.
Может, Иосиф Виссарионович был не так прост? И не потому, что маньяк периодически «пропалывал» российское население, вырывая сорняки, — тех, кто требовал больше, больше, больше… Да, сам он называл себя большевиком, а в то же время боролся против большевизма: ходил практически в одном костюме и не имел счетов в офшорных банках. Ему меньше всех хотелось иметь больше!
Подобные мысли мне стали приходить в голову значительно позже, а тогда… Тогда я забыл о своей идее написать повесть, потому что впереди у меня четко обозначилось «звездное эстрадное будущее». Я еще не выступал со сцены, но уже начинал писать монологи и миниатюры самым известным советским артистам! И память о тех днях, проведенных в сказочной «правде», скоро стерлась. К тому же за мои миниатюры мне стали столько платить, что хотелось писать как можно больше. И больше получать! Больше, больше, больше! Я постепенно, сам того не осознавая, стал превращаться в большевика.
— Ну, прощай, журналист! Вряд ли еще когда свидимся. — Куприян Кондратьевич провел меня по большаку до самой тайги. — Если статейку твою напечатают, пришли…
Мы обнялись:
— И вы меня… прощайте!
Впервые в жизни я произнес эти слова осознанно.
— Ты это… Если козел вдруг разговорится, не беги! Поговори с ним, он и успокоится. Безобидные они твари. Добрейшие существа! Почему люди друг друга оскорбляют козлами? Они же этим козлов обижают!
Я вошел в тайгу, мечтая, чтобы какой-нибудь козел немедленно устроил мне проверку: испугаюсь я его крика на этот раз или за последние дни все-таки поразумнел?
Дед-всевед оказался прав, больше мы с ним никогда не виделись. Жив он или нет? Знает ли, что его медовуха пошла на пользу и что листва моя еще не совсем завяла, потому что хоть и поздновато, но все-таки удалось оживить свои корни.

ГОЛУБОГЛАЗАЯ ВЕДЬМА

Полный журналистских впечатлений, я шел по уже знакомой мне лесной дороге-тропе, мечтал о том, что напишу первоклассный очерк о наших беседах с Куприяном Кондратьевичем, о том, какие добродельцы встречаются еще в таежной глуши. Чуть позже за такой неожиданный очерк мне дадут какую-нибудь литературную премию, я стану знаменитым журналистом, куплю себе первый в жизни смокинг… В тайге чертовски здорово мечтать о смокинге!
В какой-то момент мне даже показалось, что я начинаю видеть свое будущее, словно лес был волшебным, заколдованным: почему-то на сцене мне аплодируют… потом становлюсь старше, много путешествую по миру, вижу разные страны! Что за видения? О каких путешествиях может идти речь, если моя зарплата журналиста — 140 рублей в месяц, на нее даже манишку к смокингу не купить.
Птицы поют, кроны шумят, стволы скрипят, все в округе дрожит какой-то непонятной колдовской дрожью, солнце с трудом пробивается сквозь высоченные кедры, ели, лиственницы…
Деревья длинными черными тенями словно затягивают меня в свою паутину. Не по себе как-то… Жутковато… Ни одного привычного звука. В глубине леса точно дубы-колдуны! За ними наверняка зайцы косят трын-траву. Я что, с ума схожу? Или попал в аномальную зону? Там, в недрах тайги… боже! — между дубов-колдунов телевизор! И я в нем! Попытался внимательно разглядеть, что я делаю? Надо же, в смокинге! Но что это? Поздравляю советский народ с Новым годом? Вместо генерального секретаря партии? Полтергейст или до сих пор действует вчерашняя медовуха деда-всеведа?
Я присел на выворотень, вытер пот с лица, попытался успокоиться, подавить неожиданное волнение — еще ведь идти и идти. А если и впрямь я на грани помешательства или меня затянуло в какую-то магнитную дырку, и я отсюда никогда не выберусь? Я вынул из рюкзака компас, поглядел на него — вроде показывает, что иду верно, на восток. Видения пропали! Мне стало даже немного жалко, что больше не вижу себя по телевизору в смокинге и манишке стоящим у микрофона меж дубов-колдунов.
«Эх, как было бы славно, если б кто-нибудь меня сейчас на машине подбросил до города!» — промелькнула в голове шальная мысль. Я понимал, что такая мечта еще глупее и безнадежнее, чем мое будущее в телевизоре. Сижу на выворотне в глухомани и жду, что сейчас вынырнет из зарослей попутка с зеленым огоньком и шашечками на дверцах, остановится около меня, водила спросит: «Вам куда? И мне туда же! Садитесь».
И вдруг… Не верю своим ушам! В глубине леса урчит мотор. Дорога извилистая, тайга с двух сторон дремучая, сама машина не видна — может, почудилось? Или впрямь колдовской лес? Звук явно приближался. Медленно, словно какое-то тяжелое боевое орудие кряхтело на очень медленной скорости, пробираясь по тесной ему дороге. Я приподнялся, наивно полагая, что, стоя, раньше увижу, кто сейчас облегчит участь будущего знаменитого тележурналиста, лауреата Государственной премии.
Из-за таежного поворота показалась морда десятитонного грузовика. Когда выполз весь, я понял, почему он так напряжно кряхтел — кузов был нагружен лесом: стволы уложены аккуратно друг к дружке, как снаряды для какого-то дальнобойного орудия.
Но что это?! Теперь я уже не верил своим глазам — точно явление аномальное — за рулем сидела… нет, этого не могло быть — молодая женщина! В деревнях таких называют молодухами. Белокурая, словно из сна юноши периода первого созревания. Весь этот грузовой «механизм» медленно ко мне подползал, а видение не пропадало — оно ловко крутило баранку размером с колесо от телеги, как заправский мужик-водила. С радостью для себя отметил, что «видение»-то очень даже ничего!
Впрочем, в тайге любая женщина очень даже ничего. А если еще и белокурая! Слово «блондинка» в то время не было отрицательным.
Продолжение следует.