Воздух в тамбуре пахнет железом
и свежим спиртным перегаром.
Двое в расстегнутых демисезонных куртках
ведут разговор.
«Видимо командировочные», — думаю я.
Не стесняясь, прохожу между ними и встаю в стороне,
в конце тамбура. Закуриваю.
Идущий поезд пошатывает, как будто в соседнем
вагоне-ресторане гуляет дорожная
свадьба.
И тут слышу, как один попутчик говорит другому:
— Если Россия скажет: «Надо!», я снова научусь стрелять!
Двух или трех этих интервентов я точно завалю. —
Я сначала опешил,
хотел было покинуть тамбур:
мало ли чего можно ожидать от незнакомцев,
здоровых, слегка пьяных;
но постеснялся своей минутной трусости,
и остался стоять, раскуривая начатую сигарету.
Тут первый, продолжая разговор, спрашивает второго:
— А если Россия скажет: «Надо тебя»?
— Ну, чего меня? — хитро щурится второй.
— Ну, тебя, значится, завалить, — поясняет первый.
Вагон опять качнуло, на этот раз, как мне показалось,
как будто от разрыва пушечного снаряда,
выпущенного из пушки, бьющей прямиком
из промелькнувшей за окном
одноэтажной деревеньки.
Кажется, что поезд разламывает на части,
и одна его часть, в которой находится наш вагон,
летит под откос, но проходит несколько минут,
а удара о землю не происходит.
Я облегченно выдыхаю дым сигареты.
Колеса по-прежнему стучат, и снизу вагона доносится
скрежет: поезд продолжает нервный
и чрезмерно быстрый ход.
А попутчик, которому был задан вопрос,
сосредоточенный на разговоре,
вдруг растягивает лицо в широкой улыбке,
зубоскалит, напоказ показывая свои стертые зубы, итожит:
— Не-е… не скажет… Я и есть Россия!

— Почему ты боишься моего гнева? — спросил я ее.
Она сидела на кушетке с голыми коленками и смотрела мне в глаза.
Я повторил снова. Она стала медленно отвечать, словно пошла
по извилистой тропке, спотыкаясь о лесные болотные кочки:
— Эдуард, вы знаете, ну, когда вы ругаетесь, вы говорите коротко.
Ну, как Васька дворник или водитель ваш… — И она вдруг засмеялась,
очевидно, вспомнив смешной случай с водителем.
— И что с того? — подобрел я, глядя, как танцуют ее ямочки
на кругленьких щеках.
— Ну и вот, — она перестала смеяться и продолжила. — Когда вы
ругаетесь, вы говорите коротко.
— И все?
— Ну, типа: вы чо, совсем обалдели? Кто будет это делать?
Я что ли? —
Она стала неловко махать руками. Ее маленький ротик стал
кривиться и казаться некрасивым, и она продолжала кривить его,
произнося короткие фразы, как будто это говорил я, а не она,
и так продолжала до тех пор, пока не устала.
А я смотрел на нее, смотрел и смотрел… И мне тогда пришла
неплохая, на мой взгляд, мысль, которая заключалась в том,
что эта девушка будет мне нравиться, даже, когда из ее глаз будут
капать, или катиться по лицу большие слезы, и, ударяясь о ткань
ее незамысловатой кофточки, стекать и падать на пол.
Что мне всегда будут нравиться ее губы, даже когда они будут
перепачканы едой или будут перекошены в неистовом гневе ли,
экстазе ли…
Или просто будут сомкнуты бантиком.

— Разуму необходимо питаться, поэтому он создал этот мир,
чтобы есть досыта.

Не надо тешить себя мыслью, что ты проживешь
несколько жизней, такое бывает, но ты никогда
об этом не узнаешь. Жизнь одна и она непостижима.

— Что же вы натворили? — спросил однажды творец
других творцов и стал творить то же самое, но с большей
прилежностью и усердием, чтобы доказать правоту
поставленного им вопроса.

— Когда другие творцы увидели, что натворил их коллега,
они ужаснулись от содеянного им, но с радостью вздохнули,
что в свое время не признали в нем соратника по коалиции.

Говорят, что однажды творец встал с трона и вопросил небо:
— Боже! Я есть ты или ты есть я?
— Азм есмь! — осветилось ему.

Творец оглядел землю, на которой творил много лет, и сказал,
что любовь к этой его земле безмерна, как безмерна
и необъятна земля, содрогнувшаяся под ним.

— Дерево, скорее, имя тебе Платон, а не платан, —
сказал иноземец, улыбнувшись старому дереву. — Но я понимаю,
что и это ты знаешь.

Однажды Платон коснулся неба руками и врос в небо,
так стоит до сих пор, пытаясь сохранить тайну
своего земного существования.

Прежде чем заговорить, иноземец долго и молчаливо
рассматривал его причудливое строение, как причудливое,
словно в мудрых наростах времени, строение его тела.

Иноземец опускал свой взгляд в небо, то поднимал его
к основанию, будто мир стоял вверх ногами.

— Дерево по своей принадлежности к человеку молчаливо,
но молчание умеет говорить, ровно также,
как со мной говорит мой разум.
— Разве разум твой? Если нет, тогда разум есть Бог,
как слово, произнесенное деревом, которое невозможно
услышать простым человеческим ухом.

— Слышащему да слышится… Вопрошаемому да осветится.

Обращаясь к дереву — ты обращаешься к дереву.
Обращаясь к человеку — ты обращаешься к человеку.
Обращаясь к Господу нашему —
ты обращаешься к Господу нашему.

И его творенье — во благо, как нет во благе предела.

Благодарность дерева к человеку заключается в том,
что человек пытается оберегать дерево от вероятной стихии,
взращивать его, поливая водой, даже когда дождь
на время забудет о своем предназначении.

Благодарность дерева к человеку заключается в том,
что человек заботится о дереве, как о домашнем животном,
полагая, что, в конце концов, сможет использовать его
в своих целях.

Благодарность к человеку исходит только от домашних деревьев,
Ровно так же, как от домашних животных,
но никак не от диких, потому что с дикими деревьями
человек находится в стадии войны, как творец,
развязавший войну в чужой стране.

— Разве может человек находиться в стадии войны с деревьями,
когда деревья не умеют защититься от оружия, используемого
человеком не только против деревьев?

День постоянно ускользает, начнешь ли его с утра или с вечера.

— Одинокое дерево, почему на твои ветки садятся птицы
ровно также, как садятся на ветки деревьев, стоящих
в соседних садах?
— Спроси, чужеземец, об этом у птиц.
— Как же мне спросить птиц, если я не знаю птичий язык?
— Тогда ответь, почему ты спрашиваешь о божественном?
Я такое же дерево, как и ты, чужеземец. Я не спрашиваю тебя,
почему птицы летят к людям с благой вестью.
— Неужели я тоже дерево?
— Разве тебя больше интересует, кто ты, чем благая весть?

Иногда кажущая явность становится явной лишь потому,
что это не может быть с точки зрения неявного.

— Означает ли это, что, с точки зрения Платона,
кажущаяся явность становится явной только тогда,
кода этого желает Платон?

— Спроси, чужеземец, об этом у птиц, если говоришь
на языке Платона.
— Птицы улетают, когда к ним приковывается внимание.

Вечер начинается там, где кончается восход солнца.

— Тонкие нити Рая и Ада пронизывают наш мир,
ежедневно унося с собой души тех, кто появился однажды
и пытался здесь жить, прежде чем уйти из жизни.
— Разве жизнь страшна?
— Попробуй доказать обратное, — ответило дерево. —
Жить на земле — это и есть благая весть.

— Кажется, что птицы знают больше, чем мы думаем.
— Может быть оттого, что птицы ежедневно исследуют
тонкие нити, исходящие из Рая и Ада, пронизывающие
наш бренный мир, как холстяные нити пронизывают пространство,
образуя при этом плотную холстяную ткань.
— Птицы? Но у этих птиц нет крыльев.
— Только клювы.

В чужой стране даже угол стоит во главе угла.

— Почему Катар подобрел к России, а Россия к Катару?
— Потому что Катар — это катет, а Россия — это ось.
А катет и ось две вещи одного ряда и всегда находятся рядом,
как в электричестве плюс и минус.
— А как же биссектриса с гипотенузой?
...................................................................................................................
...................................................................................................................
— Какая же все-таки гадость эта ваша заливная политика!

— Иноземец, скажи, почему твое любопытство больше,
чем твое понимание?
— Я пришел в вашу страну жить, и теперь любопытство мое
равно любопытству ребенка.

То, что в конце пути пропасть, не знает и тот,
кто предлагает пройти по нему.

И когда путник отправился в путь — было утро
и было светло, и птицы говорили на своем птичьем языке
о счастье, но потом настал вечер, и стало темно,
и птицы снова говорили о своем счастье.
Путник был тоже счастлив. И когда засыпал,
закутавшись в шорох летнего леса, он слышал сквозь сон,
как птицы затихли.
И была ночь, и было темно.
И только крики лесных тварей, доносящиеся сквозь сон,
рисовали в его воображении страх.
И путнику было бы еще страшнее, если бы не ружье,
которое он прижимал к себе, как свою бывшую девушку.

— Дерево, почему путник не разжег костер, было бы теплее?
— Страшно разжигать костер, когда ты один в чужом лесу,
потому что огонь привлекает внимание.
— А почему путник один, я не знаю. Деревья тоже
стоят друг от друга поодаль. А те, что растут рядом,
ведут вечный спор, кто сильнее.

Иногда глупость оказывается спланированным действием,
из которого можно получить хорошую прибыль или положение.

Иногда глупость выдает весьма умного человека,
который не обращает на вас внимания или не желает вашего
расположения, а иногда человека, не способного получать
хоть какие-то знания по причине глупости.

И была ночь, и было темно.

Иноземцу снился сон, будто он проснулся в незнакомом доме,
лежа на кушетке, расположенной на застекленном балконе.
Было утро. Пахло солнцем, точнее солнечной пылью.
Вверху на крыше любовно ворковали голуби, и ему казалось,
что скоро в его необычной рисковой жизни, прожитой наполовину,
появится обычная женщина, с которой он будет жить вечно.

— Ему было светло во сне.

— Я — человек, а человек всегда прав по отношению к дереву,
если стоит возле него с пилой или топором.
— Дерево раскинуло ветки для объятий, но человек решил
отрубить их, чтобы дерево стало еще красивей…
— Или для того, чтобы разжечь костер.

Не странно ли? Получишь от женщины черно-белую эсэмэску
с одним словом, например: «Здравствуй», и ты уже готов
бежать покупать для нее цветы, заказывать столик на двоих
в приморском ресторанчике, совершенно не думая,
что следующее слово может быть:
«Прощай»!
Ты постоянно удивляешься нечаянным удачам. Вроде, пишешь
женщине ответную эсэмэску, а получается интересное изречение,
которое вполне можно вырубить в камне.
Становится непонятно — то ли продолжать сочинять дальше,
то ли взобраться на пьедестал и окаменеть на века, как Пушкин
или Конфуций. Нет, как Лермонтов или Байрон,
нет, ты не Байрон! Ты другой, как Аполлинер или Губанов.
Нет, ты не Губанов и тем более не Аполлинер,
ты даже не Есенин… (Здесь не уместен Гандельсман,
о котором только что абсолютно случайно поведал Фейсбук),
к тому же у тебя нет достаточно точного представления о том,
что ты будешь делать на пьедестале. Стоять с вытянутой рукой,
показывая людям путь в светлое будущее, стало теперь
банальным и никому не нужным занятием или чудачеством:
«Ну, мало ли кто там чудачит!»
Занимать ту или иную позицию, даже с вытянутой рукой
(ноги раздвинуты в коленях, вдох-выдох), лучше, когда делаешь
физзарядку или занимаешься сексом с постоянной партнершей
(а теперь можно перейти к водным процедурам).
Представь на минуту, если твоя партнерша будет каменной
или отлита из чугуна? Даже если она будет резиновой,
как резиновая кукла «Ксения Собчак» —
Юпитер не сойдет, скажу, с небес…
И тебе вряд ли понравится. Ну, разве что
глупцам в забаву, мудрым в поученье…
Но если ты, лаская хладный стан ее чудесный,
вдруг содрогнешься весь от мысли той, что не она,
а ты — мертвец, то, что тогда случится в мире этом,
как не твое, поверь, разочарование…
Довольно! памятников резиновых не бывает!
А еще: можно подумать, что секс — это комплекс
упражнений по физподготовке, который ты не пытаешься
преодолеть во время физзарядки.
— Смотри, пока суть да дело, — очередная партнерша
опять прошла мимо!
Ну чего только в голову не придет, когда получишь
от красивой женщины всего лишь одну черно-белую эсэмэску,
посвященную и предназначенную только тебе.
Конечно же, следует пригласить женщину на свидание!
Следует, поскольку ты готов на все ради нее: дарить цветы,
заказывать столик в приморском ресторанчике,
прибираться в своей квартире, чем-то похожей
на грустный опавший сад, дворник которого
уже как месяц в запое, сочинять притчи,
обращаясь к Данте, Гёте, Шекспиру, Достоевскому,
ну и, конечно, к самому себе! А как же без этого?
Складывается впечатление, что самое удобное выражение,
которое можно применить к жизни — это выражение,
в котором отсутствует любое возражение, поскольку
молчание — это не всегда поступок, иногда это просто
отсутствие речи, если не считать купленные тобой цветы,
стоящие на столике, который ты заказал на двоих…
И главное: ты начинаешь, как бы между прочим,
думать о том, что надо бы дома поменять простыни
на своей односпальной двуспальной кровати.
А вдруг это случится? И молодая симпатичная женщина
разделит с тобой одинокий вечер, переходящий
в длинную светлую ночь… Кстати, какие простыни лучше:
в горошек, в полоску, в цветочек?
А, может, черно-белые, как, например,
та ее короткая эсэмэска?

Иногда сочинять легче, чем доводить до совершенства
сочиненное.

Случайно записанный однажды неслучайный стихотворный текст
иногда просто невозможно довести до совершенства:
казалось бы, доводишь, а он вдруг распадается на части
и теряет изначальный смысл или именно тот образ,
который заставляет довести до совершенства неслучайный,
случайно записанный стихотворный текст.

Работать над стихотворной книгой
или предстоящей публикацией — интересно тем,
что наступает период, когда не понимаешь, как и в каком порядке
поставить в книге стихи, хотя в конечном итоге понимаешь,
что если стихи совершенны, куда их ни поставь —
в начале книги или в конце,
как ни расположи — по диагонали или кверху ногами,
передом или задом — все хорошо.
Так, наверное, и с хорошенькой женщиной,
если она появилась в вашей жизни…

Мы говорили об одном верлибре,
в итоге получилось — два верлибра.

Переводчик переводил два верлибра,
в итоге получилось три.

Издатель нашел в трех верлибрах
четыре верлибра.

Мне открылся пятый верлибр:
верлибр в четырех верлибрах.

Критик не увидел ни одного…

Богатство, а на деле — накопительство.

Богатая женщина цацками не грохочет.

Мудрость — это лучшее из того,
что человек может не понять.

Мой взгляд не сгибается в локте, а мысль не только
сгибается, но еще может вертеться, как юла.

Женщина была доступной, как приморское кафе,
в котором все столики были свободными,
а в дверях стояли охранники…

Иногда кажется, что не можешь вспомнить язык,
на котором будут говорить в будущем.

Видимо, на данном этапе мы живем в обратную сторону,
не из настоящего в будущее, а из будущего в прошлое.

Находясь в настоящем, между прошлым и будущим,
видимо, есть вероятность, что можно жить еще вправо или влево.

Становится понятно, как надо жить, когда не понимаешь.

Радость — страшна. Печаль — красива.

В шахматах черный слон против белой пешки — обречен
на проигрыш.

Лучше стремиться жизнь изменить к лучшему, чем ждать,
когда заставят это сделать.

Слова — не пыль, ни тряпкой не сотрешь, ни плевком
не сдуешь.

Сделать чище — это не значит, что сделать лучше.