...Не знаю, откуда берется начало,
но только под вечер оно зазвучало
то тихо, то бурно, а в общем сумбурно,
то кажется — дурно, то вовсе недурно,
не только недурно, а просто чудесно!..
Шагаешь — становится в комнате тесно.
Терзаешь бумагу и жжешь папиросы,
а мать задает неуместно вопросы:

— Когда ж ты поедешь за тонной брикета?
Морозы, а печка в дому не согрета...
— Какого брикета?.. Не надо мне чаю!..
— И что ты все пишешь? — Да так… — отвечаю.

Мне двадцать. Судьба перед носом маячит,
Свой дар налету то покажет, то спрячет.

...Начало отсечь, середину поправить,
строфу переставить, а, может, оставить?
Не вышло... Ложусь. Но душа не находит
покоя — всю ночь среди звезд колобродит.

И сквозь тучи,
         что в дымной плывут позолоте,
Вижу облик Ваш,
         будто виденье во сне,
Но Вы этих стихов
         никогда не прочтете,
Никогда не узнаете
         Вы обо мне.
И какое же дело Вам,
         чудной и дальней,
До бесчисленных глаз
         из неведомых стран,
До подобных мне зрителей
         провинциальных,
Устремленных
         на дышащий жизнью экран!
Выйдя в ночь из кино,
         я был весел и счастлив,
И спасибо за это
         хочу Вам сказать.
Пусть я даже не знаю —
         Вы живы сейчас ли? —
Но я знаю, что завтра
         приду к Вам опять.
И опять повторится
         все снова и снова,
Вы появитесь в музыке
         на полотне...
Но о сердце своем
         мне б хотелось два слова,
Лишь два слова сказать Вам
         хотелось бы мне.
Я люблю красоту.
         Если б мы повстречались на свете,
Бросив все,
         навсегда бы за Вами пошел...
Да, однажды
    на Вас я похожую встретил,
Чем похожую —
         я не могу объяснить хорошо.
Хоть она и не в славе такой
         и почете...
Но зачем это вслух
         говорю в тишине?
Ведь Вы этих стихов
         никогда не прочтете,
Никогда не узнаете
         Вы обо мне!

…И никуда от памяти не денешься,
все крепче память, как вино.
Тоскую я о милой девушке,
что умерла в тебе давно.
Верней, она была судьбой убита.
Ты выжила, а та тобой забыта, —
исчезла прежняя
с надеждами моими…
От той тебе осталось только имя
да сходство внешнее…

Луна стелила тени вдоль дорог,
и звезды высыпали густо...
Тот вечер сделал все, что мог
для красоты, для лирики, для чувства.

На берег мерно вал за валом
шел, отступал и шел опять.
Она смотрела вдаль. Она молчала.
Ей было нечего сказать…

Так тихо стало, будто кто-то умер,
луна скользнула в облако без сил.
Повеяло прохладой. Я подумал
и спросил:

— Кто он, другой?
— Другого нет.
— Уйти мне?
— Нет.
— Надоедаю?
Она бровями вскинула в ответ.
— Так почему? Скажи!
— Не знаю...

Мне больно от такой неправоты.
— Я чем-то огорчил тебя, быть может...
— Ты добрый, милый, умный... ты...
ты мне хороший друг, но все же...

.......................
Я знаю, будет так:
другой — не то что грубый, —
уверенный, веселый и прямой,
придет, прижмет к себе
и поцелует в губы,
и вся она проснется:

— Вот он, мой!
………………….

Душа ее еще не потревожена,
ее печалит собственный ответ...

Чтоб быть смелей —
любить слабей положено,
но я любви хотел,
а не побед!

Мороз многоградусный,
а мне тепло,
а мне по-весеннему радостно
и светло.
Жую папироску я,
шумит Москва...
«У Маяковского
сегодня
в два!»
С кем встреча обещана?
Здесь, на виду,
думаете, женщину
какую-нибудь
жду?
Друг нашелся!
Не виделись
несколько лет.
В разлуке,
как перед лидером,
держал я ответ...
Крушитель старого,
он потряс
под стать Базарову
девятый класс —
под стать Маяковскому
он,
как гора,
раздвинул глушь нашу плоскую
у Днестра...
Годы любовь выветривают,
а дружбу —
нет.

Вот он — в шляпе фетровой.
Привет!
…………
Но успел промчаться
с тех пор в пути
мой век —
от шестнадцати
до двадцати!
Я принял просто
московский мир:
В нем меньше ростом
стал
мой кумир...

Когда я читал с эстрады,
он слушал меня в тишине,
привычно, как после доклада,
быть может, похлопал мне.

А он не выходит на сцену,
где сходятся ярко лучи,
чтоб мастерски класть на стену,
блестя мастерком, кирпичи.

На улице без оваций
он занят делом своим,
не думает он смущаться,
что я наблюдаю за ним.

А я читать не отважусь
вот так — не с трибуны — ему,
чей труд кирпичами ляжет
без подписи в новом дому.

Конечно, он меньше читает,
ему не хватает дня,
он меньше меня понимает
и знает меньше меня.

Ему под баян ли, гитару
с дружками валять дурака...
Но кто на него с тротуара
станет глядеть свысока?

Вгоняет — на уровне солнца —
кирпич, как слово в строку,
и он без меня обойдется,
а я без него — не могу.

Однако внутренний некто
слегка поправляет меня:
вначале-то был архитектор,
который поэту родня...

У тебя такое свойство:
словно гром средь бела дня,
недовольство, недовольство
обращаешь на меня.
И в такую свистопляску
я попал, что сам не рад:
виноват я за неласку
и за ласку виноват;
за условность, безусловность
и за лад, и за разлад,
виноват за невиновность,
за виновность виноват.
Нечем крыть. Игра такая:
«против» бьет любые «за»,
что ни мелочь — козырная,
что ни мелочь — бьет туза.
Я согласен добровольно
быть виновной стороной,
но ты явно недовольна
и победой надо мной.
Отвечаешь огорченно:

—  Ах, за что я так терплю?
Не люблю я побежденных,
виноватых не люблю.
…………………………

Я взрываюсь! Некультурно
выражаюсь...
Боже мой,
как потом свежо и бурно
обнимаемся с тобой!