Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

СТИХОПРОЗА




Сергей КРОМИН



СТИХИ К БО
 
 
Она спала у меня на ладони

она спала у меня на ладони я как увидел что она на ладони у меня спит замер весь и даже дышать перестал а она прикорнула как мышка маленькая такая тихо-тихо как воробышек и я боялся очень что проснется и улетит а мне говорили ссеерега ну ты будешь копать? а я боялся ладонь сжать а тут еще оса жжжужжала и я боялся очень потому что показалось она мне самой красивой девушкой какую я видел самым красивым перышком вв мире и я им сказал подождем еще потому что копать у нас легко песок а им так не казалось и они кричали чтобы копал а копать тяжело только когда думешь что души нет тогда да тогда корни тогда глина тогда
а мне было жалко ее вспугнуть мне кказлось что я даже лицо ее вижу и оно светится и у нее волосы светлые и они так спадали что она будто за травой осенней жила и мне стало страшно за нее потому что зза осенью зима зима у нас холодная я мерзну зимой и я боялся за нее что и она
а они кричали громко так а я им сказал не разбудите ее пусть поспит устала и прикрыл ее ладонью а они ссерега мудак говорили времени-то совсем нет
я подумал немножко минут десять подумал что это они тут правду говорят времени и правда у нас ведь нет я я раньше тоже об этом думал только все что-то додумать мешало все какие-то пустяки все времени не хватало додумать а думал часто особенно когда молотили под копнином там у церкви пшеница всегда сильная была ее радостно было там ммолотить будто бог рядом ходит радостно так
я раз на ильин день там молотил с мишаней бабка его еще говорила чтоб на илью не ходили ппотому что праздник а какой там праздник когда погода и в вечер уже мы с мишаней последние пппоехали все бросать не хотелось а дорога через овраг я в гору попер да и встал всего-то осталось чуток а муфта забуксовала и я стою и делать не знаю чего я мишане ггговорю чтоб он вввон пошел он слез а сам сижу ббуксую и жду думаю что будет а потом с дури-то муфту выжал и полетел вниз все думаю ккирдык да вдруг плавно так ккто-то будто меня остановил думал сначала что граблинами куда уперся а потом смотрел граблины-то погнулись бы как проволоки весу-то одиннадцать тонн я потом смотрел целые были граблины а потом опять в гору полез да и вылез на гору и поехали мы с мишаней потихонечку
и долго ехали ночь уже почти хорошо дорога светится я так и ехал фар-то у нас ни у кого не было да и тормозов а километра два оставалось догоняет зилок-самосвал и поперек нам я им придурки муфта-то не работает раздавлю едва встал а они к нам залазят и говорят чтоб зерно им значит ссыпал а я им ммоожет тебе еще на бункере здесь поплясать а дело дрянь вижу а мишане беги мол за мужиками он и побежал а сам вру чего-то время выигрываю а думаю господи у мишани-то сердце больное а баклан главный у них я их всех-то знаю ббаклан попер на меня ммонтировка у него в руке была а в другой отвертка длинная я я думаю чем интересно уубивать станет лучше бы монтировкой а то отверткой хуже бы она ведь меня насквозь
вообще они ребята ничего пьяные только были а потом у них мотор заглох и стартер что ли замкнул или реле погоди не ехай мы сейчас сказали а сами на реле ушли смотреть или еще куда да я ждать что ли буду ищи дураков скорость воткнул и по картошкам от них уехал иих где-то еще поймали потом да и меня припомнили и вв тюрьму меня на ставку повезли говорили не надолго а в тюрьме стены крашены ядовитым очень мне не понравилось сразу даже и ненадолго а коридоры то влево у них то вниз там а то и вверх сразу и потеряешься ттам навсегда и двери двери железные бамц бамц я понял и будешь не ссерега а статья а они-то ничего хорошие ребята только пьяные были и следователь ничего хороший был спаси господи обошлось все будто видно и вправду бог
какое значит тогда выходит время это я все обдумывал в десять минут что оно как трава сухая кому такая трава нужна я я все это им ррасказывал пока она у меня на ладони спала быстро ррасказывал даже не зазаикался почти так от воволнения разве что чуть чуть а потом взял осторожно перышко это и спрятал в карман потому что они смеялись сильно и я спрятал в карман ее от них чтоб не разбудили они ее.



Тебе о моей лебеде

— Сейчас я расскажу тебе о себе, — сказал я. Знаешь, я лучше бы схватил свою дебильную ржавую тележку и покатил ее, чтобы она гремела, лишь бы самому не слышать, но мне кажется, что я должен это сказать, хотя бы один только раз. Так будет честнее что ли, если ты услышишь, что я себе думаю — в черных трениках с пузырями, в артиллерийском пальто, сером и с тремя медными пуговицами, и в белой войлочной шапочке, мне ее Lise подарила давно.
Потом я подумал немножко и добавил — а еще у меня есть прадедушкин пиджак, вельветовый, он совсем еще ничего, я ведь, если привязываюсь, то накрепко, и друзей я ценю.
Мы шли с тобой рядом, но ты все время забегала вперед, а потом шла мне навстречу. А когда я останавливался, ты тоже стояла, и была рядом со мной, и, мне казалось, вместе с тем далеко. И я сказал тебе — ты слышишь меня? А ты мне ответила, что да, слышу, слушаю. А я сорвал колосок хлебный, что дико на обочине вырос и растер его между ладонями, а потом подул на ладонь, чтоб шелуха улетела, от шелухи в горле першит, и долго откашливаешься…
А я откашливаться не стал, а сказал тебе — сейчас я расскажу тебе о себе, чтоб мне не казалось, что ты далеко, а рядом была. И еще сказал, что чем раньше скажу, тем лучше, потому что если потом, то потом может быть поздно, может быть, будет ночь, будет пора спать, и я испугаюсь в темноте говорить, вдруг ты исчезнешь тогда, и как мне тогда?
И тут я сел на обочину и стал говорить.
…В мои годы бедного моего Пушкина вот-вот должны были уже подкараулить, и я прибил Пушкина к стенке, чтоб он никогда не упал с пулей в веселом своем животе, а смотрел бы на Божий свет. Не могу, когда падают. Такой уж, верно, родился. Если ты захочешь меня спросить, как я жил все эти годы, я отвечу, что, да, так и жил, в шапочке и пиджаке, когда ветер, и в шапочке и пальто, когда дождь. И когда кого-то караулила рядом беда, я пытался встать рядом, чтобы выстоять, чтоб виден был Божий свет. Я не знаю, что, в конце концов, из этого вышло, мой Пушкин скрючился на стене, и удалось ли мне хоть кому-то помочь, я тоже не знаю, может быть, делал всем только больно и хуже. А видел ли я сам Божий свет, я об этом еще сильно не думал. То будто и видел, а то будто и нет. И еще я тебе отвечу, что я не смогу выплюнуть из себя никого, кто падает, падал, а я окажись рядом... Эту воду не выплеснуть, от нее не прополоскать рот. Такой уж урод уродился. На свою беду. На твою беду…
Потом мы немножко молчали, я почувствовал, что вдруг очень устал, и пожевал зерна, и что-то еще вспомнил из жизни… Однажды я ждал письма, сидел в своем Заовражье и ждал. А то ли почта у них сгорела, то ли все на рынок уехали, этого уж точно не помню, но только помню, что пошел я за своим письмом, вернее чьим-то, в больницу, там у нас неподалеку больница была, где кто головой бедный, или в белой горячке, как когда-то Колька Кусок; мне сказали за письмом туда можно ходить. Вот и пошел. А что уж было — дождь ли, ветер, не помню, то есть не помню, был ли я только в пальто или еще пиджак надел, этого не вспомню уже. В шапочке колпачком, и надо мною почему-то девки у магазина смеялись. А мне жалко было всегда всех бедных, у кого дни на одно лицо — забор, лебеда… то ли дело у нас, каждый ведь день здесь — событие, как писал один великий русский писатель — то зубы заболят, то обсеришься по дороге, всегда что-то новое… — Ты смеешься? — спросил я тебя, а ответила — нет, тебе улыбаюсь. И я продолжал — и вот я и прочитал тогда на заборе — сделай свой выбор, а что там еще было — не помню, не знаю — оборвано…
Потом я опять замолчал, я вдруг испугался, что вот теперь-то, наверное, ты далеко, не близко, ты убежала, скрылась в траве, и как мне дальше идти по траве, пропадешь в этой траве…
Я задумался. Я молчал. Я жевал зерна. Я думал обо всем
сразу — о Пушкине, о пуле в веселом его животе, о бедных, о заборе и выборе, о Божьем свете, о том, что иногда мне кажется, что я тогда его сделал, этот свой выбор, когда пошел за письмом, когда прибил Пушкина, когда пытался и падал… а иногда кажется — что нет, не я, не сделал, не выбор, а кто-то все время делает это что-то за меня — сунет в руки зонт и выпихнет под дождь, как однажды… ты, конечно же, помнишь тот дождь… И думал я о тебе, о том, что вдруг будет тебе тяжела моя вода, моя лебеда…
…Вот и вечерело уже. Вот и свежо стало, и я поднял воротник у пальто, и все сидел на обочине, сидел и курил до тошноты, потому что о себе говорить труднее всего, даже если несешь околесицу. А потом я сказал тебе — ты знаешь, наверное, я не смогу рассказать тебе о себе. Лучше покачу тележку. Слишком себя самого не видно. Где я? Когда? Треники — отцовы, шапочка — Лизкина, пальто дедушкино — артиллерийское, а голый я тоже сам не свой, зябну. Я кручу головой во все стороны, я вижу деревья, в реке отражаются облака, в поле идет дождь, а себя мне не видно совсем, и сам себя я совсем не знаю, и хотя и прибил Пушкина к стенке, слова мои носятся с места на место, как воробьи, едва ли мне удастся усадить их, как кур… Не знаю… Может быть, обо мне расскажет кто-то другой, Гуга или Кусок, или ты, когда войдешь в мою воду, в дождливую мою природу.
И я сидел и молчал. И было мне грустно, и было мне нелегко. Будто заново все прожил и пережил. А ты мне сказала — ну что ты. Вот ты и рассказал. Вот и хорошо. Вот и камень с плеч. Пойдем домой, а то поздно уже, вечер-то, скоро совсем ночь. Нам еще долго идти.
А ветер веял по дороге пылью, сказочной былью, и дорога навстречу мне шла, и была она рядом, близкой была и родной.



О волнении травы моей

…А над лесом облака плыли все рыбами синими. Я на небо смотрел и думал о чем мне сегодня тебе рассказать. Олифой вот только от меня сильно несло, самому противно, я, было, подумал, может вообще сегодня такому к тебе не ходить, чтоб и ты, не дай Бог, неприятным не надышалась. Вот и побежал к другу, а он не здесь, за оврагом живет далеко. Побежал я к нему за щеколдой какой-никакой, чтоб себе на дверь, чтоб запереться и вообще не выйти, пока вонь не пройдет. А по дороге все смотрел на рыб в небе синих, как они хвосты к земле опускают и тогда дождь из хвостов в траву льется, и ветер тогда траву волнует. К вечеру дергачи из травы закричали. Их было совсем не видно, но когда я шел в темноте, все не один шел. А у него и правда, железяк всяких куча была — мы с ним долго копались — петельки, гайки, цепи пильные, подковы, гвоздики, которыми коней куют, чтобы веселее они ходили, тут ведь не любой гвоздь подойдет, они особенные, эти гвоздочки. А только для меня ничего не нашли. Он говорит — ты, Серега, на меня, как коршун, налетел, это искать надо, заходи завтра. — Ладно, — сказал я ему, зайду на днях, ты поищи, пусть под рукой будет. И пошел. А дорогой я сказал тебе — сегодня я расскажу тебе о гвозде. Есть такой особенный гвоздь, с которым ходить в душе весело и легко.