Колодец

В крапиве и кустах чертополоха
таится от чужих трухлявый сруб.
На глубину колодезного вздоха
дам опуститься ржавому ведру
и подниму его с водой живою,
в которой навсегда растворены
гудение шмелей в зените зноя,
седая ясность зимней тишины,
шумливая пора яблокопада
(когда ранет и пепинки стучат) —
все то, чему была когда-то рада,
чем был богат старинный дедов сад.
Нет ковшика и кружки, только руки.
Горсть зачерпну и, погодя чуток,
я сделаю тягучий, как разлука,
студеный, зубы ломящий глоток.
Сорвется в воду, в глубину квадрата
вопрос о том, вернусь ли я сюда
из круговерти жизни хоть когда-то.
Надеюсь, эхо отзовется: "Да".
Мудры и глубоки в колодцах воды,
но вряд ли мой оракул изречет,
куда уходят эры и народы
и светел ли за этим светом — тот…


Подорожник

Я прошу, не учите меня
танцам ветра, воды и огня,
дуновению, искрам и ливням.
На развилке путей, на краю
подорожником пыльным стою
и корнями вгрызаюсь в суглинок.
Ширь небес беспредельно ясна.
Подо мною земля-новина́,
а вокруг — беспокойная воля,
где летают, стрекочут, звенят,
суетятся, не зная меня.
В круговерти житья до того ли?
Но когда во всю ярость и мощь
долгожданный обрушится дождь
и распляшутся молнии пылко,
задрожит подорожник-трава,
ощутив, наконец, что жива —
каждым листиком, каждой прожилкой.


Прежние места

Стареет сад — спокойно, незлобиво,
весь в затрапезе сныти и крапивы,
и кажется, что яблоки стучат печальнее,
чем тридцать лет назад.
В нем спят… нет: медитируют деревья,
под августовским солнцем спины грея.
Уходит мир — мой личный, персональный:
в фантомную реальность, царство навье,
а время драгоценные места
стирает, как полутона с холста.
Дуб спилен, пруд зарос, а дом заброшен.
Зачем пришла сюда жалеть о прошлом?
Хотя опять дожди грибные льются,
пестрит от георгинов и настурций,
сады не устают плодоносить
и август увядающе красив,
мне кажется, что все за грань стремится,
везде печаль, и я — ее частица.


На окраине

Город клубится трамвайными кольцами,
Вьется, змеится дорог бечевой,
башнями высится, шпилями колется.
Может, возьмем и сбежим от него?
Номер седьмой довезет до окраины,
штангой искря над трамвайной спиной.
Воздух, бензином почти не отравленный,
не по-столичному пахнет весной.
Булку покрошим мы уткам прожорливым,
на синтепон облаков поглядим.
Пруд-лягушатник не Лаго-Маджоре, но
очень высокое небо над ним.
Банки с бутылками в джунглях осоковых,
тина, на отмели бурая взвесь…
Быть здесь не может чего-то особого.
Вроде не может, а все-таки — есть.
В месте, где вместе росли и взрослели мы,
нам помогали кирпичики стен.
До уголка-закоулка последнего
все здесь родное до мозга костей.
Здесь, где дома и домишки изношены,
где будяком заросли пустыри,
непостижимо легко произносится то, что
бессловно горело внутри.


Вокзальный

На свете домовых полно, а нас, вокзальных, мало.
Живу сравнительно давно я в здании вокзала.
Везут кого-то поезда, уборщик щеткой возит.
Везде возня — туда-сюда... а я слоняюсь возле.
"Вазисубани" и коньяк — весь выбор возлияний.
"Эх, дорожает жизнь, земляк..." — вздохнет в буфете пьяный.
Взял вор бумажник из пальто — и вора повязали.
Немудрено: еще не то бывает на вокзале.
Я, в общем, человекофоб, мне жить нельзя иначе.
Но если вижу, что взахлеб малыш пропавший плачет,
Его я к взрослым отведу, а сам дымком развеюсь.
Толпа людей плывет без дум... так сельдь идет на нерест.
Вопит вокзальный микрофон: "К перрону поезд подан!"
Хотя неврозов я лишен, но беспокойства полон.
Вот мне бы в этот поезд сесть! Эх, не везет фатально:
Я должен оставаться здесь — невыездным, вокзальным...


Письмо в бутылке

На побережье, в зарослях осоки
я странное послание нашла.
Блеснула из травы округлым боком
бутылка темно-желтого стекла.
Внутри бумага. Пляшущие строки.
Похоже, что написано всерьез:
"Мне очень плохо. Где ты, друг далекий?
Откликнись, помоги! Я гибну, SOS!
Мой континент на части раскололся,
не выдержав разлома бытия.
Затерян в мире одинокий остров,
как в бурном море. Этот остров — я.
Ветра штормят. Куда ни глянешь — север.
Свирепствует Борей, суров и стар.
На серый волнорез вороны сели
и каркают: “Кош-марр! Кош-мар! Кош-маррр!”
Ни катерок, ни ялик не причалит.
Волна стучит по каменной груди.
На широте и долготе печали
я нахожусь. Найди меня, найди!"
Но где? Мне оказалось мало все же
оставленных в письме координат.
Внимательно смотрю в глаза прохожим —
Как знать: быть может, это он, она?..


Обратный ход

Когда-нибудь наступит час такой,
что море станет пенистой рекой
и побежит, журча, искать исток,
чтоб родничок зарыться в землю смог.
А яблоки, усеявшие сад,
на ветки яблонь медленно взлетят,
и будет воздух от цветенья прян,
ростки забьются в кожицу семян.
Закат переместится на восток,
придет за Водолеем Козерог,
а люди, проживая день за сто,
вернутся в предзачатное ничто.
Вертя в руках бесформенный комок,
раздумает лепить Адама Бог
и бросит глину в пышный травостой,
тем самым завершая день шестой.
И не напишут Книгу Бытия —
безлюдны будут новые края,
где видов рыб, зверей и птиц не счесть,
а убивают — только чтобы съесть.


В кукольном театре

В кукольном театре Карабаса,
между балаганом и искусством,
где нетрудно лиха нахлебаться,
разлеглись по пыльным полкам куклы.
Свет луны струит свои флюиды,
сон закрыл моим подругам веки
Где-то между небом и Аидом
наш театр на ниточке подвешен.
Длинный, с потолочной балкой вровень,
ковыляет страж птицеголовый.
Убежать? Не пустит без пароля.
Подобрать бы слово, слово, слово.
В этом мире троп и чувств окольных
места нет наивным и домашним.
Господи, мне больно, больно, больно.
Боже, мне так страшно, страшно, страшно!
Завтра утром снова за работу
глупой бибабо, тряпичной деве,
и в мое нутро запустит кто-то
ласковые пальцы лицедея.


Пеппилотта выросла

Пеппилотта выросла. Ну, почти.
Округлилась грудь и кипят гормоны.
То мечтает город и мир спасти,
то устроить путч и Содом с Гоморрой.
Из-под рваной челки не виден взгляд,
брови-крылья тоже играют в прятки.
Пеппилотта в черном, как ночь и ад,
но в кислотно-розовой "арафатке".
На Фейсбуке статус: "Любовь и смерть…"
Роза в каплях крови — ее эмблема.
С края крыши смерти в глаза смотреть
полюбила вдруг Пеппилотта-эмо.
Томми любит Хельгу. Какой подлец!
Куклу Барби выбрал. Свихнулся, что ли?
"Самой сильной девочке на Земле"
не под силу справиться с этой болью.
Переходный возраст — цепочка дней
до предела нервных, ходьба по грани.
А пройти сквозь юность куда трудней,
чем ползком подняться на пик Монблана.
...Ночью вилла "Курица", как фрегат,
чуть дрожа, скрипя листовым железом,
от людских докучных арлекинад
держит путь к оранжевой Бетельгейзе.
Ей мигают Лебедь, Дракон, Центавр.
Проплывает вилла в потоке звездном.
И волной стучит о ее борта
мир прекрасный. Радостный. Безнадежный.