Огни. Десятки, тысячи огней пронзают острейшими иглами аренный мрак. Барабанная дробь глушит все звуки: вздохи и ахи зрителей, рык животных и шорох конфетных фантиков. Барабаны впиваются в мозг, выбивают адскую дробь на нервах, на черепах. Огромнейшая высота — под самым куполом, и там балансирует на тончайшей проволоке черно-белый мим. Ромбы костюма сливаются в серую рябь, проволока плохо натянута, прогибается при каждом шаге — а в руках смельчака нет привычного балансира. Публика ждет развязки — чтобы взорваться радостными аплодисментами или впитать в себя ужас падения, прийти домой с ощущением чужой трагедии: это делает собственную жизнь не такой уж и архипаршивой.
Мим пляшет. Он находит в себе силы перекрикивать барабаны, бросать этим жадным глазам, этим иглам ослепляющего света веселые шутки.
Жан-Поль ловит их на лету. Раскусывает, как полузрелые орехи, и презрительно сплевывает скорлупу. Говорят, кто в армии служил — тот в цирке не смеется. А уж если после армии в школу милиции угораздило поступить — то тем более. Глаз-алмаз, нюх обострен, тренированные мускулы ждут сигнала к действию. Но сигнала все нет.
Он смотрит на канатоходца, каждый прожектор видится лампой, направленной в лицо подозреваемому. Показалось — или действительно предательски блеснула в нескромном луче ажурная нитка страховки? Смельчак и сорви-голова — или просто прощелыга, который дурит готовых ко всему и охочих до дешевых и острых эмоций москвичей?
Узнать бы... Узнать — и этак гоголем выпрямиться, обвинительно протянуть палец:
— Товарищи! Вас же дурят, дурят вас братцы! Он за веревку привязан, я видел точно!
И луч прожектора выделит его, стройного, хоть и невысокого, из десятого ряда. И замолчат ненужные уже глупые барабаны. И хрипло рассмеются, заулюлюкают мужчины. И вздохнут дамы. И она.
Ах, она. Она взглянет из-под полей широкой шляпы, она мило улыбнется, она подойдет к нему в луче прожектора:
— Курсант Пискунов, вы разоблачили этого жулика! Это так важно, особенно сейчас, когда вес советский народ понес тяжелую, невосполнимую утрату. Дважды.
И тогда. Да, вот тогда-то точно.
Что произойдет тогда — Жан-Поль представить не успевает. Паразит- арлекин добирается-таки до спасительной тумбы — и уже вертится чертом, рассыпая улыбки и воздушные поцелуи всем желающим. Оркестр играет туш, включили обычный верхний свет, и иллюзия закончилась.
Он снова всего лишь маленький, да еще и промокший до нитки курсант, забежавший от проливного ноябрьского дождя под козырек цирка на Цветном бульваре. А она — она не иначе как княгиня. Та самая, из эмигрантов, вернувшаяся с семьей на родину. Или дочь министра. Или вообще иностранка.
Эх, Жан-Поль, Жан-Поль. Не про тебя такая как она! Зря ты, как телок на привязи, пошел за ней. Ведь и цирк-то с детства не любишь же.
А вот она встает, идет на сцену — и весь зал с восхищением следит за точеной фигуркой в облегающем платье.
Стоп. На сцену? Как на сцену, зачем? "Опять все пропустил, раззява!" — привычно ругает себя курсант. Всматривается, вслушивается. Следующий номер — всемирно известный чудотворец и иллюзионист, проездом из Токио в Сингапур, только одно выступление в Союзе.
Приглашена из зала, с первого ряда — она. Как зритель и участник. Подсадная? Нет, не может быть. Подсадные на черной "Волге" к парадному входу не подъезжают. Что же происходит, что? Она снимает шляпу, глаза — чуть раскосые, огромные: даже с десятого ряда видны искрами зеленые чертенята — удивленно мигают.
Человек в черном тюрбане, черном фраке и в дымчатых очках приглашает ее подняться в черный же украшенный серебряными звездами и полумесяцами ящик. Она смеется, заходит. Зрители аплодируют, кричат, мужчины свистят. Показалось? Наверное, показалось. Или нет? За секунду то того, как черная дверь металлически лязгнула — зеленые чертенята в глазах незнакомки панически задергались, лицо перекосило ужасом.
— Ахур-Маздур-Заротастур! — возглашает черный человек, ящик окутывается дымом, крышка откидывается — под купол цирка взлетают голуби, воздушные шары, парочка воробьев и одиноко планирует на арену красная широкополая шляпа.
Черный исчезает в собственном дыму. Униформисты подбегают к ящику, открывают — пусто.
Пусто! Хочется немедленно вскочить с места, бежать, выяснять.
— Милиция, всем оставаться на местах! — вертится на языке.
Но понятно, что мокрый и жалкий, Жан-Поль остался на месте, не проронив ни звука. Иллюзия же. Оптический обман зрения. Сейчас появится черный маг, снимет очки — и окажется Игорем Кио. А из кулис выйдет она. Кио поцелует ей руку, объявят перерыв — и они отправятся пить коньяк в "Арагви", а несчастному курсанту пешком тащиться через пол-Москвы под проливным дождем.
Но нет. Не так. Объявляют перерыв, но фокусник не появился из своей дымовой завесы. И, самое главное, ее нет. Где она, как она? Надо выяснить. Надо срочно выяснить, это может быть преступлением. Это может быть похищением. Это... Это всем чем угодно может быть.
Жан-Поль заставляет себя встать с места. В конце концов, он сотрудник милиции. Ну, еще не совсем — но уже почти. Он должен охранять жизнь и здоровье советских граждан. И гостей Союза тоже. Он имеет право знать.
Пробирается вниз. Спотыкается. Преодолевая течение, рвущееся в буфет за пирожными и мороженным, за коньяком и кофе, — спускается к самой арене. Вот и ее место в первом ряду.
А вот... Вот и она. Живая, здоровая и довольная. Она? Она.
Она? Нет, не она. Такое же облегающее платье. Такая же точеная фигурка — осиная талия, высокая грудь, соски приподнимают мягкую ткань, которая почти не скрывает. Стоп. Отставить пялиться, дело серьезное. В глаза смотреть! А глаза-то другие. Спокойные синие омуты, ни намека на диких зеленых чертенят. И лицо — лицо другое. Другой, может, не заметил бы, а Жан-Поль как раз словесный портрет давеча пересдавал.
Похожая гражданка, спору нет. И ведет себя соответственно: прошла на арену, шляпу подобрала, надела — как будто так и надо.
— Гражданка, вы почему эту шляпу подняли? — это ему не воображается уже, это он действительно сказал. Сказал, и сам обмер. А гражданка его надменным взглядом меряет с мокрых русых волос — и до мокрых же чавкающих ботинок. Что остается делать? Обратной дороги нет:
— Я из милиции. Ваши документы предъявите, пожалуйста.
Скандал, конечно же. А что, собственно, можно предъявить? Документы
у гражданки вполне в порядке. Соседи разницы не увидели — да, говорят с самого начала представления здесь сидела, можем подтвердить. Пискунов настаивал, что фокусника к ответу привлечь надо — да куда там. Он сразу со сцены — в машину, и в аэропорт. Летит уже в свой бананово-лимонный Сингапур, и рука советской законности не скоро еще до него дотянется.
Все второе отделение курсант просидел в какой-то каморке, ждал пока приедут за ним. И дождался. Но не своего начальства — строгого и готового рвать и метать. И даже не милицейского патруля, который вывел бы его за дебош под белы рученьки, да с размаху бросил бы в черный воронок.
Дождался Жан-Поль, что заходит в его каморку высокий гражданин в темных очках и сером костюме. Да-да, ночь давно в Москве, дождь как из ведра поливает, в каморке дохлая лампочка под потолком еле светит — а он в темных очках. И начинает сразу расспрашивать — что да как.
Пискунов от неожиданности осмелел настолько, что документы у серого предъявить потребовал. Серый глумиться не стал — предъявил. Курсант так и сел. Не в том смысле, что за решетку его сразу, а просто ноги подкосились, в глазах потемнело — и что дальше было вспоминать ему сложно. Да и неохота.
Наутро еще сюрприз. Вместо занятий — вызов к ответственному преподавателю, на кафедру. Ничего хорошего, совершенно понятно. Пока шел, даже не навоображал себе ничего. Чего воображать-то страсти всякие? Сейчас вживую горюшка хлебнет, ясно же.
Но на кафедре — пусто. Ответственного, майора Петренко, нет. И вроде как не предвидится. В углу старичок сидит — пьет чай с лимоном. Известен всей школе этот старичок — преподает странно, путанно. Вроде, в чем душа держится непонятно: нижняя челюсть вперед бессильно выпячивается, седой ершик усов этого почти не скрывает, с палочкой ходит — а держится прямо, как гусар. И иногда как рявкнет, душа в пятки уходит. В каждой школе, в каждом институте такой человек-легенда есть. Это нормально. Сидит себе и пусть сидит, казалось бы.
Но у Пискунова чутье, сколько раз в Афгане жизнь спасало. Если что не так — мурашки по коже и передергивает всего. Вот и сейчас. Старый человек, видно что заслуженный. И видно, что все в прошлом у него уже — в далеком прошлом. А курсант при входе споткнулся — но перед ним навытяжку:
— Курсант Пискунов по приказанию майора Петренко явился!
"Гусар" улыбается:
— Молодец, что явился. Жду тебя. Давай-ка, сынок, раз уж явился, присаживайся вот сюда, поближе. Да рассказывай, что вчера за клоунада была — и особенно, что с конторой не поделил.
— Э, товарищ... Э... — замялся Пискунов.
— Меня можешь называть "товарищ подполковник". А я тебя буду звать Ваня, а то Жан-Поль, — хмыкает подполковник, — что-то поповское в этом есть. Не люблю этого.
— Почему поповское? — опешил Ваня, которому нравилось сравнивать себя со знаменитым французом, кумиром миллионов.
— Потому что Иоанн-Павел, — отрезал старик. — И давай к делу ближе. Время идет.
Пискунов рассказал все, как было. Подполковник слушал, не перебивая. Потом начал уточнять детали — и выжал Ваню почти досуха.
— Считай, практические занятия по опросу свидетелей, — ободрительно треплет обессилевшего курсанта по плечу. И снова тянет, как клещами, все новые и новые подробности.
Наконец, сыто жмурясь, отваливается на спинку стула:
— Теперь, Ваня, можешь чуть отдохнуть. Попить чайку с лимоном. Успокоиться. А я немного помозгую — как нам дальше быть.
— Нам? — не удержался курсант.
— Конечно. Вплоть до особого приказа ты откомандирован в мое полное распоряжение. Так что пей чай и не мешай думать. А, впрочем, — старик ударил тростью в пол и лихо поднялся: — Чего тут думать? Поехали.
— Куда?
— Осмотрим место происшествия. А там видно будет.
Однако, осмотр места происшествия пошел не совсем так, как учили Пискунова в школе. Даже, прямо надо сказать, совсем не так. Сначала этот странный подполковник ведет Ваню на рынок, долго ходит по мясным рядам, приценивается — и покупает полкило телячьей вырезки. Потом заталкивает курсанта в укромный аппендикс между рядами, ловко снимает тростью крышку с канализационного люка и приглашающе улыбается.
— Т... товарищ подполковник, вы чего? — не понимает Ваня.
— Полезай! — короткая команда и жест пальцем вниз — в темноту.
Что ж, приказ есть приказ. Ваня наклоняется, нашаривает скобы для опоры.
С одной из них нога соскальзывает, с негромким плюхом курсант падает в гнусно пахнущую жижицу Сверху пыхтит подполковник. Он аккуратно задвигает тростью крышку, змеей соскальзывает вниз. Луч потайного фонарика разрывает мрак. Хромовые сапоги, заправленные в галифе, даже каплей не запачканы. За угол спешно ретируется какое-то животное, помельче спаниеля, но явно крупнее таксы.
— Не знал, что собаки в канализации живут, — хохотнул Ваня. — Сливтерьеры, да?
— Это крысы, — равнодушно поправляет старик. — Не обращай внимания.
И вот тут Ваню накрывает. Мокрый, в нечистотах по самые уши, он прислоняется к грязной стене коллектора и мелко трясется — не то от смеха, не то от плача, не то просто от холода, голода и злости:
— Крысы? Значит, крысы, вашу так? Сумасшедший допрос, полдня проторчали на рынке, чтобы ужин вам выбрать, прыгаем в дерьмо по самое эцсамое, а теперь дурацкие шутки-розыгрыши? А, ну да — в цирк же идем. И где представление будет? Впервые на сливной арене — великий и ужасный товарищ подполковник со своими дрессированными курсан...
Закончить ему не удается. Подполковник, сначала с любопытством смотревший на Ваню, наотмашь бьет его тростью по плечу:
— Прекратить истерику! Курсант, мы на задании. На задании слушать старшего по званию и беспрекословно выполнять приказы. Розыгрыши, шутки, пляски, песни народностей — в свободное от выполнения задания время, — жесткая отповедь эхом разносится вдоль кирпичных арок, Ваня понемногу затихает и поднимает глаза:
— Но ведь крысы, товарищ подполковник. Крысы — с собаку?
— Крысы. С собаку. Не обращай внимания, и все хорошо будет. Еще помнишь, зачем мы здесь, или напомнить?
— Осмотреть место происшествия.
— Вот и пошли осматривать. Здесь недалеко, — и старик бодро тыкает тростью в темноту слева.
Подниматься по скользким заплесневевшим ступеням нисколько не проще, чем спускаться. Юный сыщик тяжело дышит, старательно цепляется, чтобы не упасть опять в грязь лицом перед бравым подполковником — который, несмотря на возраст, даже не запыхался.
Открывает люк — в глаза ослепительный свет, музыка. А навстречу.. Навстречу чудище, то самое, что с детства в кошмарах снилось: чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй. Взяв без спросу книгу с дедовой полки, думая почитать о захватывающих приключениях, погонях и потасовках, маленький Жан-Поль прочел только эпиграф — и этого хватило, чтобы на долгие годы отравить ему сны.
И вот, приоткрыв чугунную крышку, сквозь красное аренное сукно он видит, как надвигается на него огненнодышащая гидра, гремит стальными копытами, лает, заливается адским ржанием.
Руки дрожат. Нога подворачивается — и снова падение в зловонные сточные воды бывшей речки Неглинки. Подполковник достает платок из галифе и тщательно вытирает забрызганные сапоги:
— Что увидел, сынок?
— Дракон, товарищ подполковник.
— Да ты что, Пискунов, белены объелся? Какой дракон в советском цирке?
— Точно вам говорю — дракон. Ржет, бьет копытом, дышит огнем. И лает к тому же.
— Расслабься, курсант. Это пес на коне верхом. Номер репетируют. Ты давай без лишней мистики — без нее забот хватает!
— Ну, товарищ подполковник — после крыс этих я же готов был к чему угодно. Они же наблюдают за нами, я видел. Вот и сейчас — вон, вон глазки- бусинки! Хотя какие бусинки, целые шарики от подшипника, только черные!
— Я тебе говорю, не обращай внимания — и все нормально будет. Лучше посмотри, как ты удачно упал.
— Издеваетесь, товарищ подполковник, — обиженно размазывает грязь по лицу Ваня.
— И в мыслях не держал даже, вот поверь, — искренне хрипит старик. — Посмотри-ка внимательно, друг мой, что к тебе из этой лужи приклеилось.
И аккуратно кончиком трости снимает с рукава яркий кусок шелка:
— Узнаешь, курсант?
— Узнаю, — лепечет Ваня. — Узнаю, товарищ подполковник! Это же от ее платья, такой шелк ни с чем не спутаешь. И клок-то приличный. А ведь на той гражданке, что в антракте сидела, платье не порванное было
— Соображаешь, курсант. Хвалю. Шелк, действительно, не спутаешь — японский, довоенный еще. А если на той гражданке платье было не порвано — значит, наша с тобой подопечная через этот люк цирк и покинула. Добровольно, или нет? Как сам думаешь?
— Думаю, товарищ подполковник, не добровольно.
— Вот и я думаю, что ты правильно думаешь. Ты у нас до армии что, мореходку заканчивал?
— Пытался, — отмахивается Ваня.
— Знаешь, моряк, какой лучший способ определения местоположения корабля в открытом море?
— Опрос местного населения! — громко рапортует с показной серьезностью Пискунов.
— Знаешь, хвалю. Вот давай-ка этим сейчас и займемся.
Подполковник резким движением поднимает трость, поворачивает, достает кинжал и отдает курсанту. Нижняя часть трости, оказавшаяся ножнами, поднята и тщательно протерта, а потом... Потом льется, льется, льется, кружась и завораживая, странная мелодия. В ней слышится писк победы и свист поражения, романтика свалок и эстетика грязи. Эта мелодия, кажется, не может — просто не имеет права существовать здесь, в сердце столицы советского государства. И все-же, она льется, льется, льется.
И слушатели склоняют головы, складывают лапки, покорно идут на ее зов. Слушатели — это огромные черные, серые, бурые крысы. Некоторые из них почти по колено Ивану. Он стоит, опасаясь шелохнуться. Опасаясь неосторожным движением разрушить колдовство этой музыки.
Наконец, дьявольские трели стихают — и странным, щебечуще-пища- щим языком подполковник начинает пересвистываться с самой большой крысой. О чем-то спорят. Жестикулируют. Из рук в руки переходит кусочек шелка. Потом из оберточной бумаги появляется кусок телячьей вырезки, старик на глаз пальцами разрывает его примерно пополам. Скармливает животному.
Крыса блаженно жмурится, ее свита завистливо буровит черными шариками глаз.
Подполковник делает жест рукой — как будто припечатывает что-то указательным пальцем к земле. Крыс как ветром сдувает — только вдалеке слышится дробный перешлеп лапок по воде.
Как проснувшись, как вынырнув из холодного омута, Ваня вздыхает:
— Товарищ подполковник, а вы говорили — никакой мистики!
— Я говорил, Ваня, никакой лишней, — он выделил хриплым голосом слово "лишней", — мистики. Чуешь разницу?
— Чую, — курсант восхищен и озадачен: — Но где вы научились такому?
— Поработаешь в органах с мое, курсант, — еще не такому научишься. Я с пятнадцати лет на оперативной работе, с самим товарищем Дзержинским приходилось. И не только с ним.
За разговором старик шарил по стене руками, потом в паре мест попинал ее носком сапога:
— Да где же этот чертов... А. Вот он!
От очередного пинка кирпичная кладка с грохотом раздалась в разные стороны, и дохлый фонарный лучик испуганно заметался по огромному ангару.
— Вот и он, — довольно бормочет старик-подполковник, подходя к странной железной конструкции на гусеничном ходу. — Странно, что похитители им не воспользовались. Наверное, вкусным забыли разжиться.
— Простите, товарищ, подполковник — но я ничего не понимаю. Что рассказали вам крысы? И что это за чудище, — отмахивается Ваня от выступающего далеко вперед железного штыря. Снова скользит, хватается за гладкий метал — и штырь легко проворачивается у него под рукой. Ангар освещается двумя мощными фарами, из заглубленных где-то под броней динамиков звучит сонный голос:
— Кто меня будит? Что вам надо, люди?
— Митя, ты что, одурел со сна? Своих не узнаешь?
— Ой, Глеб Георгиевич, простите. Не узнал. Богатым, как говорится, будете.
— Типун тебе на язык, Митя. Вот, курсант, знакомься. Знаменитый мирно пашущий советский трактор, модель инженера Тяпкина, для простоты именуемый тр-тр Митя. Известен в первую очередь тем, что семь лет назад в одиночку отразил крупномасштабную провокацию на советско-китайской границе, когда незаметно просочившиеся группы по три-четыре миллиона человек напали.
— Ну это же анекдот! — не верит Пискунов. — Ну анекдот же, а?
— Ну я где-то преувеличил, конечно. Но суть та же. Информация просочилась на Запад, поэтому пришлось все срочно маскировать под шутки, розыгрыши и детские книжки. Спецом писателя наняли, чтобы все обстряпал. Ты же как раз тогда в самом возрасте был, что не читал?
Глаза Пискунова округляются и становятся похожи на глаза тех самых китайских диверсантов, напавших на мирно пашущий, но готовый дать отпор.
— Что, тот самый? Из Простоквашина? У которого движок на супе и котлетах работает?
— Ну почти! Движок-то у него обычный, танковый. А СУП — это система управления программированием. И работает она на гемоглобине и протеине. Митя, а Митя, — голос подполковника источает мед: — Смотри, что есть у меня!
И он достает из оберточной бумаги остатки вырезки: свежей, сочащейся кровью.
В ответ откуда-то из недр металлического монстра раздаются утробные звуки. Пискунов, в детстве раз двести перечитавший "Войну миров", в числе прочих книг, именно так представлял себе то самое знаменитое марсианское ухание.
Махина начинает медленно надвигаться на хрупкие человеческие фигурки — но Глеб Георгиевич проворен. Он вскакивает трактору на броню, подтягивает к себе тот самый металлический штырь — оказывается, телескопический — и насаживает на него кусок мяса.
— Поработаешь-поешь.
Казалось бы, как может передать эмоции груда железа? Казалось бы, никак. Но Тр-тр Митя умудрился всем своим видом показать, что готов распахать хоть всю Сибирь от Оренбурга до Улан-Батора, а на обратном пути снести Уральский хребет.
— Но сначала несколько вопросов, — подполковник неумолим. Он жестом показывает Ване место рядом с собой на броне — и курсант, оскальзываясь и спотыкаясь, занимает его.
— Итак, вчера мимо твоего ангара должна была пройти группа лиц, одна из которых — девушка в платье вот такой расцветки, — кусок шелка нанизан на штырь следом за мясом. — Проходили?
— Проходили, Глеб Георгиевич.
— Девушка шла с ними сама?
— Нет, они несли ее. Вообще, это очень нехорошие люди, я бы сказал. Они из тех, кто загнал меня в этот ангар, закрыв проект.
— Очень интересно. Описать, опознать сможешь?
— Опознать — опознаю. А описать не смогу. Вы же знаете, у меня органы чувств другие совсем.
— Знаю, — разочарованно тянет подполковник. — А куда они двигались, можешь показать? Ну, хоть примерно?
— Могу точно вам сказать! — в голосе Мити неприкрытая радость. — По Неглинке к Старой Площади. Я сам их довез. — И радость сменяется печалью.
— Но зачем, Митя? — не выдерживает и встревает в разговор Пискунов.
Стальные бока машины, разработанной чтобы быть гигантским механическим убийцей без страха и жалости, как бы поникают в бессилии:
— Они меня пытали. Они ели мои сардельки.
Ваня чуть не рассмеялся в голос, но старик локтем пихнул его в живот и заставил замолчать, задохнувшись. Он был серьезен и почти торжественен:
— Вези нас, Митя. Мы отомстим.
Вихрем летит Митя сквозь тьму коллектора, сквозь стоки и нечистоты. Движок довольно урчит, СУП чует приманку-мясо на телескопическом штыре и мурлычет какую-то песенку.
— Старая Площадь... Почему Старая Площадь, как думаешь, курсант? — озадачивает Глеб Георгиевич.
— Не знаю, товарищ подполковник. Может, ЦК?
— Вот и мне так кажется, Ваня. Не простая эта птичка пропавшая, ох не простая.
— Вам ли об этом не знать, товарищ подполковник! — глухой женский голос из малого ответвления коллектора вторгается в их разговор. Митя останавливается, как вкопанный — и старик с Ваней с трудом удерживаются на броне. В лучах фар появляется женская фигура в облегающем сером костюме, со сковородкой в руках.
— Митенька, ты знаешь, что это такое? — ласково спрашивает она.
— Кровяные колбаски! — радостно ухает СУПом Митя.
— Правильно, держи, — и ловким движением, используя сковороду наподобие ракетки, женщина забрасывает в пищеприемник лакомство. Трактор ухает и требует добавки.
— Ладно, — нехотя ворчит Глеб Георгиевич, — На, проглот, радуйся.
И остатки вырезки исчезают следом за колбасками.
— Митенька, а знаешь, что на Площади Революции в кондитерской только-только булочки с марципаном испекли? — голос женщины в сером сладок, он может взволновать не только железное тракторное сердце.
— А мне, мне оставят? — с надеждой спрашивает Митя.
— Конечно, милый. Беги скорее.
Митя мнется, жмется, косится фарами на старика. Тот махает рукой: давай, мол. Чего уж тут, теперь-то.
Ни до, ни после этого Пискунов не видел, как огромный сорокатонный трактор-убийца на гусеничном ходу вприпрыжку (вот ей-ей) несется по водостоку.
В рассеянном свете умирающей лампочки трое.
Глеб Георгиевич и Ваня понимают, что дальше их не пустят — в отдалении слышны чьи-то шаги, Старая Площадь — это не Цветной Бульвар, тут не забалуешь. Все-таки, главный мозг страны, Центральный Комитет партии. Мышь не пролетит, комар не проползет.
Поэтому они стоят перед женщиной в сером. Ваня узнал ее, это та самая, из антракта. Бездонные синие колодцы глаз — холодны, как антарктический лед. Точеную фигуру подчеркивает костюм, парадоксальным образом скрывая — и в то же время выставляя напоказ все, о чем может только мечтать мужчина. Дразнит воображение, не дает сосредоточиться на главном. А главное — разговор. Глеб Георгиевич спрашивает:
— Где она? Что с ней?
— Лейтенант Щеглова выполняет правительственное задание особой важности, — чеканит в ответ женщина. Голос ее уже не ласков, в нем чудится скрежет металла и бурлящий озноб городских площадей. Но все равно Ваня готов идти за ним, идти, идти...
— Я знаю, что выполняет, — хрипло чеканит подполковник. — Я спрашиваю, где она и что с ней?
— Вам об этом знать не положено, — отрезает серая. — Возвращайтесь к своим лекциям, забирайте своего ученика, и чтобы духу вашего здесь не было через пять минут. Время пошло.
Краем глаза курсант замечает какое-то движение за ее спиной, мелькает фигура в сером, белым пятном лицо. Не может быть! Ваня закрывает глаза открывает их снова — наваждение растаяло, они снова втроем.
— Уходите, — продолжает настаивать женщина. — Пока что по-хорошему говорим, уходите!
Глеб Георгиевич тяжело опирается на трость, выглядит старым и поникшим.
— Но наше задание, — встревает в разговор Ваня.
— Нет никакого задания, — терпеливо разъясняет женщина. — Ты видел свои документы? Ты на сегодняшний день поступаешь в распоряжение Глеба Георгиевича для помощи в систематизации его личного архива только и всего.
— Но... Но цирк. И кусок шелка. И Митя...
Серая улыбается:
— Ты способный мальчик. Вполне возможно, что будем с тобой сотрудничать — и достаточно тесно. Понимаешь меня? — Она повела плечами, и Ваня невольно сглотнул. — Не надо портить себе будущее. Бери своего старого учителя — и возвращайтесь к архивам и лекциям.
— Пойдем, Ваня, — махает рукой подполковник. — Давай наверх, и смотри, не поскользнись.
На площади Дзержинского, как всегда, многолюдно. Ноябрьский дождь нещадно поливает столицу, серые здания и серый небесный фон сливаются друг с другом, серые люди — не люди, а какие-то тени людей — кружатся в немыслимом танце между Детским миром и сумрачным зданием московского небоскреба, из окон которого в любое время года, дня и ночи виден Магадан.
Старик идет, тяжело опираясь на трость. Ваня не может не жалеть его: ровеснику века, ему тяжело даже каждый день читать лекции — не говоря уже о подобных нагрузках. Но не поделиться своими наблюдениями он не мог:
— Товарищ подполковник.
Старик делает предупреждающий жест рукой: погоди, мол. Дай собраться с мыслями, с силами. Ваня понимающе молчит, молча заходит следом за подполковником в уютный дворик, молча следует за ним в пристроенный к зданию лифт, молча поднимается на пятый этаж.
Молча же заходят в квартиру — коммуналку на три семьи.
И только у себя в комнате старый волк преображается: трость отброшена, глаза снова светятся молодым блеском. Как тигр в клетке, он мечется из угла в угол, меряя комнату широкими шагами.
— Что сказать хотел? Только быстро. Время дорого.
— Я, товарищ подполковник, за спиной этой женщины в сером еще одного человека заметил, — Ваня замялся, не зная, как продолжить, — только вы, товарищ подполковник, не подумайте, что у меня видения какие, или с головой не в порядке.
— Не подумаю. Ну?
— Человек этот, в сером тоже. Тот самый, что ко мне в цирк приезжал. Но не это главное. Он — вылитый вы. Только моложе.
— Моложе?
— И, как бы это сказать. Злее. Да, именно злее. По глазам это сразу видно. Что, скажете опять показалось, как с тем драконом?
— Нет, Ваня. Не скажу, — бросил подполковник, вскрывая армейским штык-ножом пачку с чаем. — А скажу тебе вот что: молодец, моряк. Молодчина просто. Вел себя как надо, и все заметил что надо — и даже то, что от меня ускользнуло. Старею, брат. Старею. Но скажи, хорошо я сыграл? Поверила она мне, что устал и разбит?
— Так вы играли? Даже я, честно говоря, поверил.
— Что ты поверил — это как раз нормально. Не обижайся Ваня, но оперативной смекалки у тебя еще напрочь нет. А вот она... Ну, надеюсь, поверила. А двойник этот — да. Появляется периодически. С самой молодости на самых крутых переломах жизни я его вижу. И чувствую, встретимся мы с ним еще на узкой дорожке, и одному из нас несдобровать. Есть такое слово — доппельгангер. Знаешь, что такое?
— Э.. Двойной бандит?
— Да не гангстер, а гангер! Двойник то есть. Мистический дубликат из потустороннего мира, существование которого отрицает материалистическая наука. Это, брат, такое дело. — Глеб Георгиевич отвлекается от чая, оборачивается на Ваню — и замечает, что курсант занят вовсе не его метафизическими размышлениями. Пискунов взял со стола черно-белую фотокарточку в серебряной рамке и пораженно разглядывает.
На карточке женщина в красивом шелковом платье. Глубокие, чуть раскосые глаза заглядывают, кажется, прямо в душу из-под широкополой шляпы.
— Это. она? — не может совладать с собой Ваня.
— Нет, сынок. Это моя жена. Погибла в сорок первом при бомбежке.
— Значит, лейтенант Щеглова.
— Да. Моя внучка.
— А значит вы. — Ваня не верит себе, он не решается произнести, — легендарный Глеб Егорович — это вы?
— Нет, — резко отрезает подполковник и припечатывает характерным жестом указательного пальца. — Просто однофамилец. Ясно?
— Так точно, Глеб Егорович! Просто однофамилец! — вытягивается в струнку курсант.
— Расслабься, Ваня. Вот, пей чай. Нам предстоит долгая ночь, сынок. И систематизация архива, как ты понимаешь в наши планы не входит.
— Так точно, товарищ подполковник! Не входит!
— Ладно, ладно. Иди лучше, переоденься в чистое,—недовольно ворчит старик.
Не прошло и часа, как старенький "виллис" с подполковником за рулем и дремлющим Ваней на заднем сиденье не спеша пыхтел по Дмитровке.
Осенняя ночь, наконец, выключила дождь — и на черном хрустале ночного небосвода блестят звезды. Из оврагов поднимается туман. С трудом разлепивший глаза Ваня ловит указатель: "Петушки — 87, X-tLAN — 8". Успевает подумать — осколок ли это сна, или просто привиделось? Тем более что восьмерка как-то подозрительно лежала на правом боку и даже чуть-чуть шевелила, доходяга, ножками.
Больше не успевает подумать ни о чем.
— Вылезай, мореходка, причал на носу! — радостно кричит его спутник. Теперь, вдали от города, от привычной обыденности школы и от адской карусели этого безумного дня, Ваня по-новому взглянул на своего учителя. Да, стар. Но крепок и бодр — настоящий былинный богатырь. И гидру, и Чуду-Юду и чудище стозевно одолеет, дай только срок.
Они спускаются в глухой овраг, в туман, в неизвестность. Сначала в тумане тают ноги, потом грудь, потом ныряешь с головой в это парное молоко — и только по звуку различаешь куда идти.
Плеск воды. Заросли смородины расступаются, и виден мост через тихую речушку. Мост деревянный, резной — перед входом на него, как арка, два куста с ярко-красными ягодами.
— Нам туда? — шепчет Ваня, и собирается шагнуть на отполированную веками древесину. Почему-то само собой разумеется, что здесь можно только шептать.
— Стой! — сдавленно хрипит подполковник. — Рано тебе еще через Калинов мост. Мне-то может, самое время — да и то я не рвусь. Здесь должен быть паром. Слушай.
Точно. Раздается тихий гул мотора, водный плеск. К просвету в кустах подъезжает платформа — ее толкает простой катер-буксир. Из кабины вываливается перепачканный в черном не то моторист, не то капитан.
— Ну что, долго вас ждать? Паром на Икстлан отходит, а если вам в Петушки — то это не ко мне, это к Минотавру — он сейгод электричками заведует. Едете?
— Едем! — припечатывает Глеб Егорович, и достает изо рта два пятака: — Это за меня и за того парня.
Вместе они делают шаг на паром, и вот уже скрывается в молочном тумане берег неведомой речки смородиновые кусты, тают в этом вязком молоке даже звезды — а когда проявляются, рисунок их уже совсем другой, и едва видны они в закатных лучах, и прыгать с платформы приходится на раскаленный желтый песчаник, а кругом вместо кустов — ярко-зеленые кактусы, как с картинок.
— Где мы, Глеб Егорович?
— Отставить, курсант! Я тебе как разрешил себя называть?
— Товарищ подполковник...
— Вот так и называй, и без этой самодеятельности. А на вопрос твой отвечу так: ты что, указателей по дороге не читал? Мы рядом с Икстланом, в Мексике. В прошлый раз я где-то здесь припрятал "олдсмобиль". Ага, вот он. Садись давай, поехали. Время не ждет.
— А зачем нам в Мексику, Гле... Товарищ подполковник?
— Надо моего старого учителя проведать. Посоветоваться.
— Вашего старого учителя? — кашляет Ваня. — Вы не обижайтесь, но если вы, как я понимаю, ровесник века.
— Правильно понимаешь. И что?
— Но сколько же лет вашему учителю?
— Товарищу Хуану? Предполагаю, что лет четыреста. Минимум. Ну-ка, открой окошко — видишь, стучат.
В открытое окно залетает летучая мышь — и садится на приборную доску, замирая в гордой неподвижности. К ноге ее примотан белый бумажный клочок.
— Глянь, — бросает Щеглов.
— Таверна "Закат/Рассвет", 3 мили к югу, — разворачивает бумажку Ваня. — и удивленно комментирует: — Почему-то по-русски.
— А ты какой еще знаешь, кроме русского, — ехидно интересуется подполков- ник.—А если никакого не знаешь, то поблагодари гонца — видишь, ждет животное.
— А как?
— Ну как, как обычно. Раз вырезки у нас не осталось больше — значит кровью. Не бойся, много не надо. Пара капель, не больше.
Когда довольный десмод улетел, солнце уже почти закатилось. Последние алые отблески окрашивают пустыню в зловещий цвет. Кабачок, указанный в записке, благоприятного впечатления не производит — но уже не до красот и не до уюта.
В темном углу напротив входа их ждет человек в войлочной шляпе, черном камзоле, расшитом серебром, — и в пончо поверх этого великолепия.
— Хуан, старина! — обнимает его подполковник. Сколько зим, сколько лет! Познакомься вот, мой ученик — и твой тезка кстати. Хуан, что ты жмешься там в сторонке. Давай сюда, к нам! Подсаживайся, наливай себе — только кофе.
— Здравствуйте, — вежливо склонил голову Ваня.
— Хуанито, сынок, — прохрипел мексиканец. — Рад тебя видеть. Раз у Глеба есть ученики — значит я не зря прожил жизнь и теперь могу спокойно умереть.
— Типун тебе на язык, старина! — хлопает его по плечу подполковник. — Да ты еще всех нас переживешь! Ну давай, расскажи скорее, ты знаешь, зачем мы здесь?
— Я-то знаю, Глеб. А вот с тобой свежий воздух свободы может сыграть плохую шутку. Я сейчас буду говорить, а ты посматривай по сторонам внимательно. И ты, Хуанито, тоже. И когда начнется — будьте готовы.
— К чему? — хором переспрашивают русские.
— Ко всему, друзья мои. Я знаю, что он нашел меня. Мой час близок. Но вы не унывайте. Вы здесь из-за твоей внучки, Глеб — и твоей невесты, Хуанито.
Курсант зарделся и чуть было не пропустил следующую фразу:
— Она здесь, в подвале. Ее привезли сюда, потому что убивать нельзя — слишком много знает, а оставлять в вашей стране рискованно. Она девочка шустрая, удерет.
— А что, отсюда не удерет? — саркастически спросил подполковник.
— Может, конечно. Но одна по пустыне далеко не уйдет. Это вам не тайга, и даже не ваши Каракумы.
— Сколько у нас времени?
— Немного. Если заступит на охрану кадавр с ледорубом — его не обойти. Он жаждет реванша, он жаждет власти. И если придет за мной мой вечный противник, что вышиб меня с родины и отправил в долгое бегство от самого себя — нам тоже долго не продержаться.
— Так чего же мы ждем? — горячится Ваня.
— Мы ждем четвертого. Он обеспечит отход — без него начинать что-то просто подобно самоубийству. А вот, кстати, и он.
В бар входит — даже, скорее влетает, настолько стремительны и воздушны его движения — седой человек во фраке, белом галстуке и двумя револьверами у пояса.
Секунда, и он у стола, протягивает руку в лайковой перчатке:
— Джентльмены, о вас наслышан, так что формальности в сторону. Разрешите представиться — меня зовут Амброуз Бирс.
Ваня наклоняется и ехидно шепчет на ухо старшему товарищу:
— Что, скажете, тоже однофамилец?
— А сам-то как думаешь? — в тон ему отвечает тот.
— За дело, джентльмены? — спрашивает седой.
— За дело! — хором отвечает остальная троица.
Как раз в этот момент — конечно же, ни раньше, ни позже, последние закатные сполохи догорают в пустынной дали, тьма сваливается на окрестности кабачка.
Двери со стуком закрываются, гости срывают с себя маски алкашей- неудачников, хищно оскаливают клыки. Револьверы в руках Бирса рявкают, отплевываются серебряными пулями. Подполковник орудует невесть как возникшим в руке серебряным подсвечником, товарищ Хуан разит направо и налево шпагой, а в руках Вани — чисто рефлекс, ножка от табуретки и "розочка". Четверка спина к спине пробивается к запасному выходу. Где-то рядом, судя по шуму, тоже сопротивляются нежелающие становиться едой случайно забредшие на огонек гости.
Раздолбанное пианино хрипит попеременно то "Эй, Джуд", то "Ох, Сюзанна". Певичка, крутясь вокруг столба, сладострастно извивается — ее тело привлекает к себе внимание, манит — и даже то, что вместо рук щупальца не остановило бы, наверное, многих.
— Для наших гостей из далекой сибирской России, — маняще хрипит она, и начинает исполнять "подмосковные вечера". Ваня готов идти к ней сквозь драку, почти готов слиться с ней в немыслимом извращенном экстазе — но серебряная пуля Бирса кладет конец наваждению.
Певичка ловит ее щупальцем, томно облизывает раздвоенным языком — но уже поздно, Ваня целится и с размаху засаживает ножку от табуретки прямо ей в глотку.
Фонтан зеленой кровищи хлещет без остановки. Сквозь шум схватки слышен крик Хуана:
— Она на минус третьем. Туда!
Пробиваются к лестнице. Расталкивают оскаленные парочки, терзающие тела гостей, сливающие в экстазе, орущие и вопящие.
На минус третьем пусто. Тихо. Подозрительно пусто и тихо. Засада? Ловушка? Все равно. Ломают дверь, за дверью привязанная к стулу — она.
— Анечка! — одновременно кричат Щеглов и Ваня. Невозмутимый Бирс становится на вахту у двери, Хуан галантно, одним движением режет путы. Спасена! Свободна.
Но подозрительно тихо. Только вдалеке бьют часы.
— Дед, мне нужно много рассказать: слушайте быстро. Против Константина Устиновича Черненко готовится заговор. Ты слышал про ВЦ при ЦК?
— Да. Что неужели они хотят все-таки поставить над всеми нами эту адскую машину?
— Они фактически уже поставили. Юрий Владимирович отравлен. Константин Устинович скоро последует за ним. Все решения уже сейчас принимает машина — машина, спроектированная по штатовской технологии. Машина... — она прислушивается, — как долго бьют часы, они не могут бить столько времени.
— Это не часы, — мрачно роняет Хуан. — Это он. Он нашел меня. Это его шаги.
— Дирижабль будет через, — Бирс достает часы, нажимает репетир, — через четыре минуты. Надо продержаться.
— Кто-то должен задержать его! — кричит подполковник. — Я это сделаю, больше некому.
— Нет, дед, — берет его за руку Анна. — Ты нужен там. Только ты сможешь предотвратить этот ад, только ты сможешь уничтожить это безумие. Без Бирса вам не взлететь. Ваня, — она улыбается и гладит курсанта по щеке, — Ваня поможет тебе, и если с тобой что-то случиться, продолжит дело. Остаемся мы с Дон-Хуаном.
Видно, что подполковник разрывается между долгом и любовью. Но выхода нет:
— Уходим! — командует он. — Анют, постарайся вернуться.
— Я постараюсь, — и Анна целует деда в щеку — а потом, совершенно неожиданно — крепко-крепко, взасос Ваню. — Не стой столбом. Увидимся, чао!
Приветственный жест ладонью, салют шпагой. Шаги все громче. Все здание сотрясается от этой поступи. Трое беглецов, не оглядываясь, несутся по коридору, через окно — на открытую площадку. Вниз — множество ступеней, гигантская пирамида, впечатанная в овраг. Вверх — черное небо, и на фоне черного неба и ослепительно ярко-звездных игл — белое облако. Нет, это не облако, это дирижабль. Он кидается вниз, как гарпия, крюки выстреливают с бортов и подхватывают команду.
А в темной комнате на минус третьем уровне — трясутся стены, пол, потолок. Дон Хуан проверяет шагу, девушка что-то шепчет — то ли заклинание, то ли молитву. Дверь слетает с петель, ослепительный свет заливает все. Анна визжит и поднимает ладони, из ладоней бьют молнии. Хуан замахивается шпагой и падает, как подкошенный. Хрипит:
— Все кончено. Я гибну! Донна Анна...
Непостижимым белым айсбергом дирижабль рассекает океан ночного неба. В гондоле пятеро. Говорит бесстрастный Бирс:
— Джентльмены, позвольте мне представить вашего соотечественника, Григория Ефимовича Распутина. Я познакомился с ним при очень странных обстоятельствах в северном ледовитом океане, и с тех пор периодически пользуюсь услугами его летающей льдины-крепости.
— Однофамилец? — обреченно уточняет Пискунов.
— Нет, почему же, — басит двухметроворостый бородач. — Тот самый.
— Но почему вы-то нам помогаете, — не понимает курсант. — Из-за денег?
— Я мзды не беру, юноша, — вздыхает богатырь. — Мне за державу обидно.
Раздается мелодия "Ох, Сюзанны". Щеглов и Ваня вздрагивают, но это всего лиш Бирс открыл часы:
— Здесь я буду вынужден вас покинуть, джентльмены! У вас чертовски приятная компания, но я, как всегда, отбываю в совершенно неизвестном направлении.
Он поднимает с пола ранец с парашютом и начинает прилаживать ремни:
— Помните только, когда будете строить свои расчеты, что случилось на мосту через Совиный ручей. Гуд-бай, джентльмены. И — удачи!
Дирижабль плавно покачивало. Курсант спал, Глеб Егорович беседовал с Распутиным. Они вспоминали общих знакомых, о чем-то спорили, горячились. Но сходились, как сквозь сон понял Ваня, в главном — машинная диктатура, диктатура буквы закона, а не его духа — окончательно убьет страну. Этого нужно избежать во что бы то ни стало. Так что Анина жертва была не напрасной.
Впрочем, может, еще и не жертва. Может, все обойдется — в конце концов, у командора были счеты только к Дон-Хуану, а не к далекой его прапрапра-внучке.
Винты мерно гудели, дирижабль заходил в устье реки Смородины. Щеглов бесцеремонно растолкал Ваню: вставай, мол, перебирайся на поверхность.
На поверхности льдины было холодно — особенно после мексиканской пустыни. Утешало только то, что вдалеке виднелись уже кремлевские звезды.
Вот, курсант Пискунов и подполковник в отставке Щеглов уже на набережной. Они не спеша идут по ночной Варварке к Старой площади. Плана пока нет, план будет после. А пока старик снова тяжело опирается на трость — и руки его слегка дрожат.
На площади Ногина навстречу им медленно разворачиваются три "Волги".
Они ждут чего угодно, они готовы к появлению автоматчиков в бронежилетах, ученых в белых халатах — и даже к появлению Самого. Но из средней машины выходит немолодой человек в старом зеленом френче. Он идет к Щеглову, протягивает руку.
— А, товарищ генерал-лейтенант нас встречает, — саркастически хрипит Глеб Егорович. Но протянутую руку пожимает.
— Зачем так официально, Глеб?
— А ты хорошо выглядишь, разведка! Только зря старую форму надел, маловата она тебе.
— Не надо так, Глеб. Ты же знаешь, я...
— Я знаю, что ты. Я знаю где ты, когда и сколько, — чеканит слова Щеглов. Ему неприятен этот разговор — но уйти от него он не может.
— Ты обвиняешь меня? В чем? Я никогда, ни копейки.
— Да при чем тут твои копейки, — отмахивается подполковник. — Один очень умный человек сказал, что самый страшный изо всех пороков — это трусость. Дай мне пройти, Вова. Дай мне пройти, и сделаем вид, что этого разговора не было.
— Нет, ты не пройдешь! Ты обвиняешь меня в трусости? Меня? Я поднимал роту в пешем строю против пулеметов, пока ты в тылу.
— Ну я в тылу тоже не на продуктовой базе подъедался! А трусил ты не тогда, под Кенигсбергом — а позже, в пятьдесят шестом. Что, не струсил?
— Нет! Я просто признал свои ошибки. Я признал. А ты нет. Хотя сам говорил, всегда говорил, что упрямство — первый признак тупости!
— Да, не меняют мнений только глупцы и покойники. И пусть я — глупец, отстраненный и почти разжалованный — но ты покойник. Ты умер не только для меня, а для себя. Умер, и сам не знаешь, что в твоем теле ходит кадавр! Дай мне пройти.
— Не говорит ерунды, Глеб. Ты не пройдешь!
— Ты хочешь, чтобы все было по закону. По твоему закону. По буковке, по черточке. А если не укладывается человек в нее, что твоя машина будет делать? Что она будет делать с человеком, давшему по морде подонку? Посадит за легкие телесные? А что она сделает с человеком, убившим насильника? Расстреляет?
— Да, расстреляет! И правильно сделает. Потому что в здоровом обществе...
— Где, разведка? Где ты видишь здоровое общество, черт возьми? Ты у себя в генеральском кабинете совсем от жизни ушел? Дай пройти!
— Ты не пройдешь!
— И кто меня остановит? Твои люди? Не смеши меня.
— Я. Если потребуется, я сам. Меня, знаешь ли, тоже кое-чему научили — а я моложе. Последний раз прошу, уйди с миром.
— А я последний раз прошу — дай пройти.
— Ты не пройдешь. Что ж, пусть заговорит Пушкин. "Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя."
И хмурое осеннее небо заволокло тучами, налетел ветер, пошел снег, сделалась метель. Эта метель била в лицо, резала до крови, продирала до костей, пока Глеб не крикнул:
— Довольно, сокройся, пора миновала!
Они долго обменивались цитатами-заклинаниями, как ударами. Наконец, каблук генерала подвернулся в грязной жиже, он упал, ударившись головой о бордюр. Все стихло. Щеглов занес руку с кинжалом из трости для решительного удара — но в последний момент рука дрогнула. Все- таки, не мог зарезать бывшего друга.
В следующее мгновение генерал поднялся, перехватил кинжал и по самую рукоятку вогнал под печень подполковнику.
У Вани потемнело перед глазами. С криком "НЕТ!!!" он поднял ладони — и серебряные молнии пронзили генерала. Он подергался, замер.
— Глеб Егорович!!!! Това...
— На башне бьют куранты, уходят музыканты. — прошептал подполковник, и затих.
Куранты били полночь.
Из второй машины вышел человек в красивом импортном костюме:
— Товарищ курсант, необходимо отметить ваши заслуги в деле раскрытия заговора! Мой личный датчик показывает, что энергетическая вспышка, природу который мы обязательно изучим, уничтожила наш ВЦ. Ваш учитель может гордиться вами. И хотя я, например, совершенно не представляю — что теперь делать — но я уверен, что в первую очередь надо поискать консенсус. Надо обязательно поискать консенсус. А уже потом расширить, и так сказать, ухлубить. Вы согласны со мной?
Ноябрьское небо снова начало мести ледяной крошкой. Москва ждала холодов.