* * *

Завершившие дело часы
прячут стрелки, как ствол в кобуру.
Дни скулят, как побитые псы,
и хромают в свою конуру,
где их ждет невесомая кость,
"Педигри" и другая фигня.
Сновидений серебряный гвоздь
ночь по шляпку вбивает в меня.
Прячет тайны сознанья тайга,
как кладовка — печальных детей.
А проснешься — сплошные снега
и ячейки воздушных сетей.
И опять гиблой жизни не скрыть,
словно скатерть — за край со стола.
Так перо псевдоангельских крыл
с голубиного льется крыла.
Так за князем шатается казнь
и резиною пахнет резня.
Боже мой, только смертью не крась
этот утренний новый сквозняк…


* * *

Подняв свое измученное тело,
как из капкана вылезшая мышь,
по Малышева шляясь ошалело,
ты думаешь: все кончено, малыш...
Не поняли тебя, не оценили,
прогнав метафизическим пинком…
В унынье ты заходишь в пиццу мию,
заказываешь крылышки с пивком...
И ешь, и пьешь, и пожинаешь лавры
беспечного похода напролом,
и веришь в то, что не ошибся в главном,
и брошенному Богу бьешь челом...
Но на пустой стакан нахмурив брови,
себя одернешь в нужном падеже:
ты столько лет по Малышева бродишь,
свернул бы на Восточную уже…


* * *

Они такие люди,
полно таких людей,
они девичьи груди
колышут без затей.
Ты к ним придешь с бутылкой
и станешь танцевать,
истопчешь все ботинки
и свалишься в кровать.
Проснешься, ополоскан,
как стаей мотыльков,
почти что вавилонским
смешеньем языков.
И, выгнанный наутро,
ты выгонишь нутро
в заплеванную урну
у ближнего метро.
Пойдешь своей дорогой,
она пойдет тобой —
насмешливой, убогой,
беспочвенной судьбой.
И будет то, что будет —
не воля, не покой.
Они — другие люди.
А ты им кто такой?..


* * *

Хотелось мне во все вселяться,
любую ипостась трясти,
но эта дикая всеядность —
не есть высокий артистизм.
Так много масок в мире оном,
и на любой из них — хитин,
но просто быть хамелеоном,
когда ты сам — невоплотим
в свою возможную, немую,
неодинаковую плоть,
как строчка — в линию прямую,
которую не побороть.
Но я от этого — оттерся,
чужие звуки — бью под дых
и удовлетворен — актерством
на гиблых сценах проходных,
где реплики воняют кровью
и монолог висит соплей;
и если я себе не ровня, —
то поравняюсь хоть с землей —
бугристой, мокрой и неровной,
следящей пристально за мной.


ЯСОН УСНУВШИЙ

Бывает благодатный сон —
измученному духу яство —
подобным сном уснул Ясон,
ему уже все  было ясно.
Он сделал все. И ничего
не предъявлял судеб сплетенью,
сам, как родной его "Арго",
став только остовом и тенью.
Свет златорунный годы тьмы
закрыли. Этой тьмой влекомый,
Ясон уснул в тени кормы,
до каждой трещинки знакомой.
День раскалялся добела,
но не колхидские метели,
а только детские тела
у неподвижных ног Медеи
истмляли мозг. И тишина
накрыла Истм с головою.
Смерть деревянная одна
пришла воздать свое герою.
И вниз низринулось бревно,
понять ли — въяве или снится…
Душа же умерла давно
под той проклятой колесницей…


* * *

Так воет один в поле воин
на лунных лучей вермишель,
так в тире тире пулевое
связует стрелка и мишень.
Но ты продолжаешь смерть — тайно —
впускать в свои гулкие сны,
что будут потоком сметанным
дневным навсегда сметены.
Лежит за оврагом коврига,
стоит за ковригой овраг,
и неперечтенную книгу
ласкают ворсинки ковра.
Струится ночная аллея,
метет ледяная пурга,
и путник целует оленя
в его золотые рога.
И тянет, как пьяниц к спиртному,
как самоубийцу в окно,
вещать, что по мозгу спинному
идет нефтяное пятно
нечаянной вечности вздорной
и непогрешимой любви —
в дыханье расплавленным вздохом
ты их, если можешь, лови —
в потоке раскаяний мутных,
в печальной и дикой мольбе,
и Бога смотри, словно мультик,
приснившийся в детстве тебе.