Меня всегда интересовали два вопроса. Если человеку отрубить голову, как это делали в стародавние времена на гильотине, чем он себя ощущает в последние секунды жизни — головой без тела или телом без головы? И еще вот. Бывает такое, что от сильного и неожиданного удара, об асфальт, например, у человека выскакивают глаза. Они держатся на проводах-нервах, и нужно быть очень острожным, чтобы их вставить обратно. Но раз уж такое возможно, то что будет, если их развернуть друг к другу? Какая картинка получится, когда один глаз увидит другой?
Татьяну из московского района Останкино интересовали совсем другие вопросы. Какая б ни была погода, она надевала теплую куртку с большим капюшоном или футболку с джинсами — в общем, неторопливо и обстоятельно перед зеркалом одевалась, брала айфон последней модели (а Татьяна заботилась о том, чтобы айфон был именно последней модели) и отправлялась на улицу. Если настроения гулять далеко не было, она шла в сторону монорельса, колея которого пролегала на высоте третьего этажа жилого дома. Этот транспорт не пользовался особым успехом у москвичей, в основном им пользовались праздные гуляки и скорее как аттракционом, где можно с комфортом сесть у окна и поглядеть на красóты.
Впрочем, район свой Таня знала хорошо, а потому и потребности тратить лишние тридцать рублей, чтобы осматривать то, что ей и так за неполные тридцать лет жизни успело опостылеть, не испытывала. Деньги она считала — работа корректором на фрилансе во всяких омерзительных и скучных журналах приносила дохода ровно столько, чтобы отложить на айфон (копить приходилось несколько месяцев) и не умереть с голоду. Но монорельс ее интересовал, несмотря на то, что и красивым он не был, и двигался с такой скоростью, что его можно было обогнать пешком. Просто он, как ни крути, поезд — и этого было достаточно.
Татьяна где-то вычитала, что если оказаться, например, под железнодорожным мостом (но и легкое метро в Бутово подходило, быстро рассудила Таня, и метромост в районе Киевской, наверное, тоже) во время движения поезда, то тебя ждет счастье. Ну вот, примета такая. Приметы всегда нерациональны — искать объяснение, почему так, глупо. А то ненароком нарвешься на опровержение. В приметы надо верить.
И корректор Татьяна верила. Самое большое счастье, запомнила она, ожидает тебя в том случае, если окажешься под поездами, движущимися навстречу друг другу. Должны быть они только пассажирскими дальнего следования («Сапсан», например), допустимы простые «зеленые» электрички, или же вовсе достаточно и товарных — ответа на этот вопрос Татьяна нигде не нашла, а потому приняла допущение, что любые поезда подойдут. Правда, «тормознутые» составы монорельса не встречались друг с другом никогда, в каком бы месте она ни ждала их, и тогда приходилось преодолевать большие расстояния, чтобы найти железнодорожный мост с оживленным движением.
Часто, постояв под несколькими составами, которые прошли в разные стороны, но встретились в каких-то других местах, а совсем не там, где ждала их Таня, она уходила домой и была, несмотря ни на что, довольна. Все дело в том, что ей было достаточно обычного, простого счастья, и совсем не обязательно (хотя, желательно, конечно) — то, огромное, возможное лишь после встречи поездов. Потому что счастья в жизни Татьяны не было вообще никакого.
Она была москвичкой и жила одна в крохотной квартирке. Рост — 153. Все эти данные она аккуратно указывала на сайтах знакомств, заполняя разделы анкет. Раздел «Вес» пропускала, он ее злил. Ведь по классификации сайтов знакомств она попадала в категорию «пышек». Это обеспечивало повышенное внимание кавказской аудитории, которая никак не сопоставлялась в ее фантазиях со счастьем, и дружное игнорирование всей молодой аудитории, успешной и хотя бы относительно адекватной. Она фотографировалась возле зеркала на собственный айфон и даже подражала модным, как ей казалось, «утиным губкам». Но сама понимала, что получалось нелепо, и ставила скан черно-белого фото с паспорта.
Когда было время, она шла по проспекту Мира в направлении Ярославки — там, перед большим торговым центром, куда съезжался к выходным весь огромный район, располагался железнодорожный мост. Стоять там было неудобно, потому что дорожки для пешеходов не было в принципе — только трамвайные рельсы и оживленная автомобильная трасса. Татьяна становилась на рельсы. Когда проезжал трамвай, спешно перебегала на другую колею. Иногда проезжали два трамвая сразу, в обе стороны — и в этом случае Тане вообще приходилось убегать из-под моста, чтобы пропустить их. Но особенно обидно было, если никчемные трамваи встречались в тот самый момент, когда наверху проезжал поезд. Татьяна была готова рыдать: счастье ускользало из рук. Счастье таяло.
Встречая поезда, она старалась успеть загадать желание: таковым было главное условие. Пока грохочет состав, необходимо определиться со своим самым сокровенным и проговорить его. Татьяна приблизительно представляла, что мутные, застоявшиеся воды ее жизни способен разогнать, дать им течение только другой человек. Все остальные желания были мелочью, на которую не стоило размениваться. В конце концов, купить айфон последней модели, как мы видим на ее примере, сейчас реально даже на корректорскую зарплату. Ну а когда айфон и так есть, остается мечтать лишь о второй половинке.
Потом она шла домой, смотрела телевизор, ела суп — готовить она умела, но не любила, считая, что ее предназначение в чем-то другом. По телевизору показывали программу про маньяков — такое случалось часто, но однажды речь зашла о совсем исключительном случае, и Таня, поглощая суп, засмотрелась. Некие австрийские пенсионеры тридцать с лишним лет мучили и насиловали в специально оборудованном подвале собственных детей, а также случайно попавших к ним в логово девушек. Проливая горячий бульон на футболку, Татьяна жадно внимала рассказу о том, что несколько детей, родившись в подвале, затем в течение тридцати лет не видели больше ничего: для них подвал, в котором насилуют, был миром, а мир — подвалом, в котором насилуют.
Узнав об этом, Татьяна пыталась подвергнуть пересмотру свои представления о счастье, но ненадолго. Она пришла к выводу, что даже маньяки — редчайшие, дикие люди — каким-то непостижимым образом нашли друг друга и образовали пару — и что ни говори, на основе общих интересов. А тут, с горечью подумала Татьяна о себе, вполне обычные, будничные интересы: парки, кино, постель, а найти — никак. Не получается. И снова отправлялась к поездам.
Ездила она и в другие районы. В остальной Москве, кроме Останкина, молодая женщина разбиралась плохо. Она просто смотрела по карте, где есть железнодорожные переезды, и добиралась туда. Стояла под мостами, присаживалась, прохаживалась, иногда слушала странную музыку:

Порой случалось непонятное: длинные товарные составы останавливались прямо над ней, на мосту. Татьяна не понимала, как это будет коррелировать с грядущим счастьем: то ли оно придет и останется, то ли попытается прийти, но что-то помешает. О том, что счастье может вообще не прийти, она не хотела думать. Но, тем не менее, счастье не приходило.
Приходилось пробовать все новые варианты, как наркоману — увеличивая дозу. И она пробовала. Ходила на ближайшие станции, переписывала расписание, сопоставляла время движения поездов, вычисляла, сколько и откуда нужно им проехать, чтобы встретиться именно на мосту, и, соответственно, чтобы она, Татьяна, была, наконец, счастлива. Она искала в Интернете, когда проходят грузовые поезда, просила журналистов из скучных и омерзительных журналов, пользуясь служебным положением, прознать этот момент, сама звонила в разные «инстанции», да и просто на станции — представляясь там журналистом. Но место, где поезда встречались, всякий раз оказывалось далеко от любого моста. Тогда она просто ждала случайности — если не было работы, могла простаивать целый рабочий день, с девяти до шести, натурально. И действительно, бывало, что поезда встречались. Но поезда — не люди. И счастье все не приходило.
Татьяна пила, и пила много. Пила исключительно пиво — оно притупляло боль. Пила до такой степени, чтобы, погружаясь в сон, представить сходящиеся на мосту составы. В момент их встречи все вокруг озарялось божественным светом — вся планета сияла, и Бог улыбался из-за облаков. И большое плюшевое сердце, которое Таня сжимала, лежа в своей постели, колотилось и трепетало, как раненая птица. Незадолго до отключки наступали «вертолеты»: вся квартира, да что там квартира — реальность — прыгала вверх тормашками. Это означало, что у Тани есть каких-то полминуты, чтобы успокоиться и погрузиться в сон, а не то ей предстояло половину ночи провести возле унитаза. Там уж было не до поездов.
С похмелья меня часто мучила следующая напасть. Мне представлялось, что я стану — вдруг, ни с того ни с сего — двухмерным: перейду из третьего измерения во второе. И окажусь похож на вырезанную из листа человеческую фигурку, лишенную объема. Словно настоящий лист, ее можно будет резать, рвать, царапать, складывать и сминать, что обязательно проделает какая-то неведомая сила. И от этого меня тошнило.
А Таня, просыпаясь, снова думала о счастье. Пила чай, охала, вздыхала. Когда была работа — принималась за нее. Однажды в журнале, который она корректировала, попалась сложная статья. Не с точки зрения работы — и русский язык, и корректурные знаки Татьяна знала идеально. Но текст оказался сложным для бедной ее души:
«Первый шаг к тому, как стать счастливой, — сделать осознанный выбор в пользу счастья, — советовал неведомый (наверняка ведь, выдуманный) автор. — Откажитесь от привычки считать счастье подарком богов, счастье — это закономерный результат Ваших усилий, Вы кузнец собственного счастья!»
Татьяна задумывалась и сжимала пухленькие кулачки.
«Примите правильно решение: быть счастливой», — приговаривал журнал, и тут уж было не до корректуры. Хотелось разорвать листы к чертям собачьим, разбить экран с чернеющими бессловесными словами.
— Ну, какое, к черту, решение, — плакала суровая Таня. — Ведь я хожу. Ведь я ищу. Ведь я жду.
Она снова заходила на сайт знакомств и открывала входящие. Их приходили сотни — за одну только ночь — но все писали дрянь. «Отсосешь?», «Вылижу ноги», «Выпорю» — вот что писали ей. И присылали столь откровенные фото, что Татьяна, корректор, краснела. Это было смешно — для Москвы и современного мира — но к своим тридцати она никогда не видела того, что там, на фото — в реальности, перед своими глазами. Она была девственна, корректор Татьяна.
А кто-то, напротив, просто писал «привет», и она была вроде бы рада, но совсем не знала, что написать в ответ, поэтому тоже писала «привет». Если к ней обращались со смайлом — она отвечала взаимностью. Если без смайла и с маленькой буквы — то и она отвечала тем же. Сухо. Соблюдала дистанцию.
Она могла стать «госпожой» или даже, как говорили на сайте, «доминой» — тут даже на «пышек» был спрос. Странно, что никто их не хотел в обычном виде, а вот в обличье «госпожи» — пожалуйста. Татьяна видела таких на соседних анкетах, упитанных, довольных жизнью, получающих за час, как она за сорок авторских листов. Но вся проблема состояла в том, что она не хотела быть ничьей госпожой, ей были не интересны все золотые дожди во Вселенной — что выдавать, что получать, в равной степени. Она хотела гулять под дождем — под самым обычным, и непринужденно о чем-нибудь болтать. Она и любви-то, в принципе, не хотела, хотела просто обычных чувств. Ну, чтобы кто-нибудь был рядом.
С одним она договорилась о встрече. Свои фото запаролила, а парня заинтриговала: мол, придешь — узнаешь. Тот пообещал. Но в час, назначенный судьбой для их свиданья у метро «ВДНХ», он так и не явился. Хотя звонил, и она даже взяла трубку. Но услышала только гудки. Наверное, постеснялся объясниться. Такие вот необязательные парни, с горечью подумала Татьяна.
Отчаявшись и удалившись с сайта, она снова пошла к поездам — как ходят люди к морю: говорят, оно быстрее лечит раны. Зализывает своим соленым языком. Но в Москве моря не было, и зря, между прочим — иначе быть бы этому городу самым прекрасным на Земле. Зато в Москве в избытке было поездов.
Она стояла под мостом и прислушивалась. Вдалеке что-то гудело, шумело, грохотало. И вдруг ей ударило в самое ухо:
— Эй! Девочка! — она обернулась и приготовилась уничтожить взглядом любого, кто бы мог ей так сказать. Но, посмотрев, передумала: перед ней стоял бомж. Качаясь, он улыбался и тряс своей грязной бородой прямо над ее лицом. Татьяна испугалась.
— Тихо! — сказала она и приложила палец к губам. — Сейчас поезда пойдут!
— А тебе зачем? — усмехнулся бомж. — Я вот отдыхаю здесь. А ты приходишь, мешаешь. И ради чего?
— Ради счастья, — сказала женщина. — Как и все остальное на свете.
— Дура ты, — ответил бомж. — Надо же, чтобы случайно. Чтобы ты шла-шла, и вдруг — фигак, и над тобой проехали поезда. А если специально, то что? — он почесал грязную голову.
— А вот и неправда, — отказывалась верить женщина. — Я хожу, чтобы встретить счастье.
— Ну, вот ты ходишь к поездам, — ответил бомж. — Прошел поезд — и ты же счастлива. А если два поезда — так и вдвойне счастлива.
— Счастлива, — неожиданно признала Татьяна.
— Ну, так вот оно, твое счастье! — рассмеялся бомж. — Значит, ты счастлива.
— Я? — как во сне, переспросила она.
— Ну не я же, — снова засмеялся бомж. — Дура ты, говорю. Ты давно нашла свое счастье — а все его ищешь.
Татьяна, словно в бреду, развернулась и пошла от бомжа прочь — да тот и не удерживал. Слева проносились машины и красовалась огромная, выложенная из цветов надпись: «Москва». Прямо перед ней была дорога, по которой она и пришла сюда, но этой дорогой совсем не хотелось возвращаться.
Ноги сами свернули направо, и она поднялась по отвесному склону, цепляясь за кочки, хватаясь руками за гибкие ветви кустов — и вот сама уже на рельсах, где только что пролетели составы, увозя с собой в дальние земли неведомое ее, странное счастье. А она стоит молча, склонив голову, и пересчитывает зачем-то камни под ногами. И, будто бы придя в себя, идет. «Дура! Дура ты, чертова дура!» — закипает в ее голове, как в котелке, голос бомжа, и она тихо шепчет, шагая по шпалам: дура! Да, чертова дура! Кто ж я еще?
И вот она уже на мосту, стоит на самой его середине, и где-то под ней — двойная сплошная, и в обе стороны спешат машины, торопятся люди — торопятся, чтобы жить, чтобы любить, чтобы быть счастливыми. Счастье — вот что им всем нужно, — думает, смеясь, Татьяна, глядя на движение с моста. Счастье — вот зачем сюда едут, в этот огромный город, где она провела всю жизнь. Не за деньгами — за счастьем. Спешат, обгоняя друг друга, не глядя наверх, на мост. И Татьяна смеется, пока набирает скорость поезд, пока устраивается поудобнее возле холодных стен бомж. Пока регистрируется на сайте двадцатитысячный пользователь с ником «Татьяна» и получает свое первое сообщение:
— Привет!
Мы бы могли с ней встретиться, но меня интересовали другие вопросы. Да и не в моем вкусе «пышки», с ростом 153.

Сказать, что из трамвая он выпал, — значит вообще ничего не сказать, промолчать. Может, лучше и промолчать, но он был, он выпал. Трамвай буквально выплюнул его, харкнул на асфальт, промеж спешно отпрыгивающих в приступе гадливости прохожих. Михасик и сам ощутил это, понял себя именно так: выплюнутым. Дело не только в последнем трамвае, которым он в пьяном бездумье решил добраться до набережной — он чувствовал себя выплюнутым миром.
Сидя возле окна, пока трамвай ехал, Михасик хохотал, глядя в черноту стекла и собственное, тающее в ней изображение. Обыгрывал, за неимением других забот и дел, свою догадку:
— Выплюнутым миром. Это значит, что я — целый мир, который выплюнут. Ха-ха.
Покачивался вместе с трамваем, резко дернувшимся на повороте. Его затошнило, и он икнул.
— Кем выплюнут? Миром, опять же. Мир, в котором я жил, меня выплюнул. Чем-то я ему не подошел. А ведь когда-то я был так же выплюнут — в этот мир из небытия. Зачем? Что, мое существование — это череда плевков? А смерть? Будет ли смерть этим плевком?
Все это время он слушал музыку. И даже с асфальта на остановке не захотел вставать сразу, кайфуя от песни. Но, услышав знакомое слово «мусорá», сопоставил его с реальностью и, кряхтя, приподнялся. Заканчивать выходные в отделении не хотелось. У него были совсем другие планы — и на вечер, и на всю оставшуюся жизнь. Завтра не должно наступить, решил Михасик.
Его нестерпимо тянуло на набережную — гулять. Он не знал, куда деть тело, душу, всего себя. Ему было плохо, выворачивало наизнанку все нутро. От себя не убежать, понимал Михасик, как ни пей, как ни гуляй.
— А значит, убегу вместе с собой, — рычал он, но тихо, и даже сжимал кулаки и топал ногой по асфальту.
Он хотел сделать все быстрее. Чувствовал, что времени мало; ему все труднее идти, переваливаться с ноги на ногу. Это чувство Михасику было знакомо: идешь себе, идешь, и вдруг перед тобой стена асфальта. А завтра работа, горела бы она огнем и синим пламенем, завтра будет уже не до этого… Нет! Ему было двадцать пять лет — самое время решать с этой жизнью, к чертовой матери. Решать по-крупному.
«Должно быть в мире так: нет любви — нет работы, — икая, думал он. — Когда тебя бросили, ты сходишь с ума, ты болеешь. Какие тут могут быть лучшие места для выкладки, какие новые бренды, блин, какое пополнение товарных запасов! Ну понятно же, что жизнь катится к черту. Тебя должны поддерживать, но от тебя ждут только выкладки, только запасов. «Не нужно мешать рабочее с личным» — так они все говорят. Или так еще: «Личную жизнь оставь дома». Но как это, как?! Это то же, что вырвать сердце и положить его в морозилку, а самому пойти на работу. Больничный должны давать! Или бессрочный отпуск — пока не придешь в себя, снова не станешь полноценным человеком».
В последнем Михасик сомневался. Он не думал, что после случившегося утром горького расставания сможет когда-нибудь вернуться к жизни. Его больше ничего не интересовало, не радовало ничего. Любовь оказалась неразделенной, а он и жил-то только из-за любви. Ему было так хорошо не одному, он чувствовал, как Пустота почтительно отступала, завидев его с девушкой. Она защищала от Пустоты, не давала приблизиться. Но Пустота шипела, изгибалась вокруг них, хищно рычала на их поцелуи, в злобном своем пустотном бессилье. Она знала, что Михасик все равно будет ее.
Болезненно-желтые пятна, огни ночной набережной приближались, качаясь, рискуя сорваться в пропасть. Тревожно и зло загудел компактный, маленький автомобильчик. Женщина в очках что-то крикнула, Михасик приложил к лобовому стеклу средний палец, а в следующий миг уже сидел на остановке, отхлебывал из горла: память работала «на убой», уничтожала произошедшее сразу же, как шредер — офисный мусор, память стеснялась сама себя, своей постылой и грязной работы.
«Я стал слаб и банален, — копался в себе Михасик. — Вот и бросила. И, правильно, наверное, сделала. Я заурядный человек».
Подтверждения собственной заурядности пришли к нему тут же, «пакетом», скопом, загудели вокруг головы колючей и зудящей мошкарой. Он вспомнил свою жизнь, ее скудный образ, времяпрепровождение свое: алкоголь, телевизор, работа, дом. Ну и она — пока она была. Он смотрел сериалы — смешные и грустные, разные, какие показывали ему — и так прикипал к ним, что было буквально страшно, когда те заканчивались. Страшно было исчезать из чужой жизни, полной эмоций, переживаний, приключений, в конце концов — и возвращаться в свою. Михасик буквально впивался глазами в экран, не желая отпускать полюбившихся ему персонажей. Любимая посмеивалась над ним.
Теперь у него было достаточно эмоций. Но совсем не тех, что там, на экране, ярких и недолгих, сменяемых другими, еще ярче — его эмоция была похожа на зубную боль, на оголенный нерв, натянутый вязальной спицей. Хотя что он знал о таком ощущении? Так, сравнения, образы. Ему было больно и скучно, тоскливо. Он пошел в ресторан — недорогой, у дома, и упивался пивом, пережевывая вялой, не желающей работать челюстью паршивую закуску. Затем перешел на крепкие напитки — начал с коньяка, продолжил водкой: дешевле, а есть расхотелось вовсе. Он звучно выплюнул что-то не понравившееся, похожее на кусок резины, в свою же тарелку, и всмотрелся, понимая, что стремительно пьянеет: это был маленький осьминог из рыбного набора: желтый полосатик, сушеные креветки, кольца кальмара, что-то еще.
«Убили осьминожку, — пьяно задумался Михасик. — А все зачем? Только чтоб я брезгливо выкинул, не захотев даже жевать. Жестокий, несправедливый мир. И глупый, глупый!»
Последнее воспоминание подтверждало не только его банальность, но и бесполезность тоже. Пьяная жалость забурлила в нем, всплыла белой накипью на поверхность, и он принялся снимать ее огромной ложкой, причитал, стонал. Город вокруг мерцал бликами и распадался на части, затем собирался вновь. Он не понимал этот мир, Михасик. Он жалел этот мир. А ведь было еще! Было еще, что вспомнить!
Как из ресторана отправился в магазин — покупать водку. На выходе стоял лоточек, где молодая продавщица, по виду школьница, собирала, готовясь заканчивать смену, товар: безделушки, бесполезные в хозяйстве мелочи, хэнд-мейд — всякое барахло, одним словом. Продавщица смотрела на Михасика настороженно — тот долго качался, уставившись в одну точку, перед ее глазами, мешал собираться. Наконец, достал водку, открыл бутылку и глотнул.
— Это что? — спросил он, тыча пальцем в игрушку.
— Это кошка, — мягко, как сама игрушка, ответила девушка.
— Настоящая? — прищурился Михасик.
— Ну что вы, — рассмеялась девушка. — Настоящая бы убежала.
Михасик кивнул — аргумент его убедил. Покачавшись еще, спросил:
— А какая?
— Игрушечная, — вздохнула девушка. — Но шерсть настоящая, с настоящей кошки.
— То есть как? — икнул Михасик. — Убили кошку, чтобы содрать шерсть и сделать игрушку?
— Ну зачем сразу убили, — поморщилась продавщица. — Побрили, наверное.
— И много таких игрушек? — спросил он.
— Много, — кивнула девушка.
— А зачем, если есть настоящая кошка, брить ее, блин, чтобы получить шерсть и… Чтобы сделать игрушечную кошку? Игрушечная кошка с настоящей шерстью милее настоящей кошки?
— Послушайте, — «школьница» явно теряла к нему интерес. — Кому-то нравится. Многие берут…
Он долго повторял, бредя по городу: «Многие берут…». Ловил странные взгляды, глухо матерился в ответ. Повторил и сейчас, внезапно вспомнив эту маленькую кошку. Да она и на кошку-то не похожа, подумал Михасик — с настоящей шерстью.
Город вокруг сменил очертания — контуры улицы справа и слева размылись, отошли почтительно на задний план, на периферию зрения. А прямо перед ним разверзся, раскатился, как ковер, высокий длинный мост.
Глядя на мост, он внезапно решил, как это сделает. Мост качнулся влево, накренился, несколько быстрых огней метнулись от одного края зрения к другому — это Михасик сделал резкий шаг к мосту, направился через дорогу. Он выключил музыку, дернул наушники и обмотал ими плейер. Покопался в устройстве, нажимая на разные кнопки и выбирая пункты меню. Наконец, включил диктофон и поднес плейер к губам.
«Шумит ветер, — начал он. — Но я буду говорить. В этом городе всегда шумит ветер, и никогда не слышно, что я говорю. Никому не слышно. В этом мире шумит ветер, этот мир — он сплошной большой ветер, а я… Я буду говорить.
Меня услышишь ты — мой единственный друг или подруга. Когда ты включишь эту запись, знай, что меня уже нет. Я говорю с тобой с другой стороны жизни, с обратной стороны. Это жутко, но не выключай: я не желаю тебе ничего плохого. Я не знаю тебя, но уверен, что ты прекрасный человек. Я желаю тебе счастья.
Я бы и сам хотел быть счастлив, но у меня не вышло. Не срослось, не завертелось, понимаешь? А все почему? Все из-за этой суки? Нет, нет, конечно. Все из-за меня самого, но и… из-за мира! Ты посмотри вокруг, что творится! Это же надо! Нет человеку счастья, нет времени на счастье, нет места счастью — все занято уже другим, все, блин, свободные ячейки. Несчастные всегда так любят желать счастья… Но я страдаю. Ты пойми, я страдаю, хреново мне очень. А не было б хреново — я, наверное, и не решился бы… А, ладно! Чего тут теперь говорить?
Ты меня поймешь. Поймешь и обязательно выслушаешь, я верю! Мне больше не с кем поговорить, нечего больше сказать. Я верю, что ты поймешь. Потому что я думаю: ты тоже страдаешь. Страдаешь, наверное, ведь да? Потому что любой, ну… нормальный, любой, понимаешь, нормальный человек сегодня — он страдает. А я уверен, что ты нормальный. Нормальная. А если ты девушка, красавица, добрая, понимающая… ты понимаешь, как тяжело встретиться двум понимающим людям в жизни. Казалось бы, что проще, люди все время ходят рядом друг с другом, среди друг друга, а не проникают друг в друга, отталкиваются, как эти… атомы. Ну, вот… Говорить из одного мира в другой — это выходит, проще. Бред. Бред и ужас. И это — наша жизнь.
Я любил ее! Я ее очень любил! Очень сильно любил! Я не знал, куда деть эту любовь, что с ней делать. Мне хотелось быть рядом с ней — постоянно. А она… Она уходила. Уходила с нашей самой первой встречи и ушла. Я говорю: что тебе надо? Все ведь есть, можно жить, жить… И главное — ушла-то не к кому-то, не ради чего-то там, а просто так. Ушла от меня, понимаешь? Ушла от меня…»
Он сделал добрый глоток водки, сморщился, потом нагнулся и так простоял с минуту, не прерывая запись. Тяжело дышал. Потом, отдышавшись, продолжил:
«Я выпил сегодня с утра, в полшестого, рыжей воды из крана, подставил к нему жадный рот. Я залил в себя две чашки кофе, проглотил их, забыл даже про сахар. Я так просыпаюсь всегда, а тут еще это похмелье… Еще расставание это. А друзей у меня, слушай, совсем нет. Совсем рассказать некому. Не, есть с кем выпить… Но не то это все…
И вот глаза перестали слипаться, а от тревоги трясло, душа подступала к горлу — знаешь такое, когда душа подступает к горлу? И думаешь: о чем же эта тревога? Так о чем она? О ней? О будущем, которого нет? Никто ж мне не скажет, не объяснит. Я сижу, а в горло не лезет. Ничего в горло не лезет… Да и можно ли назвать едой ломтик колбасного сыра? Я опрокинул в глотку целый стакан молока, да еще половину — говорят, впитывает заразу. Потом я пил валерьянку, где-то треть пузырька плюс вода. Чтобы не так трясло. И еще немного кофе — чтобы двигаться. Эх… Что это все? О чем я?
Потом включил музыку. Я вообще, знаешь, люблю музыку. Просто я удалил ее с плейера — ну, чтобы ты вставил его, посмотреть, чего там, конечно, круто, найти на мосту плейер. Мне так, честно, не фартило никогда. А плейер нормальный. Ну и увидел бы там мой файл этот, послушал бы его. Послушай его, меня уже нет. А голос вот этот — есть. Прикольно.
Люби своих, кого ты там встретишь, и береги любовь. Расставание — это так больно. Так больно… Да и вообще жить на свете больно. Вот мои родственники — им что, не больнее? Да больнее, конечно, хоть и не расставались ни с кем. Жизнь найдет, кого как ударить, кого чем добить.
Я даже не прощался, я вообще… не особо разговариваю с ними — просто потому что не о чем. Я помню их и другими, и даже не узнаю сейчас. У них были добрые и нежные родительские глаза, улыбки. Ну так и я когда-то был другим, верил в счастье. На старых фотках смотрю — и тоже не узнаю себя. А каким был отец в мои годы, в свои двадцать пять, как ухаживал он за мамой, какие слова говорил? Казалось бы, чего мне? Но вот интересно, в натуре, говорил ли он про вечную любовь?
Вообще, знаешь, я бы хотел испытывать к ним чувства. Благодарить за то, что они есть. Ну и чего там еще с родителями? Хотел бы, чтобы они жили лучше. Но как? Я не знаю. Я мало что знаю вообще. Мое дело — вставать в полшестого, чтобы другие знали, чтобы другие жили. А я должен вставать. И раньше, сука, я вставал и думал: есть она. И это — ну то, что есть она — меня тащило на все эти мутные… На все эти мутные мутки… на жизнь, короче.
Устал я. Я пьяный, конечно, в жопу. Ты прости меня, неведомый друг. Или красавица. Бухаю, ничего не могу сделать. Хотя нет, могу — сейчас сделаю. А-ха-ха, блин. Сейчас, сука, я завяжу! Твою ж, на хрен, мать. В завязке.
Мой дед, прикинь, работал на заводе всю жизнь, влюблялся тоже, очаровывался кем-то. Ну как я. Жизнь в ее прямом значении. А недавно сказал мне: «Представляешь! Я никогда за свою жизнь не слышал слов любви». Ему никто не говорил, что его любит, представляешь?
И у меня та же хрень. Мне тоже никогда не говорили. А кто мне скажет сейчас? У меня на цветы, вон, нету денег. А словам не назначишь цену, лейбл к ним не пришьешь. Девушку добрую, милую, с ясным и ласковым взглядом, словами не заинтересуешь. Вот тебя заинтересуешь, а?
Слова — это скучно, сами видите, очень скучно.
Ты не услышишь, стерва, мой голос больше. Чего ты хотела от меня? Обласкала, дала надежду — и бросила, бросила, бросила. Гадство, твою мать, ну чего ты падаешь, ну чего ты, зараза, падаешь, дай я закончу!
Я и сам сейчас упаду. Не, ну ты слышишь… Я надеюсь, что ты добрый человек, что услышишь меня и поймешь. Я не знаю, кто ты. Но я верю тебе, я люблю тебя.
Ладно, холодно».

— Я нашел! Я нашел! Я нашел! — мальчик, на вид младший школьник, в грязной одежде, прыгал возле перил моста, потрясая в одной руке чем-то, а на другой выставлял средний палец и дразнил им товарища, совсем мелкого шкета. Тот не «велся», смотрел на него дерзко и слегка презрительно. — Не отдам!
— Было б надо — я забрал бы, — сплюнул шкет и облокотился на перила, давая возможность прочувствовать угрозу. Но второй мальчик был так счастлив, и все продолжал прыгать, что шкет прыснул со смеха:
— Ну какой ты… — он пытался подобрать слово, — дурачок… Нелепый.
— Сам ты дурачок! — обиделся товарищ. — Тебе вон матушка все покупает. Че ни скажешь — все купит. А у меня матушка пьет только.
Шкет не стал спорить, он отвернулся и стал смотреть на светлеющую поверхность воды. Над городом наступало утро — тяжелое, хмурое. Он уже мечтал, как перейдет этот длинный мост и завалится дома спать: гулять всю ночь по улицам — дело непростое. Но зато какое интересное!
— Это ж плейер, — причитал над ухом счастливый товарищ. — Настоящий плейер!
— Ну и чего?
— Как чего! У меня такого никогда не было!
— Че там хоть? — равнодушно спросил шкет.
— Да не знаю, ничего не открывается.
— Так слышь, ты это… Домой придешь — посмотришь. Пошли уже!
— Как это… посмотришь?
— Ну, на компе, — бросил шкет и вспомнил вдруг, как бедно живет его приятель. Хмыкнул: — Или вон, радио, послушай. И мне дай, че единалишь?
— Ты… это, не борзей, — неуверенно произнес приятель, но уже протягивал наушник: вместе, в конце концов, все веселее, даже слушать понедельничный утренний эфир.
«Бодрое утро, город! — ворвался в уши малолеток разгоряченный голос ди-джея. — Не спим — не спим — не спим!»
— Нормально, — сказал шкет.
— Ага, — зачарованно ответил приятель и медленно, с наслаждением произнес, словно не веря своему бедняцкому счастью:
— Плейер! Настоящий!

Докурив сигарету, Семён сразу полез за следующей — шарил в пачке не глядя, увлеченный чем-то в Интернете. Он сидел перед ноутбуком, что-то там смотрел. За этим занятием его и застала жена.
— Чего, на знакомствах сидишь? Или порнуху ищешь?
Он поднял на жену тяжелый взгляд:
— Порнухи мне на работе хватает, — и добавил, вздохнув: — Иди уже.
Жена пожала плечами и отправилась в спальню. Допив кружку крепкого чая, Семён поднялся и стал собираться, стараясь не шуметь. Влез в правую штанину, в левую, застегнул ремень, натянул свитер, нацепил часы. Прислушался: звуки из комнаты стихли. Он пробрался туда, крадучись, подошел к постели, постоял, посмотрел недолго на жену. Погладил ее волосы, наклонился, поцеловал в щеку. Жена, будто маленькая девочка, спала в обнимку с плюшевой игрушкой и сопела. Возле ее ног перебирал лапами кот: куда-то бежал во сне.
Он прикрыл дверь, обул ботинки, надел куртку, черные перчатки, надвинул на уши шапку и вышел в ночь. Точнее, сначала в межквартирный коридор, конечно, затем в подъезд, спустился еще на лифте, ну а затем уже — в ночь.
Так начинается множество историй про маньяков: примерный семьянин, владелец кота, добрая жена — портрет всецело положительного гражданина. И его неуемная темная сторона, ищущая выхода. О которой никто из окружающих, конечно, не подозревает.
Семён и был маньяком. Но маньяком особого рода — люди ему были нужны лишь в качестве свидетелей, никак не жертв. Жертв в его «деле» не было вообще. Собственно, не было и ничего непристойного. Да и на само это «дело» он отправлялся впервые. Но как долго о нем мечтал, как представлял, как фантазировал!
Проживал он не в самом людном районе, близком к центру города: домишек немного, все — невысокие, старые, много зелени и пустырей. Семён прошелся вдоль парка, наслаждаясь ночным воздухом, и спустился вниз по крутой и узенькой улочке. Так он оказался на большой овальной площади — правда, сам «маньяк», знавший собственный «райончик» на зубок, здесь сразу уточнил бы, что никакая это не площадь. А просто так расширялась улица, которая носила странное для этих (да и любых) мест название: Пиковый тупик.
Но для случайных прохожих это была обычная площадь. На площади стояли троллейбусы, опустив рога-токоприемники — множество, бесчисленное множество троллейбусов. Они стояли в несколько рядов, машин по десять в каждом. И, еще спускаясь по наклонной улочке, Семён присвистнул от открывшегося вида. Он чувствовал себя королем троллейбусов, способным, как в компьютерной игре, выделять их, выбирая нужное количество, и направлять в какую хочет сторону. Конечно, это была иллюзия — в свои тридцать девять Семён усвоил, что реальная жизнь куда скучнее компьютерных игр. Но одна задумка у него была.
Неподалеку, в паре остановок, располагался просторный троллейбусный парк, но даже он не был способен вместить все машины. На ночь «лишние» троллейбусы отправлялись «на отстой», заполняя собой воспаленный узел, каким смотрелось на карте не пойми для чего спроектированное расширение Пикового тупика. Троллейбусы стояли здесь всю ночь — когда-то, помнил Семён, даже с открытыми дверями. Но молодежь и бомжи не жалели троллейбусов, устраивая в них свои ночлежки с разбитием, распитием и даже открытым огнем. Семён, проходя мимо, вбирал в себя боль троллейбусов — она блуждала в нем диким жжением по венам и внутренним органам, подбиралась к груди. Он болел, по нескольку дней валялся в постели. Ему даже снилось, как бьют троллейбусы, как измываются варвары над ними.
Но времена изменились: люди поумнели, повзрослели и стали жить лучше, а кто не захотел и поленился — спился, сторчался да помер. Троллейбусы уже не оставляли с открытыми дверями. Но Семёна это не смущало — ведь он шел не спать на сиденьях. Он шел выбирать свой троллейбус. Предназначенный ему судьбой.
Он прошелся вдоль всех, осмотрел внимательно. Заглядывал в кабины: не сидит ли где припозднившийся водитель? Всматривался вдаль: не едет ли новый троллейбус — занять свое место в «строю». Но время было позднее — Семён не зря досидел до двух часов ночи, борясь с желанием спать. Он ждал этой тишины, он ждал, пока застынет площадь, и никто не увидит его здесь, не поймает и не прогонит. Его сердце затрепетало, чувствуя близость мечты, чувствуя выброс счастья в кровь.
Тогда он схватился за крепкие веревки и поднял троллейбусу токоприемники. Рога соприкоснулись плавно с проводами, и Семён потер руки, засмотревшись, как они блеснули в лунном — или фонарном — свете. Красиво блеснули! Так же блеснет и Семён — простой человек, мужик, работяга, а вот овладеет сейчас троллейбусом! Огромной десятитонной машиной, и покатит она, одинокая, красивая, гордая, по маленьким и большим улочкам, на зависть ночным прохожим и встречным автомобилям. А за рулем — он, Семён! Бог из машины, услышал он где-то когда-то. А он будет бог из троллейбуса!
Охваченный волнением, Семён поспешил к кабине. Толкнул дверь плечом, но она не поддалась. Это не расстроило Семёна: наблюдавший за троллейбусами с детства, он прекрасно помнил, где найти секретную кнопку. Она находилась спереди троллейбуса, под кабиной, достаточно было нагнуться и пошарить рукой, что Семён и проделал. Шарить пришлось долго: искомая кнопка нашлась не сразу, да ведь и ищущий был не из тех людей, что сдаются.
Он одолел страх быть замеченным, и вот теперь наслаждался открытой дверью гигантской машины. Кабина, чарующая, манящая, была перед ним. Семён ступил по направлению к кабине и вдруг почувствовал, словно идет по красной дорожке — к славе, к моменту истины, к главному сюжету своей жизни. К пиковому сюжету — совсем как диковатое название улицы. Была б его воля, Семён нанес бы на карту города свое, «правильное» название, придуманное еще в юности: Троллейбусная площадь.
Отсюда начинался его маршрут. Семён никогда не учился водить троллейбус, но он был толковым, с башкой на плечах и руками откуда надо, как про него говорили, да к тому же имел права разных категорий — мог и легковушкой, и «газелью» управлять, и даже фурой: жизнь сама научила, он не хотел — заставила. И вот теперь умел. Но по-настоящему Семён мечтал водить только одно транспортное средство, и не водить даже — ежедневная работа с утра до ночи по одному маршруту казалась ему жуткой — а лишь однажды попробовать. Прокатиться. Ведь веселее всего и необычнее — когда троллейбус едет не там, где надо, а там, где никогда еще не ездил, или не по своему маршруту, или ночью — когда все «приличные» троллейбусы спят.
Разобравшись в управлении, Семён наконец привел троллейбус в движение, и тот покатил. Свет в салоне водитель решил не включать, решив, что пассажиров брать не будет. «Чего попусту жечь», — рассудил он.
Троллейбус вырулил на Пиковый тупик, а точнее — на узкую часть улицы. В сторону депо Семён разумно решил не ехать: сотрудники могли «засечь и даже устроить погоню. Представив ее, Семён от души рассмеялся: и вправду, ночная погоня на троллейбусах — такого их маленький город еще не знал. «Нет, сделаю пару кругов — и поставлю на место», — убеждал себя водитель.
Медленно доехав до конца улицы, Семён свернул влево, на совсем маленькую дорожку, которая и переулком называлась по недоразумению. Рейсовые троллейбусы не заезжали сюда — когда-то в незапамятные времена в городе существовал маршрут, нóмера которого уже никто и не помнил.
Поплутав по холмам, он выруливал к набережной, а затем возвращался обратно, но не по тупику, а по другой, параллельной улице. Власти тех времен постановили: махина-троллейбус будет мешать движению, транспортному потоку на узкой набережной, да и горожане вряд ли захотят торчать в унылых пробках: так пускай уж лучше идут пешком. Вот только провода — как это бывает часто — забыли или не захотели снять.
Семён все больше осваивался за рулем троллейбуса, чувствовал себя в кабине уверенно, включил обогрев. Над стеклом болталась иконка на тоненькой ниточке: тот, кто управлял этой системой ежедневно, ничем не выделялся из «водительского братства» — выбрал Николая Чудотворца. Семён перекрестился и поехал чуть быстрее.
Ему нравилось наблюдать из своей теплой кабины за редкими прохожими, их реакцией. Он жадно ловил ее, отвлекаясь от дороги: вот идет одинокий мужчина, задумчивый, курит, вот компания развязных молодых людей, вот парочка средних лет — эти вообще непонятно как и зачем очутились в такой час на улице. Все эти люди бросали взгляд на троллейбус, но никакого интереса не проявляли. Удивления не демонстрировали. Шли по своим делам — и все.
«Они что, каждую ночь здесь видят троллейбус?» — недоумевал Семён.
Он ощутил грусть. Ему хотелось поразить город, шокировать: глядите, мол, бывает и такое. Он ожидал, что застывшие граждане будут изумленно провожать троллейбус, щипать себя: не померещилось ли, цокать языками. Но ничего этого не было. Зато внезапно, перед самой набережной, из двора выскочила юркая полицейская машина, и на Семёна навалился страх.
«Приехал», — пробормотал он и резко остановил троллейбус.
Но полицейские промчались перед ним и вскоре свернули на набережную, скрывшись из виду. Похоже, они тоже считали, что столь поздний троллейбус на забытом богом переулке — в порядке вещей. Семён покатил дальше, собираясь с мыслями: предстоял поворот на пусть и не оживленную, но уже настоящую дорогу.
Поворот Семёну удался, что развеселило и расслабило его после пережитого стресса. Набережная оказалась совсем пустой, и водитель прибавил скорость, радуясь своей поездке, собственной жизни и счастью, что вдруг охватило его. Он задергался на сиденье, изображая танец, и громко запел:

Он хлопал руками по рулю, закатывал глаза и громко хохотал, вглядываясь в темноту ночного города: есть ли где-нибудь люди? Хоть кто-нибудь, кто его увидит? Ведь здесь же не ходят троллейбусы, ведь здесь же…

И тут он услышал грозу. Поначалу наивный Семён решил было, что это рога троллейбуса отцепились, громыхнув, от проводов. Но через секунду пошел дождь. Лобовое стекло, через которое он смотрел на город, в поиске ошарашенных лиц, заливало крупными каплями — лило как из ведра, словно прорвало, как говорила в таких случаях жена, все небесные хляби.
«Черт», — выругался Семён, остановив троллейбус. Он включил «дворники», но и те помогали слабо, лишь размазывая водные потоки по стеклу. Оставаться посередине пустой дороги в этой странной ситуации было опасно — теперь уже то, что троллейбусы здесь не ходили, работало против него. Следующий же патруль мог и вспомнить об этом факте. А если кто из троллейбусников окажется неподалеку? Город-то небольшой.
«Бежать?» — сам собой родился вопрос, но Семён отмел его тут же. Прежде всего, опасны камеры, хотя, конечно, видимость и нулевая, но отследить по ним маршрут одинокого беглеца возможно. Завтра весь город только и будет, что говорить об этом: таинственный угонщик бросил троллейбус на набережной. Нет! Нет и еще раз нет. Да и как это вообще можно — бросить троллейбус? У Семёна на миг сжалось сердце: он почувствовал стыд оттого, что допустил, успел подумать эту мысль. Нет, троллейбусы не бросают. Не для того он так долго готовился, так долго мечтал.
Они снова поехали — Семён и его троллейбус. Водитель вперился глазами в стекло: новый отрезок пути уже совсем не приносил радости. «Нужно довести до тупика, — бормотал он, — и домой, ну его на хрен. И пусть, что через депо. Всяко лучше».
Семён кое-как завернул с набережной, вписавшись в новую узкую улицу. Решил поддать скорость, но передумал. «Гнать вот не надо только», — ворчал он сам на себя, явно нервничая. Несколько раз останавливался, чтобы отдышаться. Но страх быть замеченным — а что, «неадекватный» троллейбус видно издалека — заставлял его срываться с места. А потом…
Потом дождь кончился. Уткнувшись лицом в колени, Семён сидел посреди дороги, в бурлящем потоке воды, стекавшей с холма к набережной, и трясся всем телом. Его душили слезы, нечем было дышать. Свинцовое небо накрывало колпаком город, наступало утро.

Когда адвокат объяснил, как мало шансов — да что там, сказал он, практически нет («Вы ж взрослый человек, все сами понимаете»), и ушел по своим адвокатским делам, Семён остался наедине с женой, в тесном и запертом помещении.
— Все газеты пишут, — хлюпала она носом. — Ты у меня, блин, герой теперь. Герой дня. А я — твоя героиня. Так ведь выходит…
Он долго слушал, уставившись в пол, ее всхлипывания.
— Ладно, — сказал он, вздохнув. — Иди уже.
— Ее мать, — горестно произнесла жена, — ну, этой девочки. Она убить тебя хочет. Пустите, кричит, к нему. Я его порежу, гада! Несколько часов уже кричит.
— А чего ей, — хрипло сказал Семён, — дома не сиделось. Чего она ночью по городу шлялась. Чего она, не знает, как это опасно? А мать куда смотрела? Сама-то…
— Пятнадцать лет ей, — прошептала жена. — Понимаешь, пятнадцать. «Делаю, что хочу». Захотела — ушла, захотела — пришла. А как ливень пошел — побежала домой. Вот скажи мне! — взвизгнула она отчаянно. — А тебе что, дома не сиделось? Тебе что, тоже пятнадцать? На хрена ты все это сделал?
Семён молчал, но жена смотрела на него, силясь поймать взгляд, выпытать правду, тайну. И он выдавил из себя, поразившись страшной отстраненности голоса:
— Я просто хотел попробовать… Я никогда не водил троллейбус.
— Ну ясно, — всхлипнула жена, поднимаясь и доставая платок. — Ты и в тюрьме-то тоже не сидел. Теперь попробуешь…
— Я просто люблю троллейбусы, — глухо произнес Семён и повторил, словно сам отказываясь верить сказанному: — Люблю. Троллейбусы.