Едва светает, мне уже не спится:
базарный ор в кормушке у окна.
Вопят клесты и наглые синицы,
как будто я им — должен — дать зерна.

Они вольны лететь, куда угодно.
Они свободны петь, о чем хотят.
Но поутру мелодию голодных
под окнами моими свиристят.

Среди окрестных сел, посредь Расеи всей,
где луг у озерца, затянутого тиной —
на станции Турдей мужик пасет гусей:
он выпятил живот и машет хворостиной,

и грустно смотрит вслед. Курьерский усвистел —
с ним детские мечты о небе и погонах.
Они летят в Москву в грохочущих вагонах —
среди мятежных душ, среди горячих тел.

А в поезде седой старик глядит в окно.
В последний раз майор летал еще в Афгане.
Был ранен, сбит, пленен, истерзан. Но врага ни
в чем он не винит — так было суждено.

И видит пастуха печальный старикан:
тот нужен — а ему уж не летать в разведку.
И пальцы без фаланг сжимают не стакан —
и даже не штурвал — а сломанную ветку.

А сверху на страну Иванов да Емель,
несбывшихся надежд и перебитых судеб
глазеют небеса — не любят и не судят...
Воняет креозот. И густо пахнет хмель.

...опять по рубежам земли
вода ударила циклоном:
и — эшелон за эшелоном —
на берег тучи поползли.
При них — оружие беды:
и града дробь, и молний жала.
Но суша всем возможным жаром
встречала воинство воды.
Оборонялись берега:
горячий ветер с гор спустился
(и бой нешуточный случился
на территории врага) —
он дождь от берега увлек,
и в море стек — бессильно-влажный.
Лишь только капель взвод отважный
прорвался — и на землю лег.
Вопрос: была ли та война? —
она, меж тем, прогрохотала.
И только чуть прохладней стало.
И ветер стих. И тишина...

...итак, вояж.
В заморские края.
Где отдают телушку за полушку.
Где ночью в припортовую пивнушку
стекаются такие же, как я.
Приморский незатейливый народ:
весь день ребята маялись с похмелья —
и родину продать за пинту эля
готовы.
Только кто ж ее возьмет?
Сломавшихся развозят на такси.
И предстоит оставшимся напиться.
Сам знаю, мне пора остановиться,
но нету ни желания, ни сил:
тяну напиток пенный и хмельной
под звуки залихватской тарантеллы,
гляжу на танцовщиц дебелых телом —
все будто бы не здесь и не со мной.
Поход по миражам далеких стран
закончится полицией и штрафом.
Но в сумерках — изысканным жирафом —
над берегом торчит портовый кран.

Под нажимом острого железа
садоводу преданно служа,
плод хрустел по линии надреза —
брызгал кровью сок из-под ножа.

Добывая внуку витамины,
мякоть оставляя для вина,
удалял я только сердцевины —
те, где вызревали семена.

Не годились эти зерна вовсе
на варенье, сок и на еду...
Так и я — дозрею в эту осень
и в ладони чьи-то упаду.

А владельцу спелого улова
будет абсолютно не нужна
суть моя, зерно мое, основа —
та, в которой «сердце» и «вина».

Заплюсье,
Остров,
Невель,
Велиж...
Под гул движка и шорох шин
из края в край Отчизну меришь —
и всякий раз глазам не веришь,
насколько общий мал аршин.
Я на своем железном пони
недалеко отъехал, но,
пожалуй, сам не сразу понял,
что промахнул пяток Японий
и пару Франций заодно.
Средневековых замков башни,
мосты цепные через рвы?..
Шалишь! —
непаханые пашни,
луга некошеной травы,
болото, чаща без границы,
река безмерной ширины...
А от больницы до больницы —
как от Марселя и до Ниццы,
но россиянам — хоть бы хны.
Тут все давно иным больны —
мы голос разума не слышим,
и все нам абы да кабы.
Рабы особенной судьбы:
стремимся в помыслах все выше...
Лишь покосившиеся крыши
торчат в бурьяне, как грибы.

...византийцы учтивы. Но все же, видать, неспроста
заклубился туман — от воды, от речного песка ли.
Князь, ромеям не верь! В Царегороде лживы уста.
Все давно решено, и гонцы по степи поскакали —

у порогов Славутича ждет вас коварная смерть...
Только, если и знал бы, она тебя мало волнует:
перед смертью равны и холоп, и дружинник, и смерд —
разве князю пристало искать себе участь иную?

...через тысячу лет византийцы по-прежнему лгут.
Через тысячу лет на планете творится все то же.
Можно верить врагу. Или можно не верить врагу.
Все равно мы одни. И никто нам уже не поможет.

А когда окунется весь мир в беспощадную рать,
не забуду ли вас? Оправдаю ли русское имя?
Мой единственный долг — на пороге с мечом умирать.
Ибо так суждено. Ибо мертвые срама не имут.

...обрубки пальцев сложены в щепоть.
Крещусь, моля: подайте, Христа ради.
Афган? Чечня? Да упаси господь.
С похмелья задремал на автостраде.
Теперь же я — спецназовца муляж:
медальки с орденами мне надели,
берет десантный, тельник, камуфляж —
вот только нету ног на самом деле.
Я к полу силой тяжести прижат —
под задницей примятая подушка,
фанерка, да колесики визжат,
оповещая: едет побирушка.
И мне теперь, что ватник, что камзол.
Плевать мне: смокинг или гимнастерка.
Толкаю от себя постылый пол,
в руках зажав строительные терки.
Любой из вас, смотрящий свысока —
что обо мне вы знаете? Немного.
А я свершаю подвиг червяка,
ползущего весь день через дорогу.
За перегон — сшибая по рублю —
вагон пройти непросто, если честно.
Не верите? Займите это место —
я уступлю.

...седые старики забыли про бритье,
согнулись и сдались — в обители теней,
где серое белье, где горькое питье,
мгновения длинней и сумерки темней.

Старушки пободрей: рисуют макияж,
втирают жирный крем — плацебо от морщин.
И думать не хотят, что впереди вояж,
ведущий от зеркал, подагры и мужчин.

Пародия на жизнь, иллюзия забот.
В бездвижной суете спасенье от судьбы...
В компании «Харон» отличный оборот:
оградки и кресты, цветы, венки, гробы.

Когда надоели люди —
рискни — и поставь на карту
уют свой: купи плацкарту —
лекарство от всех иллюзий.

И так, если сам не против,
себе ты узнаешь цену:
девчонки в купе напротив
глядят сквозь тебя на стену.

И дел до твоей персоны
тут нет никому на свете.
Обжоры вокруг да сони,
орут постоянно дети.

То роща, то полустанок,
распадок сменил пригорок —
пейзаж за окном вагона
меняется неустанно,

легко, без забот, играя —
та легкость невыносима...
И мчится назад Россия —
мираж без конца и края.

Изменчив миропорядок.
Вся жизнь — наведенный морок.
Лишь чай из титана сладок,
да дым сигареты — горек.