Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Евгений Рейн


Москва

29 июня

Вот и закончен год, отмеренный июнем.
Был он неплох, а на удачу — плюнем.
Ибо удача — это жизнь сама по себе, без добавок,
это как ветчина, положенная на прилавок,
или "вискас" для любимой кошки —
такая радость — единственный свет в окошке.
Вот я сижу на поле Ходынском под тентом,
выгляжу, видимо, пьющим интеллигентом.
Вот проплывает мимо сорок третий троллейбус…
Что же такое жизнь? Может, просто нелепость.
Или это маршрут "Серебряный Бор" — "Сокол",
или затмение в ящике, полном оконных стекол.
Жизнь — это глоток, струйка воды из-под крана,
жизнь — это деньги, выпавшие из кармана,
или случайное слово в скором — метро — вагоне,
или алмаз поддельный в тяжелой твоей короне.
Впрочем, не догадаться. Да и гадать не надо.
Лучше в жару попробовать холодного лимонада,
выпить его, закурить и зашагать до дома
под громыхание ближнего аэродрома.


Ленинградский проспект

Тьма над Москвой — в окне на лестнице
я зрю сияющий проспект.
Сверкая, как ночное лезвие,
он начинает свой разбег.
Кровавя колкими рубинами
отлакированный асфальт,
шипя полозьями змеиными,
отбрасывая в сумрак альт,
буравя в искры тьму колесами
и время нагло торопя,
и под витринами белесыми
в толпу бросая якоря,
он движется в поля застылые,
в границы узких областей,
и мы стоим — ему не милые —
среди предельных скоростей.
Нам не успеть за пылким пламенем,
где BMW и "Мерседес",
не встать под расчехленным знаменем,
не впасть в убийственный прогресс.
И будем мы последней тяжбою,
где скорости в который раз
вопят свои гудки протяжные
и наспех обнимают нас.


Роберт Фальк. 1958

Листопадно и мглисто темнел за окном
живорыбный садок сентября.
И приветствовал далью Москвы окоем,
старика и меня серебря.
Отвернувшись к стене, холодели холсты,
стыла каша на старом столе,
и старик на столицу глядел с высоты,
словно лоцман на Па-де-Кале.
На палитре его и лазурь, и краплак
снова лечат душевный разлад,
и какой бы по сути я не был дурак,
за него я печален и рад.
И парижский пленэр, и ташкентский дувал
предъявили изнанку свою,
я-то знаю, Художник, что ты побывал
в живописном прозрачном раю.
В этой бедной мансарде у храма Христа,
где толпится приезжий народ,
где глядят на меня с голубого холста
недобор, недолет, недород.
Вот и старые краски слежались в пласты
и вернулись в родную золу,
вот и кисти чисты, отвернулись холсты,
что отвергли хулу и хвалу.


Поэзия

Памяти Георгия Адамовича

Зашли в кафе. Он заказал коньяк.
Под вечер фонари уже сияли.
За столиком уселись кое-как,
и мы свою беседу продолжали.
"Поэзия, дружок, совсем не в том,
чтоб выкрикнуть, ревнуя и переча.
Она — намек, а не роскошный том,
скорее не свидание, а встреча —
такая, как сейчас у нас с тобой
за этим столиком, в соседстве с баром.
На улице ты видишь проливной
дождь пополам с парижским всем угаром.
Так выпьем за поэзию. Она —
нечаянный и незаконный отблеск,
еще полуоткрытая страна,
внезапного распада одинокость.
Я знал таких, немногих, перечесть —
хватает пальцев на руках. Однако
поэзия — письмо, шифровка, весть
от скрытого за тучей зодиака".
Мы выпили. Оркестрик заиграл.
Тьма утвердилась. В зале сникли тени.
Жизнь продолжалась, точно скромный бал,
всегда готовый к новой перемене.


Философическое

На Басманной сумрачно и тихо,
флигелек снежком подзанесло,
только громыхает повариха,
попугай кричит — ему назло.
Отложив Паскаля и Монтеня
и плеснув лафит себе в бокал,
так он и сидит в уединенье,
эту ночь и вовсе он не спал.
Над Москвой рождественское утро,
долетает колокольный звон,
отложив чубук из перламутра,
он сидит — и зол, и воспален.
Завтра выйдет номер "Телескопа",
вскоре попадет он в Петербург,
и его не выручит Европа,
не поможет даже Демиург.
Что-то будет. Что-то все же будет,
может быть, накликал он беды…
Что же… Время всех и вся рассудит,
оправдает страсти и труды.
А пока послать бы за лафитом
и задернуть шторы. Где табак?
И не быть недвижным инвалидом,
и прибрать в квартире кавардак.
И поспать, поспать бы, отобедав,
все ж ему не худший жребий дан.
В дверь стучат. Наверно, Грибоедов,
он сегодня едет в Тегеран.


Полторы комнаты

Собор Преображенский лезет в дверь,
открой ему, не то — упрется в небо,
еще об этом рано, но теперь
мое перо ведут тоска и злоба.
Там, на Литейном, вечная молва
всех новостей и сплетен ленинградца,
она доступна так и молода,
что нам пора отсюда убираться.
Тем более что в комнате темно,
темно, как в трюме, и совсем нечисто,
и, отражаясь в стареньком трюмо,
зачем бы нам не пошутить речисто.
Постой, так не уходят напролом,
не оставляют так разор дикарский,
сто фотографий над твоим столом,
машинка, книги и фонарь китайский.
Воротнички истертые рубах
и скотный двор разношенных ботинок,
и два комода на своих дубах,
вступившие с пространством в поединок
и у него изрядно отхватив,
припрятавшие что-то шито-крыто
в укромный уголок, где негатив
показывает нам изнанку быта.
А я? Я буду ждать тебя во сне,
пока меня снотворное не сломит,
покуда на облупленной стене
родная речь не обратится в омут.