* * *

Отпусти меня, Байкал. В мире есть другие страны.
Ну, грешна я. Ну, взалкала этих самых разных стран.
Не держи на поводке, словно сонного тайменя.
Я сумею, я сумею плыть по жизни налегке!
Отпускаю, говорит. Между дел, как между строчек…
Но продет сквозь позвоночек тонкий кованый крючочек.
И саднит, саднит, саднит.


семя иваново

Они в ее стучатся дом
И говорят: "Роди нас заново.
Мы — семя скорбное иваново,
Снесенное за окоем.
Нам несть числа, бесславный ветер
Нас катит, катит по земле".
Она зовет их — дети, дети…
Она их носит в подоле.
Кладет на лавки, словно овощи,
Лущит, лущит их без конца.
И множатся ряды непомнящих,
И осыпаются с крыльца…


* * *

"Ангеле Божий, хранителю мой святый…"
А в темных сенцах светлый дух —
дед Зиновей вздохнет столетне
и двоеперстием осветит
ребячье темя. Ловит слух
тишайший дедовский полет.
И робко силится ручонка
дверей скрыпучую клеенку
найти впотьмах, а дед сожмет
ладошку мягко: вот скоба!
Под указующей ладонью
скользнет, ладьею по бездонью,
неслышно дверь. За ней изба
исходит светом. Вязкий мрак
ужом сползет на дно ушата.
Дед козырнет молодцевато
и вознесется на чердак…
И после, в суматохе дней
усвоив твердо: "всяк по вере…"
так не одни откроешь двери
одной лишь верою своей.


Домотканое

Как хорошо — я нынче не бегу
Из края в край. Ношу себя степенно
Через порог и снова к очагу.
Как будто зреет семечко вселенной
Внутри меня, его я берегу —
Не расплещу, не разбужу до срока.
Я предаюсь спасительным вещам —
Встречаю утром зарево с востока,
Кормлю огонь, уснувший по печам.
И так легко и радостно плечам,
Что не лежит на них тоска-морока.
Что ни случится — будет все от Бога.
Но бог покуда дремлет на шестке,
Уткнувшись носом в домотканый коврик.
Снежок неспешно пеленает дворик.
И ангел тихий бродит налегке.


Бункер

По потере кормильца
Дом приступает к посмертному прозябанию.
С виду все то же здание — не высоко, не низко.
Синие птицы над ставнями.
Дом мнит
Себя обелиском.
В небо, от основания, первой ступенью — завалина,
Окна стремятся к карнизу, далее долгая риза
Крыши железной.
Сурик облезлый местами вспыхивает ало.
Железо на крышу — презент генерала,
С течением времени утратившего имя свое и звание.
Лишь отзвук негромкий, отголосок самого раннего
Воспоминания.
Условно, листая страницы альбомов,
Дом не помнит имен. Он помнит лица.
Как и положено дому.
А лицам положено слиться
В плазму. Точнее — в массу. Фон для единственного лица —
Отца моего отца.
Дому ни много ни мало, достаточно одного генерала.
Вернее — генералиссимуса. Жаль, что длинноты их жизней
Разнятся. Смерти дома не боятся.
Все последующее существование заключается
В формировании подземного бункера.
Наземная часть отмирает. Жизни субстанция юркая
Перетекает в иные измерения,
Требующие пространственного разветвления
Вширь и вглубь.
Я вижу, как медленно сруб
Уходит в свое лукоморье, сквозь луковый дух подполья.
Словно оболочка подпола лопнула
И разродилась анфиладой комнат
С тенями снулыми.
И мне, стоящей на первом подпольном уровне,
Нет доступа глубже и далее.
Я дщерь твоя, слышишь ли, дом мой?
Отчего же ты держишь меня у края,
Не пуская в уголки своего (моего) подсознания?
По мнению дома, "генеральская внучка" не звание.
"Так, ходячее недоразумение…"
Углубляясь, подобно растению,
Дом задраивает подвалы.
И ждет своего генерала.


Предзимье

Скоро, мой милый, кружа невесомо шепотом сна,
Станут выклевывать белые совы с гулкого дна
Глиняной чаши с краем щербленым полной луны
Осени поздней пустую полову. Плоть тишины
Легкою тенью метнется по крыше, в подпол спеша
Мамкою, самкою — серою мышью, прятать мышат
В луковых косах, пыльных бутылях, в шорохе трав.
Совы расправят белые крылья. Вновь ледостав
Выпрямит реку, властно сминая гребни волны.
Милый, я знаю, белая стая здесь до весны —
В окна заглядывать, сумерки скрадывать, сыпать перо.
Надо ли дальше судьбу предугадывать?
Нам повезло...


* * *

Я оголила окна для зимы,
Пред новым годом сдернув занавески.
Галдят сороки в близком перелеске,
У стрекотух на это повод веский —
Коровья шкура встала на дыбы
На кольях, вбитых в снеговую кашу.
Я стекла тру до скрипа, до тех пор
Покуда плод, катящий за бугор,
Не упадет в подставленную чашу,
Сиренево окрасив дом и двор.
Я оголила окна. Тихий свет
И белый снег вошли в проемы комнат
Чтоб здесь остаться, чтоб позволить помнить:
На этом стуле сиживал мой дед,
Подзор крахмальный — бабушка вязала,
А чемоданчик этот по вокзалам
Мотался с папой, а теперь стоит
Поблескивая лаком декупажным.
Подумать страшно: кто-нибудь, однажды,
Всю жизнь мою вот так перекроит…


Я кутаю яблони...

Я кутаю яблони, словно детей готовлю к прогулке неблизкой.
По капельке свет отползает с ветвей вовнутрь оловянного диска,
Плывущего медленно в белой пыли, привычной дорогой, на запад.
А саженцы малые, как журавли, пружиня мосластые лапы,
Того и гляди — упорхнут к облакам, взмахнув на прощанье дерюгой.
Но разве поднимется чья-то рука сдержать их стремление к югу?
батискафы
Едва касаясь темени и животов раздутых,
Храни, Господь, беременных во всякую минуту.
Чего им там отмерено от взмаха и до взмаха?
Дитя глядит растерянно на мир из батискафа —
Снуют повсюду граждане, шуршат под облаками,
Не замечают, важные, того, кто вверх ногами
Плывет в толпе изменчивой. И день исходит светом
Над маленькой застенчивой беременной планетой.