Дорогие друзья, я снова хочу предложить вам возвратиться в мир неведомого, чудесного, которое завещала нам русская словесность. Сегодня мы вспомним поэму-сказку А. С. Пушкина "Руслан и Людмила", произведение, кажется, хрестоматийное, но от этого не менее сложное. С одной стороны, эту вещь изучают в пятых классах, с другой — в ней столько мудрого и непонятого, что даже в научной среде до сих пор ведутся споры.  Поэма зачинается Песнью первой, вступлением, которое всем хорошо известно и которое все учат еще на школьной скамье. Все мы помним "У лукоморья дуб зеленый", но одно дело знать, а другое — понимать. Вот, кажется, что в этом вступлении ничего такого и нет: для детского мышления эти сказочные образы являются как бы сами собой разумеющимися, должными; для взрослого — привычными, клише, если хотите, но уже с позиций жанра, уже самой сказочной действительности. Но все ли так просто? Детям не объясняют, а взрослому человеку уже и не надобно. Однако стоило б задуматься, например, над тем, отчего все действо начинается с неведомых дорожек и невиданных зверей...
В русском фольклоре существуют формулы поиска идеального, запредельного. Языковой материал является подтверждением этому: "иду туда, не знаю куда", "ищу то, не знаю что". И в этом сокрыта не глупость или "растяпство" русского человека, а выражен характер умного дурака, стремящегося вырваться из пределов быта, посредственного, мещанского мышления. Отсюда и неведомые дорожки и невиданные звери — те, которых герой еще не ведает, не видит, но обязательно узнает. И в этом-то узнавании, риске, поиске "иного царства" заложен успех преодоления себя обычного. Напомним здесь еще раз о темной речи девы Февронии, о ее загадках, адресованных Петру (см. статью в первом номере), — в этом заключается не бытовое, а надмирное, метафизическое, что сокрыто от любого. Пушкин, обращаясь именно к таким образам, взятым из русского фольклора, задает особый тон всему повествованию. Автор настраивает читателя не только на плоскостное восприятие мира и художественной действительности, но и на вертикальное; заставляет подумать и пройти испытания вместе с героями поэмы. Случайно ли то, что Людмила попадает в пленительный предел?

Кроме того, в этом фрагменте дано культурно точное сравнение пленительного предела с брегами Тавриды, которые появятся уже в ар- хетипическом значении в известном послании к П. Я. Чаадаеву (предположительно от 1825 г.):

К чему холодные сомненья?
Я верю: здесь был грозный храм,
Где крови жаждущим богам
Дымились жертвоприношенья;

Здесь успокоена была
Вражда свирепой Эвмениды:
Здесь провозвестница Тавриды
На брата руку занесла…

В "Руслане и Людмиле" речь идет, конечно, не о князе Г. А. Потемкине, а в первую очередь о земле Таврии, на которой, по мифу, располагался храм Артемиды, где жрицей была Ифигения: "Ифигения, которая, как известно, была спасена с жертвенника в Авлиде Артемидой, окутана облаком и перенесена в Херсонес Таврический, сразу стала там верховной жрицей, и лишь ей одной позволялось прикасаться к священной статуе" (Р. Грейвс. Мифы). Молодой поэт как бы художественно выразил свои впечатления, полученные от увиденного "грозного храма" Дианы. Руслан должен отыскать этот предел, неведомую землю, чтобы выручить вещую невесту. Заветом же ему является также преодоление себя самого: верный меч и сердце, противопоставленные мировой полночи:

Иди на все, не унывай;
Вперед! мечом и грудью смелой
Свой путь на полночь пробивай.

Вероятно, что все эти детали, воспринимаемые нами как данность или даже некая сказочная условность, важны для понимания ритуального, скрытого кода и рисунка поэмы-сказки, зачинающейся на неведомых дорожках и коренящейся в "преданьях старины глубокой".