Наталья Лясковская
ИЗ ПЕНЫ СИРЕНЕЙ ВОСПЛЫТЬ
* * *
Как в зеркале, вдруг отражается в сердце
весенняя дерзость листвы –
и хочется жить, встрепенуться, согреться,
откинуть платок с головы,
стряхнуть чей-то прах с обожжённой ладони,
забыть имена палачей,
не чуять спиной смертоносной погони,
не слышать угрозы врачей.
Воскреснуть, как песнь соловья поиюньно,
из пены сиреней восплыть
такой торжествующей, лёгкой и юной –
какой никогда уж не быть...
весенняя дерзость листвы –
и хочется жить, встрепенуться, согреться,
откинуть платок с головы,
стряхнуть чей-то прах с обожжённой ладони,
забыть имена палачей,
не чуять спиной смертоносной погони,
не слышать угрозы врачей.
Воскреснуть, как песнь соловья поиюньно,
из пены сиреней восплыть
такой торжествующей, лёгкой и юной –
какой никогда уж не быть...
РУССКАЯ РУХ
Я помню, я помню, как птица взлетела,
и я среди перьев запряталась телом,
и было нам с птицей тепло.
А чуть повернёт она голову влево – давала ей мяса,
давала ей хлеба,
слегка опершись на крыло.
А чуть она вправо – я воду живую ей в клюв заливала,
свалиться рискуя,
и птица взмывала опять.
Скользя меж созвездий, летели мы к цели,
а вслед нам снаряды и стрелы свистели,
да было им нас не достать!
И время летело. Но к тёмному часу закончились силы,
иссякли припасы
под метеоритным дождём,
и птица усталая – ниже и ниже, а враг смертоносный –
всё ближе и ближе:
погибнем вот-вот, упадём!
Я вижу её воспалённые очи,
сверкнувшие слева в предсердии ночи,
нож – словно палач во плоти,
хвать! – шмат от ноги от своей отрезаю
и в жерло сухое с размаху бросаю:
ешь, птица, родная, лети.
Вот справа глядит – я от боли аж вою,
но кровь направляю горячей струёю
солёной заменой воде…
Мне дух вышибает – взорляем над миром,
и солнце сияет священным потиром
в предвечном прекрасном нигде!
Куда мы летим? Ах, не спрашивай, сердце…
мне б к птице прижаться, зарыться, согреться,
и только вперёд и вперёд.
Друг друга спасая, мы снова и снова
пронзаем пространства пласты и основы,
лишь ветер за нами орёт…
Но скоро закончится мясо на теле,
и кровь иссякает, и дух на пределе,
и снизу – миазмы разрух.
А мы всё стремимся с бессмертием слиться…
о, жизнь моя птица, упрямая птица,
не рухни же,
Русская Рух!
и я среди перьев запряталась телом,
и было нам с птицей тепло.
А чуть повернёт она голову влево – давала ей мяса,
давала ей хлеба,
слегка опершись на крыло.
А чуть она вправо – я воду живую ей в клюв заливала,
свалиться рискуя,
и птица взмывала опять.
Скользя меж созвездий, летели мы к цели,
а вслед нам снаряды и стрелы свистели,
да было им нас не достать!
И время летело. Но к тёмному часу закончились силы,
иссякли припасы
под метеоритным дождём,
и птица усталая – ниже и ниже, а враг смертоносный –
всё ближе и ближе:
погибнем вот-вот, упадём!
Я вижу её воспалённые очи,
сверкнувшие слева в предсердии ночи,
нож – словно палач во плоти,
хвать! – шмат от ноги от своей отрезаю
и в жерло сухое с размаху бросаю:
ешь, птица, родная, лети.
Вот справа глядит – я от боли аж вою,
но кровь направляю горячей струёю
солёной заменой воде…
Мне дух вышибает – взорляем над миром,
и солнце сияет священным потиром
в предвечном прекрасном нигде!
Куда мы летим? Ах, не спрашивай, сердце…
мне б к птице прижаться, зарыться, согреться,
и только вперёд и вперёд.
Друг друга спасая, мы снова и снова
пронзаем пространства пласты и основы,
лишь ветер за нами орёт…
Но скоро закончится мясо на теле,
и кровь иссякает, и дух на пределе,
и снизу – миазмы разрух.
А мы всё стремимся с бессмертием слиться…
о, жизнь моя птица, упрямая птица,
не рухни же,
Русская Рух!
* * *
И сошлись однажды наши да враги,
призывает каждый: "Боже, помоги!"
Все несут иконы, крестятся пучком,
все кладут поклоны, падают ничком...
Магазин заряжен, через грудь калаш,
наши в камуфляже, вражий камуфляж.
Если глянуть с неба – как одна семья!
Что вам: мало хлеба, люди-братовья,
нету в реках рыбы, зверя нет в лесах,
овоща в садыбах, солнца в небесах?!
Не сыскали слова, чтобы мир сберечь –
чи скiнчилась мова, аль иссякла речь?
Голубые очи, светлые чубы –
и никто не хочет утром лечь в гробы,
серые, зелёные, в ранней седине
словно спепелённые в проклятом огне,
чёрные да карие, волосы как смоль
всем одно мытарить, всем едина боль.
Завтра снова битва, затишь недолга.
Слышится молитва в лагере врага,
наши в храмах тоже, наших не сломать...
Вот кому Ты, Боже, будешь помогать?
призывает каждый: "Боже, помоги!"
Все несут иконы, крестятся пучком,
все кладут поклоны, падают ничком...
Магазин заряжен, через грудь калаш,
наши в камуфляже, вражий камуфляж.
Если глянуть с неба – как одна семья!
Что вам: мало хлеба, люди-братовья,
нету в реках рыбы, зверя нет в лесах,
овоща в садыбах, солнца в небесах?!
Не сыскали слова, чтобы мир сберечь –
чи скiнчилась мова, аль иссякла речь?
Голубые очи, светлые чубы –
и никто не хочет утром лечь в гробы,
серые, зелёные, в ранней седине
словно спепелённые в проклятом огне,
чёрные да карие, волосы как смоль
всем одно мытарить, всем едина боль.
Завтра снова битва, затишь недолга.
Слышится молитва в лагере врага,
наши в храмах тоже, наших не сломать...
Вот кому Ты, Боже, будешь помогать?
* * *
когда даёшь мне слёзы покаянья
я ничего что свыше не хочу
в обсолонённом горестном сиянье
смотрю в окно как в очи палачу
закат готов сияет куколь алый
апрельской плахой поле вдалеке
в стакане пойло с привкусом металла
цветок помятый из венка в руке
стекло поморщась скажет постарела
опухли веки чёрен очерк рта
всё что пылало до конца сгорело
была полна любви теперь пуста
имён ушедших не вмещают святцы
грехи родных я на плечах тащу
как дальше жить кем в новом дне назваться
над кем завою и кому прощу
но я вернусь в библейский виноградник
простой подёнщицей не дочерью увы
смирившись сердцем словно христарадник
прошедший дантовы круги москвы
я ничего что свыше не хочу
в обсолонённом горестном сиянье
смотрю в окно как в очи палачу
закат готов сияет куколь алый
апрельской плахой поле вдалеке
в стакане пойло с привкусом металла
цветок помятый из венка в руке
стекло поморщась скажет постарела
опухли веки чёрен очерк рта
всё что пылало до конца сгорело
была полна любви теперь пуста
имён ушедших не вмещают святцы
грехи родных я на плечах тащу
как дальше жить кем в новом дне назваться
над кем завою и кому прощу
но я вернусь в библейский виноградник
простой подёнщицей не дочерью увы
смирившись сердцем словно христарадник
прошедший дантовы круги москвы
* * *
Б. М.
ну давай раздадим по серьгам всем сёстрам –
шлюхам честь возвратим а икру осетрам
и листву что в осенний подол сметена
возвратим на осину – не хочешь а на
эту косточку в съеденный персик вернём
шкуру – соболю пусть серебрится на нём
а из хлеба мы цельное вынем зерно –
где ты колос – держи ведь тобой взращено –
да – ещё нужно донору сердце вернуть
не пристало стучать ему в чуждую грудь
а потом наконец возвратим твою жизнь
пулю вырвем из тела – и в ствол – подавись
тут-то выйдут разумцы меня просветить
мол нельзя ничего ничему возвратить
ни глазам моим слёзы ни слово глупцу
ни добычу в породу ни шерсть на овцу
ни утробу ребёнку ни солнцу тепло
ни умершему – им причинённое зло
и того кто ступил на безстудия путь
не догнать не обнять не позвать не вернуть
но я снова своё жестковыйная гну
я смогу
я верну
шлюхам честь возвратим а икру осетрам
и листву что в осенний подол сметена
возвратим на осину – не хочешь а на
эту косточку в съеденный персик вернём
шкуру – соболю пусть серебрится на нём
а из хлеба мы цельное вынем зерно –
где ты колос – держи ведь тобой взращено –
да – ещё нужно донору сердце вернуть
не пристало стучать ему в чуждую грудь
а потом наконец возвратим твою жизнь
пулю вырвем из тела – и в ствол – подавись
тут-то выйдут разумцы меня просветить
мол нельзя ничего ничему возвратить
ни глазам моим слёзы ни слово глупцу
ни добычу в породу ни шерсть на овцу
ни утробу ребёнку ни солнцу тепло
ни умершему – им причинённое зло
и того кто ступил на безстудия путь
не догнать не обнять не позвать не вернуть
но я снова своё жестковыйная гну
я смогу
я верну
* * *
болезнь научит так молиться чтоб сердцу за людей побиться
без слёз – на веках сразу соль
гляжу туда где Богу быть бы – в прицеле азимут целитьбы
луна небесная буссоль
а в дольнем мире столько горя – уже у губ людское море
я много суток не спала
сижу в квартире как в пещере а под окно приходят звери
и просят хлеба и тепла
а к шуйце книжица Завета как приросла – источник света
мне ток не нужен по ночам
десница ж помнит только это – взмах в ожидании ответа –
ко лбу в утробу по плечам
и вдруг – прохлада по зализам
схвачусь за край бесплотной ризы –
ну здравствуй пакибытиё
"прошу молитв" вослед мне снова – я падаю нет сил на слово
возьмите ж главное моё
без слёз – на веках сразу соль
гляжу туда где Богу быть бы – в прицеле азимут целитьбы
луна небесная буссоль
а в дольнем мире столько горя – уже у губ людское море
я много суток не спала
сижу в квартире как в пещере а под окно приходят звери
и просят хлеба и тепла
а к шуйце книжица Завета как приросла – источник света
мне ток не нужен по ночам
десница ж помнит только это – взмах в ожидании ответа –
ко лбу в утробу по плечам
и вдруг – прохлада по зализам
схвачусь за край бесплотной ризы –
ну здравствуй пакибытиё
"прошу молитв" вослед мне снова – я падаю нет сил на слово
возьмите ж главное моё
СТАРАЯ ПЕСНЯ О ВОЙНЕ
Памяти бабушки моей,
Анастасии Кирилловны Лукьяновой,
в замужестве Ревенко
Анастасии Кирилловны Лукьяновой,
в замужестве Ревенко
"Ой, бедная избушка стояла край села,
а в той худой избушке – там вдовушка жила", –
так бабушка мне пела, январская метель
за окнами кипела…
Тверда была постель:
между стеной и печкой настил из горбыля,
под ним – тайник в дощечках, под тайником – земля
тихонечко дышала, пригревшись до весны
под тёплым одеялом снежнейшей белизны.
А наше-то – отброски, пестрядинка, лоскут,
их с каждой смены сёстры под кофтой волокут
и складно так сшивают в цветное полотно,
что и во тьме играет да радует оно;
та, что помладше – Валя, родившая меня,
та, что постарше – Надя, крестившая меня.
"Шли мимо два товарища, просились ночевать:
Пусти, пусти, хозяюшка, хоть ночку переспать!"
И к нам стучались, было, но всем одно в ответ
Кирилловна рубила: мол, в хате места нет,
и уходила плакать, хлестнув скобой, в чулан...
Дед мой родной Иаков и неродной Степан
с двух карточек взирали, жалеючи её,
на горькие печали, на вдовье житиё...
"Простите меня, люди, я с поля поздно шла,
я печку не топила, гостей я не ждала…"
Да, помню это поле.
На тысячи гектар
кладбище бабьей доли, болото да угар
работы агрегатной меж буряковых гряд,
безжалостный, бесплатный, затрудодневный ад!
Ещё ж своё хозяйство: чтоб прокормить детей,
скачи, Настасья, зайцем, трудись, не ешь, не пей,
паши, от боли воя, тяни, небога, гуж!
Своих-то только двое, приёмных – девять душ.
Но без разбору масти, Господь свидетель тут –
всех выходила Настя, все мамою зовут.
"Не хлопочи, хозяюшка, спасибо за приём,
мы ночку поночуем, а поутру уйдём!"
Поцеловав в затылок, гребла меня тесней
к себе…
Хоть печь остыла, мне жарко было с ней,
ладони, словно тёрки, шершавы и грубы
не разглядишь под коркой извилины судьбы.
"А где же муж и дети, где близкие твои?
Ведь тяжко жить на свете без ласки да любви!"
Всё было – да и сплыло…
Один её любил,
другого полюбила сама, хоть пил да бил.
Она девчонкой-крохой до нашего села
из Оренбурга пёхом с семьёй своей дошла.
Росточком невелика, сухая как чехонь,
и не царевна ликом, да словно в ней огонь,
горючей керосину лукьяновская прыть –
как Ревенкову сыну такую не любить?!
Уж он лелеял жинку, потворствовал ей так,
парадные ботинки пошил, он был мастак:
на крашеных подборах, старинных крепежах,
в китайках да узорах – иди, пляши, душа!
"Ой, в сорок первом годе, как началась война,
я мужа проводила, сыночка отдала", –
так выпевала горько, что вьюга, как вдова,
ломилась в ставень створки,
крича печаль-слова…
А дед-то мой Иаков с войны вернулся всё ж.
С одним отличным знаком – всадил сапёрный нож
фашист ему под печень молоденький, смеясь.
Прикрыться было нечем – вдохнул и рухнул в грязь…
"Мне в госпитале тужно", – и через месяц он,
кривой, худой, недужный, догнал свой батальон.
От Бохумилиц глинных на чешском бережку
до самого Берлина дошёл с дырой в боку!
Ни орденов, ни прочих…
Я как-то не спала –
и вдруг в архивах ночью медаль его нашла
простую:
"За отвагу".
На сайте Подвиг.ру.
И с этой вот бумагой за пазухой помру…
Обычный пехотинец не знал, что он герой.
Такой вот украинец был дед Иаков мой.
Да хрен бы на всё это!
Но фриц его убил:
дед прожил только лето – рак печени сгубил.
Хоть бабушка с развесу корову продала,
к профессору в Одессу супруга отвезла,
но врач лишь сгорбил спину, в приёмный выйдя зал,
и даже "цеппелины" трофейные не взял.
"Они наутро встали, в светёлочку зашли,
подарки доставали, с поклоном ей несли…"
Ох, нынче с горькой силой кляну себя, кляну –
что ж я не задарила тебя за ту войну,
добром не закидала!
Прости меня, молю…
И говорила мало, как я тебя люблю.
На память не спросила твой плюшевый жакет,
который ты носила не знамо сколько лет,
из чёрных штор советских, со вставкой голубой,
он счастьем моим детским пропах насквозь –
тобой…
"Она на них взглянула и вдруг всё поняла:
родные к ней вернулись, кого давно ждала!"
И я ждала – вот этой ликующей строки:
у нашего порога стояли мужики,
мужья, отцы и братья, деды и сыновья –
как Родина, как мати, всех обнимала я:
"Так обними же, жёнушка, ты мужа своего,
Прижми к груди ты, матушка, сыночка родного!"
Их невозможным счастьем охваченные,
мы
дышали тихо, часто
в тепле домашней тьмы...
Мир замирал посконный.
Лишь в тайнике порой
меж банок с самогоном шумел мышиный рой,
вертелся, грыз орехи,
вершил дела свои...
А под стрехой подвздошной
шуршали воробьи.
а в той худой избушке – там вдовушка жила", –
так бабушка мне пела, январская метель
за окнами кипела…
Тверда была постель:
между стеной и печкой настил из горбыля,
под ним – тайник в дощечках, под тайником – земля
тихонечко дышала, пригревшись до весны
под тёплым одеялом снежнейшей белизны.
А наше-то – отброски, пестрядинка, лоскут,
их с каждой смены сёстры под кофтой волокут
и складно так сшивают в цветное полотно,
что и во тьме играет да радует оно;
та, что помладше – Валя, родившая меня,
та, что постарше – Надя, крестившая меня.
"Шли мимо два товарища, просились ночевать:
Пусти, пусти, хозяюшка, хоть ночку переспать!"
И к нам стучались, было, но всем одно в ответ
Кирилловна рубила: мол, в хате места нет,
и уходила плакать, хлестнув скобой, в чулан...
Дед мой родной Иаков и неродной Степан
с двух карточек взирали, жалеючи её,
на горькие печали, на вдовье житиё...
"Простите меня, люди, я с поля поздно шла,
я печку не топила, гостей я не ждала…"
Да, помню это поле.
На тысячи гектар
кладбище бабьей доли, болото да угар
работы агрегатной меж буряковых гряд,
безжалостный, бесплатный, затрудодневный ад!
Ещё ж своё хозяйство: чтоб прокормить детей,
скачи, Настасья, зайцем, трудись, не ешь, не пей,
паши, от боли воя, тяни, небога, гуж!
Своих-то только двое, приёмных – девять душ.
Но без разбору масти, Господь свидетель тут –
всех выходила Настя, все мамою зовут.
"Не хлопочи, хозяюшка, спасибо за приём,
мы ночку поночуем, а поутру уйдём!"
Поцеловав в затылок, гребла меня тесней
к себе…
Хоть печь остыла, мне жарко было с ней,
ладони, словно тёрки, шершавы и грубы
не разглядишь под коркой извилины судьбы.
"А где же муж и дети, где близкие твои?
Ведь тяжко жить на свете без ласки да любви!"
Всё было – да и сплыло…
Один её любил,
другого полюбила сама, хоть пил да бил.
Она девчонкой-крохой до нашего села
из Оренбурга пёхом с семьёй своей дошла.
Росточком невелика, сухая как чехонь,
и не царевна ликом, да словно в ней огонь,
горючей керосину лукьяновская прыть –
как Ревенкову сыну такую не любить?!
Уж он лелеял жинку, потворствовал ей так,
парадные ботинки пошил, он был мастак:
на крашеных подборах, старинных крепежах,
в китайках да узорах – иди, пляши, душа!
"Ой, в сорок первом годе, как началась война,
я мужа проводила, сыночка отдала", –
так выпевала горько, что вьюга, как вдова,
ломилась в ставень створки,
крича печаль-слова…
А дед-то мой Иаков с войны вернулся всё ж.
С одним отличным знаком – всадил сапёрный нож
фашист ему под печень молоденький, смеясь.
Прикрыться было нечем – вдохнул и рухнул в грязь…
"Мне в госпитале тужно", – и через месяц он,
кривой, худой, недужный, догнал свой батальон.
От Бохумилиц глинных на чешском бережку
до самого Берлина дошёл с дырой в боку!
Ни орденов, ни прочих…
Я как-то не спала –
и вдруг в архивах ночью медаль его нашла
простую:
"За отвагу".
На сайте Подвиг.ру.
И с этой вот бумагой за пазухой помру…
Обычный пехотинец не знал, что он герой.
Такой вот украинец был дед Иаков мой.
Да хрен бы на всё это!
Но фриц его убил:
дед прожил только лето – рак печени сгубил.
Хоть бабушка с развесу корову продала,
к профессору в Одессу супруга отвезла,
но врач лишь сгорбил спину, в приёмный выйдя зал,
и даже "цеппелины" трофейные не взял.
"Они наутро встали, в светёлочку зашли,
подарки доставали, с поклоном ей несли…"
Ох, нынче с горькой силой кляну себя, кляну –
что ж я не задарила тебя за ту войну,
добром не закидала!
Прости меня, молю…
И говорила мало, как я тебя люблю.
На память не спросила твой плюшевый жакет,
который ты носила не знамо сколько лет,
из чёрных штор советских, со вставкой голубой,
он счастьем моим детским пропах насквозь –
тобой…
"Она на них взглянула и вдруг всё поняла:
родные к ней вернулись, кого давно ждала!"
И я ждала – вот этой ликующей строки:
у нашего порога стояли мужики,
мужья, отцы и братья, деды и сыновья –
как Родина, как мати, всех обнимала я:
"Так обними же, жёнушка, ты мужа своего,
Прижми к груди ты, матушка, сыночка родного!"
Их невозможным счастьем охваченные,
мы
дышали тихо, часто
в тепле домашней тьмы...
Мир замирал посконный.
Лишь в тайнике порой
меж банок с самогоном шумел мышиный рой,
вертелся, грыз орехи,
вершил дела свои...
А под стрехой подвздошной
шуршали воробьи.
* * *
в юродской простоте с улыбкой на губах
вишу я в пустоте сижу я на бобах
то душу подлечу – она и не болит
то к солнцу подлечу – оно и не палит
зимой – земля манит а небо – по весне
но всякий дерзко мнит что знает обо мне
и правду и враньё и вдовие вытьё
и явное житьё и тайное моё
а мне-то – от корней до маковки с птенцом –
самой всегда слышней – за сердцем за лицом
гул пламени стоит от ночи до зари –
так дерево горит бывает изнутри
оно как человек – сквозь нестерпимость мук
хотя б один побег любви пробьётся вдруг –
хотя б один листок окрасит хлорофилл
хотя б один цветок да будет миру мил
прозрения и боль страданье и грехи
всё вздето на глаголь всё брошено в стихи
огонь уж плавит плоть истлел телесный слой
увраж раскрыл Господь –
читатель главный мой
вишу я в пустоте сижу я на бобах
то душу подлечу – она и не болит
то к солнцу подлечу – оно и не палит
зимой – земля манит а небо – по весне
но всякий дерзко мнит что знает обо мне
и правду и враньё и вдовие вытьё
и явное житьё и тайное моё
а мне-то – от корней до маковки с птенцом –
самой всегда слышней – за сердцем за лицом
гул пламени стоит от ночи до зари –
так дерево горит бывает изнутри
оно как человек – сквозь нестерпимость мук
хотя б один побег любви пробьётся вдруг –
хотя б один листок окрасит хлорофилл
хотя б один цветок да будет миру мил
прозрения и боль страданье и грехи
всё вздето на глаголь всё брошено в стихи
огонь уж плавит плоть истлел телесный слой
увраж раскрыл Господь –
читатель главный мой
г. Москва