Зоя МЕЖИРОВА
ТАМ, В НЕЗАМУТНЕННОМ СВЕТЕ…
ЗАПИСКИ ОБ АРЛИНГТОНЕ
ЗАПИСКИ ОБ АРЛИНГТОНЕ
Иногда проезжая по тихим безлюдным улицам этого оставшегося для меня в прошлом пространства, я с тревогой ожидаю, что вот-вот проплывет мимо тот особняк.
Каждый раз я знаю, что могу увидеть ее, играющую у входа, или рядом, между частными домами, на кругу небольшой площади.
Я хочу этого и одновременно боюсь, потому что решила оставить в воспоминаниях и никогда не встречать.
Но, может быть, именно этот внутренний запрет, странным образом тая в себе противодействие, опять влечет меня к тем тихим улицам.
Сейчас ей уже 8, и я, наверно, ее не узнала б, потому что прошли долгие годы.
И все-таки, если бы тогда мне ответили на открытку, посланную в тот дом, — не было бы этого стихотворения. И между реальностью дней и той, в которой существуют строки, я без сожаления и даже с уверенностью выбираю их реальность.
Там, в ней, отсутствие надежды, как это ни странно звучит, оказывается благом, тем импульсом, который заставляет попытаться остановить ускользающие мгновенья Времени, чтобы уже навсегда ими владеть.
Каждый раз я знаю, что могу увидеть ее, играющую у входа, или рядом, между частными домами, на кругу небольшой площади.
Я хочу этого и одновременно боюсь, потому что решила оставить в воспоминаниях и никогда не встречать.
Но, может быть, именно этот внутренний запрет, странным образом тая в себе противодействие, опять влечет меня к тем тихим улицам.
Сейчас ей уже 8, и я, наверно, ее не узнала б, потому что прошли долгие годы.
И все-таки, если бы тогда мне ответили на открытку, посланную в тот дом, — не было бы этого стихотворения. И между реальностью дней и той, в которой существуют строки, я без сожаления и даже с уверенностью выбираю их реальность.
Там, в ней, отсутствие надежды, как это ни странно звучит, оказывается благом, тем импульсом, который заставляет попытаться остановить ускользающие мгновенья Времени, чтобы уже навсегда ими владеть.
* * *
Рейчэл-Элизабэт Гомберг
Убежала моя собака
И не возвратилась обратно.
Почему не вернулась, не знаю,
Знаю только — меня любила.
До этого дочь-малолетка
С характером сильным и строгим,
Независимым с раннего детства,
Едва закончила школу,
Сразу вышла замуж в Неваде,
Что на другом полушарье.
Стул у старого инструмента,
На котором она играла,
Мне все не давал покоя.
Вскоре, в субботний вечер,
Сразу же после событий
В ту осень названных путчем,
В госпитале от инфаркта
Остановилось сердце
Бабушки. Добротою
Никто не мог с ней сравниться,
(Во сне ушла, как святая,
От старости и печали),
Переживя лишь на день
Партию коммунистов
(Ее тогда запретили),
В которой была полвека,
В которую верила свято.
Последнее, что дала мне, —
Список с днями рождений
(Почерк слабый, нетвердый),
Прося не забыть поздравить
Родственников и соседку.
Мне сон когда-то приснился:
Квартира моя пустая,
Нет мебели, книг, посуды,
И какие-то люди поспешно
Роются на антресолях,
Унося последние вещи.
Потери, — вы скажете. Да, потери.
Катастрофа, — добавите. Катастрофа.
И вот я в стране далекой,
Что на другом полушарье,
Не понимая правил
Жизни чужой и новой,
Холода отношений
И отстраненных улыбок.
К тому ж большинство знакомых,
Их здесь и так-то немного,
Не слишком хотели общаться,
А некоторые исчезли
Совсем на долгий период,
Так как для них была я
Чем-то даже опасна —
А вдруг о чем-то попросит…
Черное вязкое солнце
Удушливого Арлингтона
С восхода и до заката
Светило мне постоянно
Сквозь месяцы и недели.
Субботы и воскресенья —
Мои выходные были.
Я в молл убегала яркий,
Где скопище магазинов,
И одиноко бродила,
Разглядывая витрины,
Развешенные товары,
Людей и страны повадки.
Но надо было обратно
К вечеру возвращаться,
В комнаты нелюбимой
Странную обстановку,
В ее неприют пустынный,
В дом, где была не нужна я.
Но было другое Светило
В тот год для меня на небе,
Сквозь черный зловещий жемчуг
Солнца над Арлингтоном
Сиявшее безмятежно.
Прекрасный младенец, Рэйчел,
Четвертое поколенье
Бежавших из мрака погромов.
Рахиль, мой цветок тишайший,
Как желтый нарцисс в стакане,
Что цвел у окна поодаль,
Сидевшая в креслице белом,
Которое я порою
Любила на стол поставить
В просторной прохладной кухне
И так на нее любоваться.
Я знаю теперь — та встреча
Была предопределенной.
Во времени том, в том месте,
На этой Земле увидеть
Должны мы были друг друга.
Она, как цветок безмолвный
На длинном столе кухонном,
Глядела сквозь плотные стекла
На листья, траву, машины,
Мчавшиеся по дороге
В тяжелом и влажном зное.
Может, мечтала о чем-то,
Может быть, вспоминала,
Что было с ней до рожденья.
А если ее окликну
И что-то скажу с любовью, —
То сразу мне отвечала
Своей неземной улыбкой.
Задумчивость глаз глубоких
С миндалевидным разрезом,
Совсем как у Одри Хэпберн,
Вдруг вспыхивала весельем,
И все существо светилось
До полного самозабвенья.
Цветок — беззащитная нежность,
Достоинства ритм неспешный.
Вот этим и схож, пожалуй,
С прекрасным младенцем Рэйчел.
И зло цветку не знакомо.
Гармония зла не знает.
А вот для чего он нужен —
Никто ответить не сможет.
Высокое совершенство.
Неслышной музыки звуки.
И вечное Таинство Таинств.
И все ж — беззащитная нежность.
И ароматами схожи
Младенец с цветком во многом.
О, это страшная сила,
Она и беззвучно может
Сказать, о чем и словами
Могущественнейшей речи
Порой вовек не расскажешь.
Мой дивный тихий младенец
С благоуханной отрыжкой,
С самозабвенной улыбкой,
Ты долго меня спасала
В моем глухом заточенье,
В моем одиночестве звонком,
Режущем острым алмазом.
Чем на благодать отвечу?
Мое пребыванье в доме
У края площади круглой,
Стоявшем вплотную к дороге
На подступах к Вашингтону,
Заканчивалось. Но, впрочем,
Я знала о сроках заране.
Я долго плакала ночью
О том, что теряю Рэйчел.
Смущенные к ней приезды?
Редкие посещенья?
Они разрывали б сердце.
Поэтому я решила
В том доме не появляться
И навсегда запомнить
Ее младенцем молочным,
Чтоб в памяти лабиринтах,
Извилистых и глубоких,
Она такой и осталась.
Прошло немалое время.
Многое изменилось.
Не топчется жизнь на месте.
Но как-то перебирала
Записки об Арлингтоне,
И с неодолимой силой
Меня повлекло обратно.
Решила черкнуть открытку
Владельцам просторного дома
В районе тихом и сонном
На подступах к Вашингтону.
Нашла подходящий случай.
(Какой-то праздник был близко.)
Я долго ждала ответа,
Отчетливо сознавая,
Что он не придет, конечно.
Все так и случилось, Рэйчел.
Ну, что ж, все к лучшему даже.
Тогда-то я и решила
Записки об Арлингтоне
Перевести на английский.
Когда-нибудь ты прочтешь их.
Там, в незамутненном свете
Ниспосланной благодати,
В блаженстве Любви высокой,
Спасенная ею за что-то,
Опять я буду с тобою.
И не возвратилась обратно.
Почему не вернулась, не знаю,
Знаю только — меня любила.
До этого дочь-малолетка
С характером сильным и строгим,
Независимым с раннего детства,
Едва закончила школу,
Сразу вышла замуж в Неваде,
Что на другом полушарье.
Стул у старого инструмента,
На котором она играла,
Мне все не давал покоя.
Вскоре, в субботний вечер,
Сразу же после событий
В ту осень названных путчем,
В госпитале от инфаркта
Остановилось сердце
Бабушки. Добротою
Никто не мог с ней сравниться,
(Во сне ушла, как святая,
От старости и печали),
Переживя лишь на день
Партию коммунистов
(Ее тогда запретили),
В которой была полвека,
В которую верила свято.
Последнее, что дала мне, —
Список с днями рождений
(Почерк слабый, нетвердый),
Прося не забыть поздравить
Родственников и соседку.
Мне сон когда-то приснился:
Квартира моя пустая,
Нет мебели, книг, посуды,
И какие-то люди поспешно
Роются на антресолях,
Унося последние вещи.
Потери, — вы скажете. Да, потери.
Катастрофа, — добавите. Катастрофа.
И вот я в стране далекой,
Что на другом полушарье,
Не понимая правил
Жизни чужой и новой,
Холода отношений
И отстраненных улыбок.
К тому ж большинство знакомых,
Их здесь и так-то немного,
Не слишком хотели общаться,
А некоторые исчезли
Совсем на долгий период,
Так как для них была я
Чем-то даже опасна —
А вдруг о чем-то попросит…
Черное вязкое солнце
Удушливого Арлингтона
С восхода и до заката
Светило мне постоянно
Сквозь месяцы и недели.
Субботы и воскресенья —
Мои выходные были.
Я в молл убегала яркий,
Где скопище магазинов,
И одиноко бродила,
Разглядывая витрины,
Развешенные товары,
Людей и страны повадки.
Но надо было обратно
К вечеру возвращаться,
В комнаты нелюбимой
Странную обстановку,
В ее неприют пустынный,
В дом, где была не нужна я.
Но было другое Светило
В тот год для меня на небе,
Сквозь черный зловещий жемчуг
Солнца над Арлингтоном
Сиявшее безмятежно.
Прекрасный младенец, Рэйчел,
Четвертое поколенье
Бежавших из мрака погромов.
Рахиль, мой цветок тишайший,
Как желтый нарцисс в стакане,
Что цвел у окна поодаль,
Сидевшая в креслице белом,
Которое я порою
Любила на стол поставить
В просторной прохладной кухне
И так на нее любоваться.
Я знаю теперь — та встреча
Была предопределенной.
Во времени том, в том месте,
На этой Земле увидеть
Должны мы были друг друга.
Она, как цветок безмолвный
На длинном столе кухонном,
Глядела сквозь плотные стекла
На листья, траву, машины,
Мчавшиеся по дороге
В тяжелом и влажном зное.
Может, мечтала о чем-то,
Может быть, вспоминала,
Что было с ней до рожденья.
А если ее окликну
И что-то скажу с любовью, —
То сразу мне отвечала
Своей неземной улыбкой.
Задумчивость глаз глубоких
С миндалевидным разрезом,
Совсем как у Одри Хэпберн,
Вдруг вспыхивала весельем,
И все существо светилось
До полного самозабвенья.
Цветок — беззащитная нежность,
Достоинства ритм неспешный.
Вот этим и схож, пожалуй,
С прекрасным младенцем Рэйчел.
И зло цветку не знакомо.
Гармония зла не знает.
А вот для чего он нужен —
Никто ответить не сможет.
Высокое совершенство.
Неслышной музыки звуки.
И вечное Таинство Таинств.
И все ж — беззащитная нежность.
И ароматами схожи
Младенец с цветком во многом.
О, это страшная сила,
Она и беззвучно может
Сказать, о чем и словами
Могущественнейшей речи
Порой вовек не расскажешь.
Мой дивный тихий младенец
С благоуханной отрыжкой,
С самозабвенной улыбкой,
Ты долго меня спасала
В моем глухом заточенье,
В моем одиночестве звонком,
Режущем острым алмазом.
Чем на благодать отвечу?
Мое пребыванье в доме
У края площади круглой,
Стоявшем вплотную к дороге
На подступах к Вашингтону,
Заканчивалось. Но, впрочем,
Я знала о сроках заране.
Я долго плакала ночью
О том, что теряю Рэйчел.
Смущенные к ней приезды?
Редкие посещенья?
Они разрывали б сердце.
Поэтому я решила
В том доме не появляться
И навсегда запомнить
Ее младенцем молочным,
Чтоб в памяти лабиринтах,
Извилистых и глубоких,
Она такой и осталась.
Прошло немалое время.
Многое изменилось.
Не топчется жизнь на месте.
Но как-то перебирала
Записки об Арлингтоне,
И с неодолимой силой
Меня повлекло обратно.
Решила черкнуть открытку
Владельцам просторного дома
В районе тихом и сонном
На подступах к Вашингтону.
Нашла подходящий случай.
(Какой-то праздник был близко.)
Я долго ждала ответа,
Отчетливо сознавая,
Что он не придет, конечно.
Все так и случилось, Рэйчел.
Ну, что ж, все к лучшему даже.
Тогда-то я и решила
Записки об Арлингтоне
Перевести на английский.
Когда-нибудь ты прочтешь их.
Там, в незамутненном свете
Ниспосланной благодати,
В блаженстве Любви высокой,
Спасенная ею за что-то,
Опять я буду с тобою.
* * *
Первоначально строка значило укол.
Из словарей
Из словарей
Володя мой Соловьев,
Флейта, узел русского языка,
Бесшабашно-точных
Нью-Йоркских рулад соловей,
Завязывающий Слово в петлю,
От которой
Трепещет строка,
Становясь то нежней, то злей.
Вокруг никого,
Поговорить уже не с кем,
Среди небоскребов —
Один.
Но если и так,
Что бы там ни было —
Господин,
Сам себе
И отец,
И блудный
Подсудный сын.
Держитесь, Володя,
Делать нечего,
Такие вот времена.
Волна отбросила,
О скалы расшибла,
Отлива, прибоя
В этом вина.
Но все прибывает, питает
Никем не отобранный
Плавный мощный язык.
Знаю, что только к нему
Вплотную,
Как живительному
Источнику,
И приник.
Никого нет вокруг.
Страшно. Пустынно.
Но Библия на столе.
Перед работай читать
И дурные мысли
Умчатся на помеле.
Да вот еще кот-мудрец,
Сбоку у книг примастился,
Смотрит взглядом
Всех континентов
И всех времен,
И не отводит глаза…
Какая нам разница, Володя,
Что за погода
И что за день,
Слабый свет
Неслышной луны
Или беснующаяся гроза?
Пейте живительный
Горький напиток,
Дивный язык
Далекой, бездонной,
На время канувшей
В топи сказок
Или исполнившихся
Предсказаний
Сонной покорной страны.
Там травы благоухают
И веют отравой,
И выходы из потерь
Почти уже не видны.
Но все еще
Вещая птица Сирин
Властительно в темной
Беззвездной ночи поет
И призывает
Над материками
Необозримый,
Незримый,
Неутолимый
Строки
Победный полет.
ЧУЖОЙ РЯЗАНСКОЙ МАТЕРИ
Если
Я и теперь
О тебе
Ничего не скажу,
Если
Молчанья преступного
Не перейду межу, —
Останется
Это утро
Навечно
В слепых потьмах,
Расколется небосвод
И день
Обратится в прах.
Обеспеченье твое
За годы и годы труда —
Мой душный,
Мой задохнувшийся стыд.
Как оградить мне тебя
От этих черных
Последних обид?
Работала,
Страну поднимала,
Пятилеток план завершала
В положенный срок.
И вот он —
Бесстыдно предложенный,
Искореженный
Жизнью итог.
Прости меня,
Что тебе ничем
Не могу помочь!
Тебя я не знаю,
Но тоже —
Кровная твоя дочь.
Отчаянье посылаю
В просторы
Задумчивых, медленных,
Твоих певучих рязанских полей.
Не принимай,
Не впуская,
Остановив у скорбно,
У отчужденно
Закрытых
Своих дверей.
В ИТАЛИИ, НА ОСТРОВАХ…
Уникальную библиотеку злодейски убитого в Москве поэта-лирика Виктора Гофмана задумано перевезти в Адриатику, где близкими друзьями будет основан его музей.
В Италии, на островах,
Плющом зелено-ядовитым
Палаццо темные повиты.
Туда, в ту даль,
Слетятся стаями навеки
Тома твоей библиотеки.
Взмахнут крыла
Страниц прочитанных нетленных
Под прошлым ветром дней мгновенных.
Как птицы в дождь,
Распределяться в ряд на полках.
Теперь тебе в них мало толку…
И день чужой
Начнет шуршать волною мутно,
И ветренно и бесприютно.
Зачем тогда,
Прикрывшись горечью улыбки,
Ты все же прожил те ошибки…
И вот душа,
Крича, как чайка над волнами,
Все здесь, и горестно меж нами.
И отзыв глух.
Читатель временем остужен.
Твой дивный стих почти ненужен.
Теперь тебе
Неважно в чьих скитаться странах.
И Адриатика в туманах…
Декабрь 2015 г.
СЮЖЕТ
Темна, как ночь.
В прическе черный бант.
В «тойоте» черной —
Черный бриллиант.
Чтоб не впустить
Сожженный солнцем день,
На стеклах дымка
И в салоне тень.
В кварталы гетто
Кто тебя занес,
Тигрица джунглей
И царица грез?
Прости мне жалкой
Ревности недуг,
Он был в твоих
Лианах гибких рук.
Из мрака глаз
Верховных бурь приказ,
Насмешка ливней,
Музыка проказ.
Твою слепую
Волю возлюбя,
Что жизнь ему,
Коль нету в ней тебя.
Туманны стекла.
Приоткрылась дверь.
Выходит он.
Ему, как всем, не верь.
Вы встретитесь,
Конечно же, еще.
Он на тебя
Взглянул через плечо.
И вот к подьезду
Медленно идет.
Что было —
Для него уже не в счет.
И выключая
Тающий мираж,
Взмывает в лифте вверх
На свой этаж,
Берет мобильник
Твердою рукой
И вызывает снова
Номер мой,
Того не зная,
Что уже сюда
Чуть раньше прикатила,
Чем всегда,
И что все это время, —
Как во сне,
В машине, на парковке,
В стороне…
Мучительных минут
Невольный страж…
Накладывая, впрочем,
Макияж.