Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»



ОГНИ КУЗБАССА



ВИТАЛИЙ КРЁКОВ



КРЁКОВ Виталий Артемьевич родился в 1946 году в Бийске. Работал на стройках. Печатался в журналах “Москва", “Наш современник", “День и ночь", “Огни Кузбасса". Автор четырёх поэтических сборников. Член Союза писателей России. Живёт в Кемерове.


ЦАРСТВО БОЖИЕ



РАССКАЗ

С пенсионки баба Тася перво-наперво брала пол-литра водки и серый зельц. И уже потом — пару пачек растительного сала, минтай и другие “де­ликатесы”, а картошка, капуста, помидоришки, выжившие в озверевших сорняках огорода, давали половину основы питания. Табак баба Тася кури­ла самый дешёвый. Он был крепок, малодымен, плохо насыщал душу, по­этому курить его приходилось часто.
Последние две зимы баба Тася жила одна и была полновластной хозяй­кой ветхой избы, которая стремительно уходила в небытие. Многие избы, что были покрепче, и то смыло время. И всё примерно так, как у Шуры Гайнулиной. Сама умерла, сыновья — и старший, и младший — по тюрьмам си­дят. А дальше сломали замки, развалили печь, выбили рамы, сорвали полы, разрушили стены, завалили мусором из больницы. Санитарки выбросили па­ру анатомированных собак с перевязанными бинтами лапами. Нижние Зареч­ные снесли как-то враз и чисто. Всем дали новые квартиры в панельных до­мах и общежитиях-“семейках”. Провели центральную теплотрассу. Там, где кипела весь советский период жизнь, всё стало исчезать из памяти вместе с вопросом: “А были вы? А жили вы?” И ответом: “И не были! И не жили!”
Баба Тася открывала свои многолетние тайны сестре Анне. Говорила о своём последнем муже, Володеньке. Он у неё и в тюрьму не садился, и ма­стера не порубил, а просто бросил её тогда в Рубцовске. Рассказала про со­седа Фёдора и про не любившую его тёщу, которая ненавидела его и бабу Тасю за то, что Фёдор заходил к ней и они вместе выпивали. Как-то баба Тася стала худеть и терять силы, всё поговаривая: “Я ем, а меня еда ест”. Мать девахи, которая в то время жила у Таси, заметила такое дело и сказа­ла, что её “скурочили”, обещала поправить. И поправила молитвами да обе­регом, который заставила носить при себе.
Однажды тёща Фёдора, копаясь в огороде, на котором не было избы, увидела Тасю и сказала ей:
—    Смотри-ка, ещё жива!
—    Да, вот живу, — смиренно ответила баба Тася.
—    А я ведь тебе на год делала, — зло заявила тёща Фёдора.
И баба Тася вспомнила золу, насыпанную у крыльца, при выходе из ка­литки и в огороде.
Фёдор, приходивший совместно распить бутылку водки, хмелея, пел песни, а однажды, озверев, с пеной у рта нещадно изломал бабу Тасю и не­медленно ушёл. Она обо всём мужественно молчала. И только когда не ста­ло тёщи и затерялся Фёдор, проговорилась сестре о последней тайне, кото­рая душила её. Это было и последнее лето её жизни.
Первые две недели сентября последнего в жизни бабы Таси года были сырыми и холодными. Уже не пойдёшь по-летнему в пиджачке, надевай сви­тер да плащ, лёгкое пальто да кофту. В пятницу второй недели сентября ба­ба Тася ходила в продуктовый магазин “Русское поле” за суповым набором. Там и увидела свою родственницу Степаниду Бударину, тётку по третьей ли­нии родства, ровесницу своего поколения. Тётка Степанида сообщила, что сын Юрка умер от сердечной недостаточности год назад, приглашала в суб­боту приходить помянуть страдальца. Вы думаете, баба Тася отказалась? Да ничуть! Наоборот, позаботилась прийти пораньше, да и другие лица, кото­рых позвали, никогда не опаздывали, а приходили, как и баба Тася, порань­ше и ждали. Так как покойный Юрка жил с матерью Степанидой на первом этаже в однокомнатной квартире, то ждали на лавках во дворе, где накра­пывал дождь и было холодновато. Баба Тася, ожидая приглашения к столу, не на шутку перемёрзла и была уже не рада ничему. Хотела пойти на про­спект да погреться в продуктовом магазине, но, наконец, позвали к столу.
Воскресным вечером приходил племянник Артемий с Гришей Тимофеенко, с которым вместе учились в далёком детстве. Гриша переживал каприз нынешней своей сожительницы, а так как у неё в настоящее время обитали только что освободившиеся братья-“тюремщики”, жить стало совсем невмо­готу. Артемий упросил бабу Тасю оставить переночевать Григория, обещая вино и хорошую закуску.
В понедельник баба Тася заболела основательно. Ходила к ней жена Ар­темия, ходила его мать. Баба Тася говорила сестре, что теперь уже не до вы­здоровления, говорила, что раньше, сколько ни болела, да не так тяжело. Приходила врач, признала двухстороннее воспаление лёгких, но даже в боль­ницу не отправила. Артемий решил попроведывать тётку по окончании рабо­чей недели. Он рассудил, что да, тётка болеет, кашляет, но ведь к больной ходят: протапливают печь, предлагают горячую пищу. Да и сама больная не хотела умирать внезапно: надо, на худой случай, недельку поболеть.
В четверг перед обедом на территории базы, где работал Артемий, по­явилась его жена. Артемий понял, в чём дело. На это время душа у него сра­зу ослабла, стала как у ребёнка от мысли о смерти.
—    Что, умерла? — спросил он жену.
—    Да, умерла, — ответила она.
Артемию хотелось по первому чувству побежать, засуетиться, дескать, помогите моему горю. Но голос в пространстве сказал: “У всех умирают, все хоронят и не кричат”. Это успокоило Артемия, и он, предупредив начальст­во и взяв отпуск на два дня, поехал с женой на Заречную.
В избушке на Заречной было тепло и уютно и как-то приятно по прихо­ду с улицы, где сыплет дождь, осенние просветлённые лужицы и бедная сми­ренная красота. Скончалась баба Тася под утро, незадолго до прихода сест­ры. Когда сестра трогала, тормошила с вопросом — жива ли, мёртвая, — постель была ещё тёплой. Сестра ещё с вечера собиралась остаться с боль­ной на ночь, но та стала отговаривать, мол, если умрёт, то что сестра ночью делать станет. Попросила только оставить открытой дверь.
Когда пришёл Артемий, соседки уже обмыли покойницу, одели в чистое, бедное, уложили на лавку. Казалось, что это не баба Тася, а причёсанная школьница, собравшаяся учиться жить по-новому. Артемий чуть всплакнул от мысли, что мало пожила баба Тася полноправной хозяйкой в этой ветхой избушке. Обмерив клеёнчатым метром покойницу, поехал к столяру, рядом с которым трудился, заказывать домовину. Доски просить не стали, а просто пошли со столяром к котельной, которая не работала, а угольный склад око­ло неё был огорожен фрагментами забора. Его расхищали на мелкие нужды с тех пор, как перешли на центральное отопление. За наружной частью за­бора давили бездомных собак — на унты. То тут, то там валялись ободран­ные мумии. Доски от забора, прослужившие не менее полутора десятков лет, были серенькие, прокалённые солнцем. Домовина получилась мировая. Толь­ко вот Артемий размер взял с запасом, да и столяр дал прибавку, в итоге по­лучилась широкая коротышка. Артемий рассчитался со столяром, попросил своего начальника отвезти домовину. Тот до самого вечера ходил по своим делам, а когда стало совсем темнеть, собрался ехать на своём прорабском грузовичке. Не было креста. Артемий просил выписать немного бруса, но за- вскладом объяснила, что лес на сторону не выписывают и даже не продают. Ещё за дерзкое хищение досок с забора мастеру не поздоровится.
Гроб и вправду оказался очень широким, необходимо было сужать, стё­сывать с основного массива немалую часть. Но стало темно, и пошёл дождь, решили привести в порядок рано утром и заодно смастерить крест.
Делать крест Артемий пошёл в столярку областного худфонда, что на главном проспекте. Там была и древесина кедровой сосны — брус, толстые плахи значительной ширины. В столярной мастерской работали резчики, ба­гетчики, рамщики. В то утро на месте находилось трое. Договорились: каж­дому по пол-литра водки с закуской. Послали в спецмагазин Артемия. За время, что ушло на стояние в очереди, благодетели спроворили крест — точную копию креста, на котором страдал Спаситель, а не какую-нибудь крест-часовенку. Артемий поднял крест. Он был немного легче кислородно­го баллона, а кислородный баллон в армии он всегда носил сам и никого не просил в помощники. Крест с проспекта на Заречную решил донести тоже сам, потихоньку, с передыхом. Бесплатно никто не повезёт. А деньги оста­лись очень небольшие: на катафалк да на поминки. С тем и вышел, пересе­кая полотно проспекта. Подул ветер с мокрой сыпью, крест, обёрнутый плот­ной бумагой, превратился в парус. Артемия водило из стороны в сторону. Сердце сильно стучало. Бумага, державшаяся на канцелярских кнопках, со­рвалась крупными клочьями и уже не скрывала столь необычную ношу.
После обеда приехали сестры из Курагино, Нина и Зоя, по сластолюбию отца — с большим перерывом в возрасте: последняя моложе старшей сест­ры где-то лет на сорок. Курагинские привезли мёд, рыбу — крупного хари­уса и озёрного линя. Спросили мясорубку накрутить мясо на фарш.
Сосед, шофёр Володя, договорился с машиной. Галя Шакулова твёрдо пообещала послать своих застоявшихся мужчин с утра копать могилу.
Ко дню похорон баба Тася свяла, как без воды полевой цветок, и Арте­мий молил хоть что-нибудь довезти до погребения. Установилась тёплая — прощальной осени — погода.
—   Место хорошее. Какой простор, — вслух сказала сестра Зоя, что на десять лет была моложе сестры Таси.
На сорок дней баба Тася предстала перед племянником Артемием, кото­рого больше всех любила, в холодном водянистом эфире с такой пронзитель­ной ясностью, которой никогда не было при её земной жизни. Она ничего не говорила, а только виделась.
—   Ты чего здесь? — буднично спросил Артемий. — Мы ведь тебя похо­ронили. Как-то неудобно ходить к нам, маячить.
Видение исчезло. Избушку после сорока дней заняла дочь соседки с му­жем. Соседка эта хорошо помогла на похоронах.



Прошло лет десять. Ниже по остаткам Первой Заречной начали строить добротные дома. На остатках Второй, что была ближе к забору областной больницы, всё хирело и ничего не возводилось. Только множились металли­ческие гаражи, поставленные владельцами машин незаконно, нахально. В этих глухих местах вели себя, как дома, бродяги, наркоманы, выдирая всё огородное, выискивая незрелые головки мака. Дочь соседки уже в избе не жила. У неё ночью с перепоя не проснулся муж, а саму позднее забил зек- сожитель. Так и лежала мёртвая между грядок.
Артемию, племяннику бабы Таси, интересно было бы узнать, что снит­ся по ночам олигархам, когда их мозги не в своей воле. Ведь всего у них в достатке: и детишкам на молочишко, и барбекю на земельных полянах, и бабья при саунах и бассейнах. Но не видел он их, олигархов, не вышло поспрашивать.
Одно дело — воцерковлённый народ. Там свет, бессмертное начальство, заслужившее свой чин духовными подвигами, там не речное течение жизни, а океан непреходящий. Кто это понимает, не станет завидовать толстосумам. Много нужно трудов, чтобы быть в этой единой семье, чтобы с упоением в душе перекреститься. И невольно скажешь: “Научи меня, Боже, молить­ся, научи Тебя, Боже, любить!”
Другое дело — Артемий. Всегда перед получкой, когда живёшь на копе­ечном существовании, когда грызёт нужда, снится работа грязная, неинте­ресная. Снятся по ночам ветхие избы, по которым плутает он из комнаты в комнату, из убогости в убогость, опасаясь быть захваченным хозяевами. В одном из печальных повторений этих снов и уж точно перед получкой Ар­темию привиделось погребное кладбищенское существование. И никаким здесь пляжем и не пахло, а люди бродили в непроглядной ночной темноте. Артемий признал бабу Тасю по тихому свету её лица. Она сказала, что все ищут своих, о ком вспоминают. На вопрос Артемия о том, как ей здесь жи­вётся, она поведала, что приставлена к детям на послушание и нет никако­го послабления от мучений.
—   Было бы легче, если бы Емелька Пугачёв помогал, а не бунтовал и не смущал людей разбойничать.
—    А царство Божие не открывалось? — полюбопытствовал Артемий.
—   Нет, — ответила баба Тася. — Редко, когда ангел пролетит высоко­высоко, вроде светлее станет. Я тебя попрошу, Артемий, молись за меня. Я ведь тебя всю жизнь любила. Молись!
И опять во время очередного беспокойства от неопределённости при за­держании получки Артемию предстала Вторая Заречная. Идёт он по Зареч­ной, где гаражи да редкие уцелевшие избы в непролазном снегу, сугробы сахалинские. Видит соседа Володю и просит у него лопату. Сосед молча при­нёс лопату, и Артемий по крепкому снегу прошёл до многострадальной из­бы — избы бабы Таси. Раскопал вход и, так как дверь была не на замке, вошёл в избу. В избе, судя по кружкам плиты, топилась печь, морщинистые стены и потолок покрыты свежим набелом. На сундуке сидела чистая и спо­койная баба Тася, будто школьница, готовая к познанию новой жизни. И не хотелось ни спрашивать, ни вспоминать, ни говорить. И хотя окна избы за­леплены снегом, в комнате достаточно светло. Артемий зашёл в комнату и увидел под потолком узкую во всю стену щель от того, что где-то ещё дер­жалось, а где-то осело от ветхости, от времени. Из щели исходила такая глу­бокая всечеловеческая лазурь, что у Артемия задрожали губы, и он заплакал. Только тогда баба Тася молвила: “Это ты отмолил мне у Бога благодать, пле­мянничек”.