Русская философия имеет одну особенность: она возникает за пределами философии, то есть возникает как литература. Русская философия – это литература. О состоянии дел в русской философии мы узнаём по писателям. Символ русской философии – В. Розанов.
Если бы русская философия возникла сразу как философия, то она ничем бы не отличалась от европейской метафизики и нам не нужны были бы видения Соловьёва, благодаря которым русская философия стала существовать как философия. Мы бы до сих пор подсматривали за тем, что делается в философии в Европе, и нам не пришло бы в голову присматриваться к самим себе.
Русская философия началась с радикализма в письмах Чаадаева и закончилась радикализмом в литературных экспериментах обэриутов. Чаадаев – писатель, который ничего не написал, но успел сказать, что он думает о России, с какой-то немыслимой ранее точки зрения. Поэтому его назвали философом.
Хармс – не писатель, хотя он и писал рассказы для детей, и поэтому его назвали детским писателем. Но детям нравятся страшилки и всякая звонкая ерунда. Например, "кокон, фокон, зокен, мокен". Или: "Я от хаха и от хиха я от хоха и от хеха еду в небо как орлиха отлетаю как прореха". Ведь это бессмыслица, но им весело.
Хармс не изображает нравы. Он, как, например, в "Лапе", ничего не описывает. Он не писатель. Он концептуалист, то есть он философ. Его тексты невозможно читать. У него нет героев. У него нет логики. У него детский взгляд на мир. В его сочинениях некому сопереживать. Его тексты нужно осмысливать. "Я творец мира, и это самое главное во мне", – писал Хармс. Интеллигибельность обэриутов не нуждается в читателях. Она нуждается в рапсодах. В чтении вслух. Она обращена к детям и философам.

В 20-е годы ХХ века литературная Россия жила в эпоху манифестов. Борьба между литературными группами шла не на жизнь, а на смерть. Искусство, полагал Хармс, стоит в ряду первой реальности, оно создаёт мир и является его первым отражением. "Я думал о том, – писал Хармс в одном из писем, – как прекрасно всё первое! Как прекрасна первая реальность". Слово "первое" считается Хармсом определяющим для искусства. Искусство – это не культура, ибо культура определяется словом "второе". Для первого нет закона, нет нормы. Первое – это хаос беззакония. Для второго есть законы и нормы. Второе – это порядок. Искусство всегда антикультурно, ненормально, бессистемно. Культура держится культурой быта. У обэриутов не было этой культуры. В 20-е годы творчество спонтанно пульсировало, путая нормы, пересекая границы асоциального.
В "Манифесте ОБЭРИУ" заявлено два принципа. Во-первых, обэриутов интересуют формы мира, сложившиеся до языка. Им нужен "чистый мир", не замученный языком, не закутанный в тину "переживаний" и "эмоций". Чтобы получить этот мир, обэриуты намерены были вгрызаться в сердцевину слова, полагая, что там они найдут не формы выражения, не формы высказывания о себе вещей, а формы их существования. Например, можно сказать: "Мы без вас соскучились". Но это очень абстрактное высказывание. Гораздо конкретнее будет сказать так: "Мы без вас соскрючились". Так мы выразим зримую форму существования. Или можно сказать: "Бедные слова оправдания", а можно – "Бледные слова оправдания". В последнем случае видна форма существования в цвете.
Во-вторых, обэриуты уверены, что логика не обязательна для искусства. Более того, логика – это прежде всего языковая неправда мира. Мир нелогичен. Он текуч и не помещается в слово, действие или предмет. Хармс пишет: "Один человек думает логически; много людей думают ТЕКУЧЕ… Я хоть и один, а думаю ТЕКУЧЕ". Чтобы поймать ускользающий от логики мир, нужно расширить смысл предмета, слова и действия. "Ощущать мир рабочим движением руки, очищать предмет от мусора стародавних истлевших культур – разве это не реальная потребность нашего времени? Поэтому и объединение наше носит название ОБЭРИУ – Объединение Реального Искусства".
Обэриуты готовы отказаться от сюжета, темы, фабулы, чтобы отказаться от житейской логики и найти другую логику – театральную или поэтическую. Искусство не изображает, а воображает. Министр на сцене должен ходить на четвереньках и выть, а русский мужик – произносить длинную речь на латыни. Почему? Потому что это неожиданно, это "вдруг", которое заставляет тебя вздрагивать. Это то, без чего нет театра и кино.

Поздний авангард – не значит последний. После авангарда был ещё и археоавангард, в котором литературные эксперименты с языком закончились радикальным философским жестом – выбрасыванием языка и обнаружением немоты дословного.

Литература обэриутов – это отчаянный философский жест русских интеллектуалов в попытке помыслить неязыковое в языке.