Который год, который век подряд
Над городом влюбленные парят.
А я сама была той вечной Беллой
В каштановых кудрях и c узким телом.
И я была как воск в твоих руках
В клубившихся над нами облаках.
Припавши головой к груди твоей,
В измятом платье цвета всех морей,
И я роняла туфельку с ноги
На чьи-то океаны и пески,
Манжетой зацепив за Нотр-Дам,
Пролетных птиц зовя по именам…
Наш Витебск сложен, пышен и богат:
Он снова громоздит – за рядом ряд –
Лачуги из бетона и стекла.
В одной из них я, помнится, жила
За прутьями своих сплетенных строк.
Меня хранил надежно потолок
От глупости полетов – и дождя.
Я счастлива была тогда, летя.
Вдыхая ветер, пахнувший тобой,
И бархат блузы чувствуя щекой.
Я знаю – ты напишешь в свой черед
Сухою кистью встречный город тот.
Банк и отель, бордель и стадион…
Дневной азан или вечерний звон,
Минхa1 иль месса – вряд ли различишь.
В круговороте следствий и причин
Я медленно седею на лету,
Вкруг сердца осязая пустоту.
Наш Витебск прожит, выжат и в прокат
Сдается – всем желающим подряд.
Но фреска да хранит парящих нас...
Прошу: живя хотя б еще сто раз,
Женясь, плодясь и пополняя счет,
И беспокоясь глории насчет,
Нравоуча детей, грубя врачу –
Не отдавай забвенью-палачу
Ты бедной Беллы смутные черты…
Но знаю я –
меня уронишь ты.

Милый мой призрак –
что тут расскажешь?..
Жизнь после жизни, в общем, все та же.
В кущах прибраться,
арфы и прочее
сдать в реставрацию…
После, полночи
Тщиться понять
интернетовы руны…
Что-то не так в этом мире подлунном.
Парки в запарке,
мифы постылы…
День будет жарким,
день будет стылым.
День будет ветреным –
или же душным…
Ах, мой серебряный,
мы теперь – души.
Агнцы, эгрегоры и херувимы…
В сонмах субстанций
неразличимы.
Мили и акры, эко и эго,
Микро и макро,
нано и мега,
Звезды нагие, черные дыры…
Снимут другие
ту же квартиру.
Сядут, обнимутся и засмеются…
Протуберанцы
над ними взорвутся.
Ухнут Помпеи и Атлантиды –
ни гекзаметров,
ни Еврипидов.
Ахнут трибуны, выдохнут ложи…
Этих уснувших
ничто не встревожит.
Тех, что руками сплетаются жарко,
где-то на богом забытой Центавре,
Или другой подходящей планете.
Окна дугою блеснут на рассвете –
Или осколки поэтова сердца…
Жить буду долго –
некуда деться.

В лепнину потолка смычки вонзая,
Из недр скрипок медленно сочась,
Мелодия томила сердце залу…
И Каллас пела –
как в последний раз.
Как целовала в ледяные веки
Любимые потухшие глаза,
Как будто душу детскую навеки
С ладони отпускала в небеса.
Как голая, стояла пред толпой
И содрогалась в той мольбе напрасной,
Подбитой птицей –
черной и худой…
(Невыразимо белой и прекрасной…)
Как будто стали горсточкою пепла
И отчий дом, и отчая страна,
Как будто в одночасие ослепла
От тайного предательства она…
Но снова, ввысь тянясь
лицом незрячим,
Ни в чем не упрекая бытие,
Она не для себя просила счастья –
А для него, предавшего ее.
Для девочек, вчера новорождённых,
Для стариков и брошенных собак,
Для проституток, вдов и разведенок…
Как будто с Девой заключала пакт.
Моля ее из бездн своих бессонниц
Избавить покровительством святым
Медею – от заезжего Ясона,
Марию – от магнатовой любви.
Ладонью узкой поводя по горлу,
Ключицами растерянно светясь,
С улыбкой невозможной,
жалко-гордой,
Провидя неминуемый отказ,
Осознавая: в жизни торопливой
Всем женщинам такое суждено…
Услышь сию молитву,
Каста Дива!..
Мою, Марии, Нормы –
всё одно.

В этой комнате – стоячий,
ни дневной, ни лунный свет.
Смотрит строго на входящих
мертвой женщины портрет.
А хозяин фильм зарядит,
сядет с чашкой на тахте…
Он ее собачку гладит,
как несбывшихся детей.
Открывает шифоньеры,
озирает пестрый строй.
И галантным кавалером
блузку пoд руку берет.
В шарфики ее цветные
зарывается лицом.
И, не снятое доныне,
обручальное кольцо
Светит в сумрак, но не греет…
Ну, а сна все нет как нет.
В комнате тихонько тлеет
полунoчный Интернет,
Доложившись о погоде…
И, нестарая еще,
женщина к нему приходит –
убирается и шьет.
И, наладившись с обедом,
занимается бельем…
Благодарный ей за это,
он с ней спит, но только днем.
А безлунными ночами
та выходит из стены,
из пробела в тесной раме…
На постель садится с ним.
И в комодах выдвигает
ящики за рядом ряд,
и сурово вопрошает
о раздаренных серьгах.
И, не зная, что ответить,
опускает он глаза.
В том посмертном бестелесье
чтo ей эта бирюза?..
Но, с пришелицей не споря,
он вздыхает и молчит.
И, ее расспросам вторя,
ветер форточкой скрипит.
Но рассвет уже витает
по-над городом впотьмах,
распугав фантомов стаю…
…Он опять уснет в слезах.

…Я знаю, милый: скоро самолет
Тебя от лоз вот этих оторвет,
От этой мостовой, от наших встреч
Гостиничных,
от куполов и свеч
Платаньих… Да утешится молва:
Мы расстаемся.
Беглые слова
Над улицей, горбатой и ночной.
Укрытые лишь тенью листвяной
От желтых взглядов
пристальных окoн,
Застыв щека к щеке, ладонь в ладонь,
Мы медлим распадаться, как браслет,
На север и восток, на да и нет,
На буквицы своих клавиатур,
На разнобой времен,
на дел тщету…
Вот канет в ночь еще одно окно…
Мы, двое, с этим городом – одно:
Лежат бок o бок камни наших тел
В нагретой зa день
кладке этих стен.
На голубом полуночном ветру
Сплетаются навеки ветки рук.
Две птицы над плеснувшею волной,
Два купола над ширью городской…
Века проходят, но на том углу
Мы все еще стоим на берегу
Разлуки, полноводной, как Кура…
Ворочается полночь во дворах.
«Пора, пора!..» –
торопит циферблат.
Вот шаг, другой… Вслепую, наугад.
Булыжник звoнок, ангелы добры,
Что нас разводят в разные миры
И создают реальности в окне…
И только эхо отвечает мне
В пустыне Интернетной…
(Перечти
В дороге «Одиночество в сети»)
…И вся любовь.
Ну что ж – все горы с плеч.
И – «человече, Богу не перечь».
Живи, дыши, меси сырую речь.
Но вбита в сердце насмерть,
как картечь,
Немыслимая нежность этих встреч,
Которой – ни стереть, ни пренебречь.
Платанам осыпaться,
вoдам – течь…
Века проходят – мы еще стоим.
Ну что ж, даст Бог, еще поговорим –
Стихами, на обрывках облаков…
…И присно. До скончания веков.

– Здравствуйте!..
– Здравствуйте...
Рук ледяное скрещенье.
(Тень Пастернака над нами плечами пожмет)
И снова апрелей и осеней коловращенье,
Вещие сны и поденного творчества пот.
Ангелы, демоны, рифм консонантных ухабы…
Месяц в окне по-японски улыбчив и жёлт.
Что же ты делаешь, душу отдав на потраву
Жадной ораве друзей, сослуживцев и жён?..
Что же ты делаешь, годы и страны спрягая,
Аэропорты, как женщин, не помня в лицо,
Нежностью встреч,
как грамматикой, пренебрегая,
Горечь разлук впрессовав в смс-письмецо.
Кто я тебе?.. Ни жена, ни подруга, ни Муза…
Так, на лету невзначай зацепились крылом
В этой Вселенной, отчаянно низкой и узкой
(И, ходят слухи, отписанной Богом на слом).
Ягве, Христос, Магомет и вневозрастный Будда
Бродят меж нас, драпируясь в коттон и джинсу,
Курсы извечной любви открывая повсюду,
Воду в «шабли» превращая,
хлеб – в тирамису.
Иль тирамѝсу – не суть… Но набора на курсы
Нет, как и не было – разве что пара бродяг,
В зале безлюдном прослушав
про Фрейда искусы,
Хмыкнут негромко в шарфы, снова в дождь уходя.
Вот ведь и мы – самоучки,
джеклондоны страсти,
Ногти срывая, стихи на коленке строча,
В ступке смолоть исхитрились
пол-ложечки счастья…
Как до сих пор от него мои губы горчат!..
И заблудившись в том городе,
странном и пряном,
И опьяневши от пары бокалов дождя,
Мы монументы с собой зазывали в духаны…
И фонари отводили глаза, вполнакала светя.
Меккой была нам любовь, и Парижем, и Римом…
Ну, а сегодня от злых рецидивов ее
Денно и нощно хранят нас качки-серафимы,
Меч интеллекта подняв
и иронии вскинув копье.
…Что же мы делаем –
мило при встречах кивая,
Руки друг другу навстречу радушно тяня?..
Тень Пастернака,
в созвездье Часов исчезая,
Слово берется замолвить Ему за меня.

...Опять негромкий свет
Горит в окне знакомом.
Как скоро человек
Становится фантомом.
Я вижу сквозь тебя
Узор на плитке в ванной,
И, бликами слепя,
Тяжелый подстаканник
На кухонном столе
Сквозь щеку проступает...
Спустя полсотни лет
Нас город не узнает.
Иной покрой души,
Иной дизайн у тела...
Но штора все дрожит,
И лампа запотела.
И двое прежних нас
Выходят из подъезда,
Болтая и смеясь
Над бездною разверстой.
Столетий стеллажи
Пронзает ветра трафик.
Я снова тщусь сложить
Из сонма фотографий
Одно – твое – лицо...
Но вновь роняю стопку
На блочное крыльцо,
На мост и остановку.
Метель взвивает вверх
Смычки ста тысяч скрипок.
И в доме гаснет свет,
И кран на кухне сипнет.
Выскрипывает дверь
В районном микрокосме.
Вселенную потерь
Лиловый снег заносит.
Чтоб после целый век
Не таять на постели…
Как скоро человек...
Как скоро, в самом деле.

…Я схоронил тебя в углу
ночного сада.
Я слезы по тебе не лью –
да и не надо.
Затем, что мне не хватит слез
на целом свете
тебя оплакать, добрый пес,
мой милый йети.
Лохматый ангел мой земной,
чертенок рыжий,
что столько лет делил со мной
и хлеб, и крышу.
Я отпустил с ладоней ввысь
твое дыханье…
Тебя, наверно, заждалѝсь
сириусяне.3
Беги по Млечному пути,
сминая звезды,
к своим собратьям… Но свети
мне ночью поздней.
Когда дорога так трудна,
круты ухабы,
и над каньоном ни огня,
ни переправы,
Средь миллионов морд и лап,
оскалов встречных
поговори со мною, брат,
по-человечьи.
Как делал это сотни раз…
И были, кстати,
честнее стольких лживых ласк
твои объятья.
Ну, а когда придет пора
на сборы к Богу –
дождись меня, как ждал всегда,
перед порогом.
И в мой последний снегопад,
восстав из сада,
ты снова, как и жизнь назад,
затрусишь рядом…