Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Рецензии


Лилия Газизова. «Касабланка»
М.: «Воймега», 2015

Известно, что в русской поэзии сложилось весьма непростое отношение к верлибру. Одни уважаемые литераторы вообще отказывают верлибру в праве на существование, категорично заявляя, что он-де и вовсе к поэзии отношения не имеет, а стихи на русском языке можно писать только в рифму. При этом другие не менее уважаемые литераторы не менее категорично высказываются в том смысле, что силлабо-тоника — это прошлый век, печальный признак нашей российской отсталости буквально во всем, и стихи сегодня можно писать только верлибром.
Мне же кажется, что все на самом деле много проще, но и много сложнее.
Да, действительно, русский язык обладает уникальными природными гибкостью и ритмичностью, позволяющими выразить вообще любую мысль в форме силлабо-тонического стиха с естественностью обычного дыхания.
Да, именно в этой классической форме написано огромное количество прекрасных русских стихов, и — пишется в наше время, и, надеюсь, еще будет написано.
Хорошо. Ну а если поэт (и давайте условимся сразу, что речь идет именно о поэтах) слышит и чувствует мир несколько иначе? Если его внутренний ритм — иной, не совпадающий с классическими ритмами? Попросту — иное дыхание. Ведь «каждый слышит, как он дышит», не правда ли? Так надо ли ломать себя и все-таки непременно писать классическим стихом? Надо ли природному левше переучиваться на правшу? Думаю, что ни в коем случае не надо и даже нельзя. «Дух веет, где хочет», иначе он просто исчезает. Тем более, что именно склонность языка к регулярной ритмизации вкупе с традициями стихосложения делают написание настоящего верлибра (то есть саму работу со словом, попытку материализовать нематериальное, вывести наружу услышанный внутри себя «иной ритм») очень сложной задачей — гораздо более сложной, чем многие предполагают. Но ведь трудно и вообще в жизни, а не только в поэзии, сделать что-либо настоящее.
Скорее всего, и вовсе не надо противопоставлять силлабо-тоническому стиху — верлибр, потому что в поэзии — в любой ее форме — все решается только силой богоданной одаренности, качеством приобретенного мастерства пишущего и именно естественностью дыхания автора внутри выбранной формы.
И вот, мне кажется, что стихи Лилии Газизовой являются вполне яркой иллюстрацией вышесказанного.
Дело в том, что в последнее время мне, к счастью, пришлось прочитать порядочное количество хороших стихов моих современников. И правда, сейчас удивительно много хороших стихов. Но вот какая штука: среди этих замечательных стихов много таких, о которых я умом понимаю, что они мастерски сделаны, что написано здорово. Но — «не царапает», не запоминается, не продолжает жить внутри меня.
А строки из тонкой книжечки Газизовой «Касабланка» как-то сразу отозвались во мне, и — остались, думаю, что навсегда.
Анатомировать стихи — дурное дело, если они живые. Но иногда просто необходимо присмотреться повнимательнее и попытаться понять — почему?
И вот я просто попыталась понять — почему эти стихи хороши и почему они так трогают меня, так близки мне лично.
Чисто технически это — небольшие, легкие, очень изящные конструкции — верлибры с четко прослеживающимся внутренним своеобразным ритмом.
Иной ритм. Иная, зачастую непривычная, необычная гармония. Но, несомненно, — гармония.
Действительно, стихи Лилии Газизовой невелики по размеру, но при этом они очень емки. Это — объем, раскрывающийся во внутреннюю бесконечность:

Ты спрашиваешь меня
Все время,
Кто я и откуда.
Но ни разу не спросил,
Куда я иду.

Как видите, ничего лишнего. Никаких «украшений» и спецэффектов. Метафор мало, но при этом каждый стих имеет свой неповторимый цвет, звук и аромат. Он — зрим и осязаем, поэтому при чтении возникает своеобразный эффект «проваливания внутрь текста», когда я как бы попадаю в глубину стиха и вижу мир уже оттуда, причем — под несколько иным углом зрения. И в этом — мастерство.
Читая, я как бы сама вдруг оказываюсь то в Касабланке в кафе «У Рика», то на мокром от дождя перроне, по которому бежит женщина в синем платье.
Никакой аффектации, никакой явной патетики — все очень узнаваемо, даже — буднично, но при этом все — живое, все — дышит.
Под кажущимся спокойствием, за чуть ироничной отстраненностью от самой ситуации, за печальной улыбкой повседневности бьется такая мощная и чистая энергия переживания, такая болезненная внутренняя правда, что отклик, сопереживание рождаются немедленно и живут долго, словно звук, рожденный резонансом. И в этом — тайна.
Конечно, поэзия неуловима. Она больше нас, поэтому вряд ли существует ее исчерпывающее определение. У каждого из нас оно — свое. Но если я хотя бы отчасти права, и поэзия — это все-таки энергия, рвущейся в бесконечность боли бессмертной человеческой души, запертой в смертном и конечном теле, но энергия, преображенная гармонией, то это именно то, что в полной мере присутствует в стихах Газизовой. То самое волшебство, превращающее обычные человеческие слова и строки в нечто неизмеримо большее. Только в его незримом, неосязаемом присутствии все звучащее в пишущем вдруг начинает звучать и в читающем. Только когда оно, это волшебство, есть, человеку становится печально чужой печалью, светло — чужим светом, но сердце его болит при этом от своей любви, от своей памяти, и совершенно не тянет его разбираться, верлибр это или — классический стих. Это — поэзия. Только поэзия. Ничего, кроме поэзии.

Екатерина Полянская