Я, Татьяна Шишкина, имела неосторожность появиться на свет Божий 17 июня 1983 года в городе Куйбышеве. На восьмом году моей жизни исчезла страна, в которой я родилась, а городу вернули исконное название — Самара. Первые попытки сотворить что-нибудь литературное пришлись на тот период моего впечатлительного и наивного детства, когда родители и деревья кажутся большими. Мой вклад в развитие таких жанров, как мелодрама и детские страшилки, по достоинству оценили в нашем дворе. Это был «золотой век»: вдохновение снисходило мгновенно, сюжеты возникали сами собой. Я была и автором, и исполнителем, а при случае — и режиссером-постановщиком, и театром одного актера. Но «золотой век» минул, и все это устное дворовое творчество ушло вместе с ним. Единственное, что серьезным образом омрачало мое детство, — это слухи о неминуемом конце света в 2000 году. В сущности, то обстоятельство, что весь мир куда-то исчезнет, меня волновало, но не сильно. Однако мысль о том, что фраза «Вот когда ты станешь взрослой…» останется для меня лишь туманным обещанием и жизнь предательски оборвется в неполные семнадцать лет, вызывала во мне такую безысходность и такое отчаяние, что я была готова разломать этот мир гораздо раньше назначенного срока.
В 1990 году в возрасте, совершенно для этого не подходящем, я (по настоянию родителей) зашла в среднюю школу, да так и застряла там на долгие десять лет. За полтора года до выпускного вечера совершенно неожиданно вернулась прежде утраченная способность вдохновляться без особых на то причин, и я завела тонкую зеленую тетрадь. Не обошлось, конечно, без поэтических сборников Есенина, Цветаевой, Ахматовой, а также той самой романтической влюбленности, которая… А впрочем, это не имеет значения, так как он даже не знал, что я обращаюсь к нему в своих стихах.
В последний год двадцатого века я была несказанно рада окончанию школы и тому, что обещанный конец света так и не состоялся. Окрыленная своими поэтическими «успехами», в старших классах я помышляла о том, чтобы продолжить образование в гуманитарном вузе. Однако «добрые» люди довольно быстро нашли в моих стихах явное влияние тех поэтов Серебряного века, что составляют список для обязательного чтения в средней школе. Слегка расстроенная этим, в отместку я решила выбрать техническое учебное заведение и в 2000 году, не особо задумываясь о последствиях, поступила в Самарскую государственную архитектурно-строительную академию, позже также сменившую свое название. Окончив учебу, я с удовольствием стала работать инженером по специальности «отопление, вентиляция и кондиционирование воздуха».
После школы я продолжила писать стихи, пытаясь изжить ахматовские и цветаевские интонации. Получалось не очень. И безысходность, порой охватывавшая меня, напоминала детский ужас от того, что я никогда не стану взрослой…
В 2003 году стала посещать молодежную литературную студию при Самарской писательской организации, где узнала, что мое подражание вполне можно обозначить таким солидным термином, как литературная преемственность. И, казалось бы, жизнь могла заиграть новыми красками… Но нет, слишком часто из-за «литературной преемственности» в чужих книжках выглядывала унылая посредственность. Разочаровавшись, я завела новую тетрадку, но уже потолще предыдущих. В моей поэзии в придачу к любовной теме появились ладанка, Судьба и ветки сирени.
После долгих занятий в литературной студии у меня исчезло навязчивое ощущение собственной гениальности, но ничего духоподъемного взамен не возникло. Сочинительство мое стало второй разновидностью самоистязания под условным названием «серьезная работа над Словом».
Все вышеизложенные и некоторые пропущенные обстоятельства привели меня к закономерному решению: в 2008 году я поступила в Литературный институт. К слову сказать, за время моей учебы этот институт был на грани закрытия, но названия своего не изменил. Вместе с учебой началась и моя Москва: семинары, музеи, театры, литературные вечера, общежитие на Добролюбова… С тех пор ощущаю себя чем-то вроде большого любопытного дерева, чьи корни держатся за родной город, а ветви тянутся к столице…
Ну или не дерева… Проще говоря, корни — там, а ветви — здесь. Расту, так сказать! Мне нравится быть в поиске, меняться. Считается, что художественное творчество — это сторазовое хождение вокруг себя. Думаю, Литературный институт превратил мои многолетние круговые движения во что-то более осмысленное — направил меня от себя и вглубь себя. Время покажет, стоит ли благодарить его за это…

Вопрос «Что такое поэзия» заставал меня не единожды и в самых разных ситуациях: на поэтическом семинаре, на встрече с читателями, во время прогулки в сосновом бору, на берегу Волги… Любая попытка дать по-настоящему осмысленное определение этому «особому способу организации речи» заканчивалась пугающе одинаково — стихами о всякой ерунде. А поначалу казалось: куда уж легче, ведь я этим живу, этим дышу… Сказать мне хотелось, конечно же, что-то «свое» — новое да звонкое! Но стоило лишь начать — и ничего «своего» под рукой не оказывалось. Стало быть, не только в поэзии, но и о поэзии сложно сказать что-то новое. Очень точно заметил Олег Чухонцев: «Вся культура одновременна: и Овидий, и Державин, и Мандельштам — они существуют реально и рядом в том времени, которое времени не имеет, и эта их реальность смущает, сковывает пишущего, подавляет волю. Да и как писать, зная сотни шедевров... когда устойчивые обороты и ходовые словечки сами лезут под руку, и надо иметь великое мужество, или большую одержимость, или полную слепоту и забывчивость, чтобы вышло что-нибудь путное...». Но, из его же слов, «если нет влияния, то вообще нет поэта»...
Тогда, отложив на время поиски «своего», попробуем проанализировать уже кем-то сказанное и посмотреть, куда заведет это «влияние».
Если напрямую, в лоб, поэзия определению не поддается, то, быть может, надо идти окольным путем и определить, что же такое поэт? А там уже и до поэзии недалеко... Тут же вспомнилось хрестоматийное, есенинское: «Быть поэтом — этозначит то же, / Если правды жизни не нарушить, /
Рубцевать себя по нежной коже, / Кровью чувств ласкать чужие души».
Что-то в этом есть, что-то можно уже нащупать — в памяти ли, в сновидениях ли, во вчерашних сумерках… Точно выключатель на стене в темной комнате: щелк — и станет светло и не страшно… По словам Генриха Гейне, «поэт, этот творец в малом, подобен богу и в том, что своих героев он творит по образу своему и подобию». «Подумаешь, тоже работа, — / Беспечноеэто житье: / Подслушать у музыки что-то / И выдать шутя за свое», — «настаивает» Анна Ахматова. Так кто же такой поэт — истинный творец, создатель или счастливый/несчастный обладатель по-особому «настроенных» органов слуха? Перебираю в памяти поэтов самарской земли — и первым приходит на ум Евгений Чепурных: «Не поэт раздает имена облакам. / Не поэт леденит музыкальную воду. / Но когда облака прилипают к рукам, / Лишь поэт может их отпустить на свободу».
Может, в этом и заключается истинная цель поэзии — дать всему сущему «свободу» — свободу от обыденного взгляда, ярлыков, устоявшихся суждений... Поэт не создает вещный мир, а лишь освещает его части — позволяет незамеченному стать замеченным, забытому стать необходимым. Блуждая в темноте, поэт наталкивается на множество предметов, и его цель — их угадать и раскрыть, прежде всего, самому себе, каковы они. И он не дарит читателю новый мир, а лишь помогает взглянуть на когда-то сотворенное истинным Создателем с иного — пятого, десятого, сотого — угла.
Поэзия, возможно, самое недерзновенное искусство в мире — искусство несотворения...