Благословить и без вести пропасть
в земной беде. Листочек по листочку
к ногам зимы и холода упасть,
и вдруг — услышать дышащую строчку.
И поселить, живую, в тишину —
единственную роскошь захолустий,
остаться с ней и вырастить страну
созвучий высоты и грусти.

Время сужается в точку,
где-то сломалось оно.
…Бабушка, мама и дочка,
старое веретено,

лампочка под абажуром,
радио мир голубой —
все это было тобой,
все это стало культурой,

социализмом, а ты —
дней веществом, просто временем,
кистью его, прахом, семенем —
строить мосты.

Ни травинки живой, ни ростка,
птица корма не сыщет…
Это бросила зерна рука,
а взошло — пепелище.
Это долго болеет земля,
это корь вековая
жжет кору и крупой февраля
проступает,

где среди нежилой пустоты
нет звериного следа,
лишь беда от черты до черты —
совокупные беды.

Что калечит война — то не вырастить веснам.
Это снится сегодня березам и соснам…

Трудиться на земле — отрада и награда.
Волшебница, она — кормилица и мать…
Другого счастья нет. Родная, и не надо, —
лишь твой огромный лоб ладонями ласкать.

А как краса твоя от ласки расцветает,
как благодарна ты за мой веселый труд!
…Я глажу ей лицо — мои морщинки тают,
отдам все силы ей — они опять придут…

И птица нам поет, и солнце греет руки.
Я есть твое дитя: и плоть твоя, и кровь,
а потому не смерть грядет и не разлуки:
ты заберешь к себе на вечную любовь.

Ничтожна жертва, и тонка тетрадь,
а жизнь песочной ниточкой сочится…
Когда наступит время умирать,
поплачь, что не сумел ей научиться.

А если повезет, что не во сне,
а в разуме приблизишься к пределу,
почти уже над сиротливым телом,
с неведомым иным наедине —

пусть времени достанет осознать
последнее и подлинное чувство.
Лишь раз — навеки! — надо умирать.
Великое и страшное искусство.

И в профиль, и анфас, прости, душа,
твои черты открыто рисовала.
Отточенной иглой карандаша
до самой сердцевины доставала.
Покорная, не спорила с судьбой.
Еще: ни слова я не сочинила…
А наша слабость, наша боль с тобой
была не то ли, что и наша сила?!

Теперь мы лишь в себе обнажены.
Молчание — особое моленье.
Уже летит из тесной тишины
последнее мое стихотворенье.

Помнишь, плакала в детстве легко
и не зная, что хочешь ты ласки…
Помнишь сливочный мед — молоко,
золотые обертки из сказки,

и прохладный чулан, и чердак —
путешествие в мир отстраненный.
И казалось — растешь просто так,
тополек у дороги зеленый.

А потом ты поймешь: не воздать
тем, кто дал тебе эту свободу,
эти звуки — "гора Благодать",
эту темную-темную воду…

Эту Деве хвалебную песнь
перед старой, на , иконой. —
Этот мир никогда не прочесть,
несказанный, короткий, бездонный.

Только мне без него — никуда.
Он внутри, он растет и питает.
Ледяная родная звезда
никогда не растает.

Дарованная нищета,
последняя моя свобода…
Неприкасаема тщета
познать дары другого рода.

Все на местах: и день, и ночь,
картошка, что весной сажаю,
два сына выросшие, дочь —
вершина, небо урожая.

Все — счастье. Этот вольный тон —
звучанья каждое мгновенье,
ненужность лезть из кожи вон,
чтобы оставить впечатленье…

Подарки зрелости. Не в счет
ее утраченная свежесть
и старомодности налет.
Все на местах — и впредь, и прежде.

Пока боимся не успеть
мы в мире самовыраженья,
зима идет и топчет медь
и золото… И в том — спасенье.

…тонешь, тополь; берег ломкий
словно ложкой вынут.
Воды тихо съели кромку —
вместе с камнем глину.

Руки солнца кожу пруда
согревали нежно.
Простота твоя оттуда —
от волны прибрежной.

Лучше б ветры с черной тучей,
лучше б молний стрелы,
был бы раньше ты научен
стойкости как делу.

Убаюканный волной,
потерял ты силу
и надломленной спиной
падаешь в могилу…